Никого или почти никого не волнует судьба писателя

– Послушайте, – сказал Еугенио, – я думаю, у вас есть все основания для беспокойства и вы должны предупредить посольство. Ваша дочь и ее дружок организовывали запрещенные концерты, встречались явно в политических целях с группами студентов и молодых безработных и в довершение всего участвовали в демонстрации, где были убитые и раненые, – и все это далеко не в мирной социальной обстановке. Поэтому я думаю, что нужно бить тревогу.

Шуази‑Легран шумно дышал. Еугенио представлял, как тот сидит, заполнив собой все кресло, чуть не вываливаясь из него, и глубоко затягивается своей сигарилло. За ним – широкие окна, выходящие на острова, мимо которых проходит теплоход. И еще солнце, сверкающее море, огни юга.

– Хотя это вы находитесь в Китае, именно мне приходится напоминать вам старую китайскую пословицу: смотри на борозду и не обращай внимания на сорную траву.

«Да перестаньте, – чуть не вырвалось у Еугенио. – У меня тоже есть коллекция метафор», но он промолчал, а Шуази‑Легран тем временем продолжил:

– Если даже Анн‑Лор участвовала со своим другом во всех этих мероприятиях, ничто не говорит о том, что они нарвались на крупные неприятности. Может быть, их допрашивали, но не больше. Савелли, как вы сказали, вернулся в Италию, так как закончился его контракт с агентством, а не потому, что ему нужно было бежать из страны. Да, Анн‑Лор поехала в Сиань и призналась И Пинь, что у Савелли неприятности. Но если бы ее действительно разыскивала полиция, то, можете не сомневаться, ее нашли бы и в Сиане.

– Кажется, вы совсем не обеспокоены?

– Я не из тех, кто беспричинно впадает в панику, – сухо отрезал Шуази‑Легран. – У нас с дочерью были сложные отношения, даже скандалы. Она могла замолчать по собственной воле, если решила порвать со мной, но это не значит, что с ней случилось что‑то серьезное. И я не собираюсь беспокоить посольство по этому поводу. Но если бы я не волновался, то не послал бы вас на другой конец света, чтобы узнать, что с ней случилось.

Еугенио ничего не ответил. В конце концов, Шуази‑Легран был в чем‑то прав. Еугенио слышал, как тот нервно затягивается сигарилло, окруженный густым облаком дыма.

– Ваши статьи из Сианя оказались не так уж плохи, – продолжил Шуази‑Легран, – почти литературные, я бы сказал. Однако я думаю, что не стану публиковать статью о двух литературах. Слишком заумно и не представляет большого интереса для наших читателей.

Чжан Хянгунь посоветовал Еугенио не рассказывать Шуази‑Леграну о Цзяо Шеншене. «Это ничего не даст, – объяснил он. – Все равно вы с ним не встретитесь, так как он был арестован четыре дня назад». – «Так вы его знаете?» – удивился Еугенио. – «Лично мы с ним не знакомы, но это ничего не меняет. Я уверен, его скоро отпустят, – быстро продолжил Чжан. – Я знаю, что у него есть влиятельные друзья. Чем меньше будут говорить о нем в ближайшее время, тем быстрее он выйдет, поверьте мне. Нужно сделать все возможное для его скорейшего освобождения. Но если журналисты, особенно иностранные, вмешаются в это дело, власти задержат Шеншеня на неопределенное время, чтобы сохранить лицо. С другой стороны, если ситуация не изменится, тогда придется действовать по‑иному – к примеру, передать информацию во Францию. Но вы к тому времени уже уедете».

Последняя книга Цзяо Шеншеня «Весна» произвела эффект разорвавшейся бомбы. Весь тираж сразу арестовали, изъяли из продажи, а самого Цзяо Шеншеня задержали по пути домой как раз в тот вечер, когда Еугенио и Чжан Хянгунь случайно встретились в сычуаньском ресторане. В книге без всяких прикрас рассказывалось о весне 89‑го года на примере судьбы одного из дагунов, простого и работящего парня, не разбирающегося особо в политике, но вынужденного в результате различных перипетий стать активным участником революционного движения, жестоко подавленного правительством. Чжан Хянгунь сказал, что не понял, как Цзяо Шеншень, обычно такой хитрый и сдержанный, до сих пор умевший так ловко играть с цензурой, что иногда казалось, будто он насмехается над ней, изобличавший злоупотребления властью настолько метафорически, что его трудно было в чем‑то уличить, неожиданно написал такой взрывной роман, художественные достоинства которого были столь же замечательными, как и в других книгах, если не лучше, но ее обличительность так сильно била в глаза, а политические пристрастия самого автора были настолько прозрачными, что арест книги и ее автора стали вполне закономерным последствием.

– Как я понял из ваших слов, – сказал Еугенио, – это очень важная книга, и дело должно получить большой резонанс.

– И не мечтайте, – возразил Чжан. – Здесь никого или почти никого не волнует судьба писателя. Впрочем, никто или почти никто его и не знает. Главное, чтобы дело не слишком быстро получило огласку, дабы не испугать власть. В данный момент подул ветерок примирения со стороны правительства, и этим нужно воспользоваться. Поэтому в течение какого‑то времени лучше об этом деле не говорить.

После разговора с Шуази‑Леграном Еугенио лег в постель, прочел несколько страниц из «Войны и мира», поучаствовал, но только чуть‑чуть, в битве за Аустерлиц и быстро уснул, измученный как своей послеобеденной прогулкой, сомнениями, расспросами об Анн‑Лор, так и последствиями от выпитого пива и водки. Перед тем как уснуть, он почувствовал короткое удовлетворение от того, что вспомнил вторую строфу «Я буду ждать тебя», где речь шла о доме и забытьи, затем ему приснилось, будто Марианна ехала на лошади по горной тропе, а он шел пешком рядом с ней. Они вместе ступали по мягкому ковру опавших, немного подгнивших листьев, чтобы добраться до огромного невидимого плато. В воздухе висел туман. У него в глазах стояли слезы, и он не знал почему.

Глава 22