Глава двадцать восьмая. Долгие проводы, короткие встречи

Цель оправдывает средства

Толстые стекла глушили рев взлетающих самолетов. За окнами быстро стемнело. Ему показалось, что ресторан превратился в огромный аквариум с черными стеклами. В мутном свете настольных ламп колыхались люди-водоросли. Официантки белыми рыбками скользили в густом, как теплая стоячая вода, воздухе. Гога стал похож на большого лупоглазого осьминога. Сидевший с ним рядом Самвел водил острой, как у мурены, мордочкой. Глаза были по-рыбьи равнодушными и хищными одновременно.

Ашкенази вытер холодную испарину со лба. В горле пересохло, перед глазами плыли цветные облачка. Он сделал еще глоток. Апельсиновый сок показался кислотой, Ашкенази закашлялся, зажав рот салфеткой. От кашля ножом резануло под сердцем. Он охнул и прижал ладонь к груди, где вялым комочком все слабее и слабее билось сердце.

— Ах! — Гога проводил взглядом пошедший на взлет мерцающий строчкой иллюминаторов огромный «Боинг». — Красавец, просто красавец! — Он вы тер салфеткой маслянистые губы. — Слушай, что скажу, дорогой Самвел. Есть вещи, которые, как ни объясняй, никогда не поймешь. Вот этот самолет. — Он ткнул вилкой вслед круто набиравшему высоту «Боингу». — Кусок железа, фаршированный приборами. Но летает, как птица! И не надо мне объяснять всякую аэродинамику-хренамику. Ни ты, ни я ни черта в ней не понимаем, да? Мы восхищаемся красотой. А как ее объяснить, Самвел? Нельзя же объяснить красоту женщины анатомией. Ну там печень, почки и прочий ливер… Все одинаково. Но одна — красавица, а на вторую — домкратом не поднять. К чему это я? А к тому, Самвел, что я хочу поднять этот бокал за то, чтобы мы никогда не разучились восхищаться красотой и не учились задавать дурацкие вопросы.

— Хорошо сказал, Гога. Очень хорошо! — Самвел поднял свой бокал, посмотрел вино на свет. Успел стрельнуть глазами по углам зала.

— Э, дорогой. — Гога широко улыбнулся. — Со мной так не надо. Что тебя беспокоит? Сидим, пьем, кушаем. Люди кругом приличные. Зачем волнуешься, меня волноваться заставляешь?

Он в который раз поймал себя на мысли, что подозрительность Самвела начала приобретать маниакальный характер. Гоге Осташвили Самвел достался по наследству. С детства привык, что остролицый, всегда настороженный Самвел находился рядом с отцом. Рядом, но чуть сзади. Отец завещал ему беречь своих сыновей. Старшего год назад нашла пуля. Гога остался единственным в роду мужчиной, и Самвел занял место у него за спиной. Через него шли связи по всему Кавказу. Двоюродный брат Самвела стал начальником штаба отрядов «Мхендриони», с таким родственником никаких проблем в Грузии иметь не будешь. О подозрительности и жестокости Самвела знал весь преступный мир бывшего Союза. Но опека, благодаря которой удалось сохранить наработанное отцом и старшим братом, все больше и больше тяготила Гогу. Самвел был старшим во всех смыслах этого слова, открыто выступить против его авторитета Гога не решался. Он окольными путями добыл данные медицинского обследования Самвела, оказалось, что тот здоров, как бык. Оставалась одна надежда — на случай, произошедший по божьей воле или хорошо организованный.

— Береженого бог бережет. — Самвел покачал бокал в руке. Острые разноцветные блики больно ударили по глазам Ашкенази, сосредоточенно пережевывающего кусок антрекота. Всем своим видом Ашкенази показывал, что к разговору никакого отношения не имеет и иметь не желает.

— Слушай, давай я денег дам, всех отсюда попросят?! — Гога едва сдерживал рвавшееся наружу раздражение. — Посидим последние полчаса, как люди. Тогда ты не будешь зыркать по сторонам? — Гога уже вскинул было руку, но Самвел отрицательно покачал головой.

— Не надо, Гога. Нельзя обижать всех подряд. Врагов надо помнить в лицо. Вокруг большого человека — а ты стал большим, отец, пусть земля ему будет пухом, мог бы тобой гордиться — крутится слишком много людей. Надо быть осторожным и не отдавить кому-нибудь лапку. Маленькие — они обидчивые. А если это умный человечек, то понимает, что стать большим можно, повалив того, кто уже состоялся. Закон природы.

— Что-то я тебя не пойму?

— Алаверды, Гога. Ты мне как сын. Хочу выпить, чтобы мы никогда не научились забывать своих близких и прощать своих врагов.

— Хорошо сказал. — Гога пригубил вино. Пил всегда мало. Мяса практически не ел. Но никогда не позволял себе давить на других — пусть пьют и едят, что заблагорассудится, сколько жить, болеть или нет — каждый выбирает сам. Проследил за Самвелом, тот пил правильно, так и надо пить сухое вино: медленно, сквозь зубы, втягивая в себя острую, щекочущую горло холодком струю. — Я понял тебя, дядя Самвел. — Отставил бокал. — Вернусь из Вены, поговорим. Потерпи пару дней.

— Что мне ждать, пока ты там своих гимнасток по тощим задницам хлопаешь? Без тебя чемпионками станут, можешь не беспокоиться. Не хочу ждать. — Самвел тряхнул головой. — Скажу сейчас, а ты подумай. Время будет. — Он уже не таясь осмотрел зал. Поймав его тревожный взгляд, мальчики-крепыши из охраны, оккупировавшие два соседних стола, закрутили головами на толстых боксерских шеях.

— Ладно, говори. — Гога положил локти на стол. Жалобно пискнули швы у натянувшегося на его мощных плечах темно-бордового пиджака.

— Не споткнись, Гога. Ты растешь, стал совсем крутым. Тебя отовсюду видно. А это не всем нравится. Вспомни о брате. — Самвел понизил голос. — Он посчитал, что достиг всего. И через месяц его убили. Не повторяй его ошибки. Не торопись взять от жизни все. Оставь немного на завтра. Или этого завтра у тебя не будет.

— А что у меня есть? — повысил голос Гога. — Деньги? Этой грязи сейчас у всех полно. В Кремль пустили? Потому что уважают. У меня сила, Самвел. А сейчас время сильных. Хватит, поползали на брюхе. Вспомни, колбасу жрали — шторы закрывали! Как бы кто не заметил, что ты лишнюю пайку схавал. А я не хочу горбатым ходить, если всех перекосило.

— Да, Кремль… — Самвел подцепил пальцами листик зелени, отправил в рот.

— Что, не нравится? — зло прищурился Гога.

— И очень многим. — Самвел пожевал тонкими бледными губами. — Плохие слова говорить стали. А это нехорошо.

— Что именно?

— Про то, что отец тебе «закон» купил, вдруг вспомнили. Говорят, что «лаврушечники» вечно все за бабки делают и о них только и думают.

— Кто говорит?

— Менты подлянки строят, трудно догадаться? Стариков с молодняком стравливают, беспредельщиков, сук немытых, на порядочных науськивают. Теперь решили в национализм поиграть. А ты со своей партией лезешь. На кой она тебе?

— Хочу сильных в один кулак собрать. Слабыми этим жирным легче верховодить. Так нас доить и будут, пока не надоест. Я не хочу по их разрешению на толчок ходить. Кто сильный, пусть и правит. Наймем чиновников, кто поумней. А то все горазды хапать, а работать как не умели, так и не умеют. Союз просрали! Сейчас под каждым забором — по президенту. И при нем орда голодных. Мне же за себя иногда стыдно… Сколько мы денег вгрохали, чтобы нас хоть в спорте уважать начали! А меня доят — дай денег на выборы, дай заткнуть глотки шахтерам. А то, представляешь, под конфискацию, говорят, подведем! Ну не суки, а? — Он плеснул себе вина, выпил одним махом.

— Я все понимаю, Гога. Но другие? Ты же — вор в законе, — понизив голос сказал Самвел. — И они хотят, чтобы ты им оставался.

— Хм! — Глаза Осташвили превратились в хищные щелочки. — Согласен, вор. Только не тот, что кроме шконки лагерной и «малины» ничего знать не хочет. Таким не хотел быть и никогда не буду. Книжки надо читать, Самвел. Вор — от «врага» пошло. Тот, кто по общим законам, писаным для слабаков, жить не мог и не хотел, вот того вором называли. И здесь, — он смазал себя ладонью по широкому выпуклому лбу, — каленым железом эти буковки выжигали. Стеньку Разина тоже вором называли. — Он неожиданно широко улыбнулся. — Вот таким вором я хотел стать. И стану.

Самвел ничего не успел ответить. Ашкенази, до этого затравленно молчавший, как пудель, оказавшийся рядом со сцепившимися волкодавами, вдруг тяжело захрипел и плюхнулся лицом в стол.

Следивший за ними из темного угла Гаврилов непринужденно достал сотовый телефон — штука обычная, не рация, подозрений никаких — набрал номер. Дождавшись соединения, коротко бросил: «Объявили посадку».

* * *

В маленькой, пополам перегороженной белой ширмой комнатке остро пахло медикаментами. Полусонный врач, совсем молодой, бородку отпустил для солидности, хлопотал над надсадно дышавшим Ашкенази. Девочка-медсестра испуганно таращила глазки на толпящихся в комнате мужчин. У охранников под левыми лацканами одинаковых пиджаков заметно выпирали рукоятки пистолетов.

Гога Осташвили щелкнул над плечом пальцами, и комната в миг опустела. Остались лишь врач, он и Самвел.

— Доктор, что с ним? — Он похлопал по плечу врача. Тот повернулся.

На груди Ашкенази распахнули рубашку. Грудь ходила ходуном, судорожно вздрагивал покрытый темной порослью живот. Гога отвел взгляд.

— Он что-нибудь пил? — Врач повесил на шею дужки стетоскопа.

— Он вообще ничего не пьет, — подал голос Самвел. — Сок он пил. Апельсиновый. Гога, уже посадку объявили.

— Подождут! — нервно дернул головой Осташвили. — Что с ним?

— Аритмия. Бешеная. — Врач пощипал бородку. — Сейчас сделаем кардиограмму.

— В больницу надо. — Самвел окинул взглядом врача. На девочку даже не посмотрел. — Что этот лепила может? Он тут только пальцы бинтовать умеет.

— Погоди, Самвел. Пусть человек слово скажет.

— Можете забирать. — Врач пожал плечами. — но, предупреждаю, не довезете. Мне только расписку оставьте.

— Так! — Гога полез в карман. Достал пачку зеленых банкнот. Бросил на стол. — Это сейчас. Вытянешь его, получишь все, что попросишь. Я, Георгий Осташвили, даю слово. Узнал меня?

— Кто же вас не знает! — На щеках, чуть прикрытых белесыми волосками, выступил румянец.

— Шансы? — Осташвили не опускал взгляда, вцепившись им в глаза врача.

— Почти никаких. Нужна аппаратура. Здесь ее нет.

— А где есть?

— Возле Шереметьева-1 есть профилакторий. Сделаем укол — и поедем. Туда мы успеем. Если повезет, — добавил он, покосившись на сипло дышащего Рованузо.

— Слушай меня. — Гога положил тяжелую ладонь на плечо врача. — Этот человек мне нужен, понимаешь? В его голове такое, что тебе даже не снилось. Сделай невозможное, а я для тебя сделаю, что могу. А могу я многое.

— Постараюсь. — Врач сгреб со стола рассыпавшиеся купюры, протянул Осташвили. — Возьмите. Не обижайтесь, просто боюсь сглазить.

Самвел за спиной крякнул, но Гога не обернулся. Он пристально посмотрел в глаза врачу и неожиданно улыбнулся:

— Молодец! Думаю, мы подружимся. Через минуту между самолетами, приткнувшимися тупыми носами к красным переходам трапов, пронеслась, мигая синими маячками, «скорая».

Гаврилов, следивший за летным полем с угла высокой эстакады, набрал новый номер телефона и сказал в плоскую пластинку микрофона: «Наш друг взлетел, готовьте встречу».

Когти Орла

Максимов, одетый в белый халат, бесшумно приоткрыл дверь и в узкую щель осмотрел коридор. Крепыши маялись, подпирая стены. Седовласый, с острым хищным лицом, курил, присев на край стола дежурной.

Сама дежурная, тетка в наброшенном на плечи синем кительке, хлопала густо накрашенными ресницами. В нагрудном кармашке, как салфетки из столовской вазочки, все еще торчали зеленые купюры, небрежно сунутые туда кем-то из крепышей.

— Как? — Максимов на цыпочках вернулся к столу, на котором, разбросав руки, лежал Ашкенази. Двое в белых халатах, колдовавших над ним, подняли головы.

— Нормально. Сейчас придет в себя. — Врач снял маску, почесал белесую бородку. — Хорошо, что правильно рассчитали дозу. А то мог бы ласты склеить прямо в ресторане. И не дай бог хоть каплю водки…

— Пока свободны. — Максимов указал им на боковую дверь. — Сидите, пока не позову.

Едва за врачами закрылась дверь, из темной ниши вышел Кротов, на ходу кутаясь в белый халат.

— Похож я на профессора? — улыбнулся он и подмигнул Максимову. Чувствовалось, что едва сдерживает волнение.

— Похожи на грешника, за взятку попавшего в рай, — ответил Максимов, уступая ему место у стола.

— Благодарю, — кинул Кротов. — Кто в коридоре?

— Четверо бойцов и какой-то остролицый. Седой.

— Это Самвел. Ангел хранитель Гоги и его братца. Брата не уберег. Теперь с удвоенной энергией опекает оставшегося.

— Шеф безопасности?

— Хуже. Дал слово их отцу, что с мальчиками все будет нормально. Дети гор, что с них взять. Ну-с, как наш больной?

Максимов незаметно расстегнул все пуговицы на халате. Под этим тошнотворно воняющим карболкой балахоном надежно укрылись два пистолета с глушителями. За себя Максимов был спокоен. Охрану он мог повалить без шума голыми руками. А вот остролицего придется брать выстрелом, иначе не достанешь.

Гаврилов предупредил: «Кротова валить при малейшем подозрении. — И добавил: — Свидетелей не оставлять».

«Как порядочная сука, естественно, не сказал, что я тоже включен в свидетели. За дурака держит?» — Максимов встал так, чтобы в секторе обстрела одновременно оказался Кротов, комната, куда ушли врачи, и входная дверь. Заставил расслабиться ставшие словно резиновыми мышцы шеи, несколько раз глубоко вздохнул и стал ждать.

Цель оправдывает средства

Ашкенази открыл глаза и сразу же зажмурился от яркого света, ударившего, показалось, прямо в мозг.

— Лежи, Рованузо. Ты свое уже отбегал. — Кто-то в белом положил ему на лоб холодную руку.

— Я уже умер? — заплетающимся языком прошептал Ашкенази. Больше всего он боялся услышать «да». Тот, весь в белом, с седой головой, серебрящейся в остром слепящем свете, молчал. Свет стал тусклее, каким-то размытым, защипало глаза. Ашкенази почувствовал, как по щекам скользнули горячие ручейки слез.

— Не спеши себя хоронить, Башка. Вот меня слишком рано похоронили, я и вернулся.

Ашкенази попытался рассмотреть склонившееся над ним лицо, но мешала жгущая веки влага.

— Кто ты? — Язык был шершавым и каким-то толстым, едва помещался во рту. Он вдруг вспомнил мертвые коровьи языки, когда еще с них не сняли бледную пупырчатую кожицу и не порезали темно-бордовыми колечками. Как он любил этот нежный холодный вкус тающего во рту мяса… «А это был вкус смерти», — мелькнуло в голове, и он вздрогнул от хлынувшей к горлу волны тошноты.

— Старый друг. Пришел тебя предупредить, что вернулся. И кое-кому станет очень хреново. Видишь, я не забываю друзей. И не сдаю их, как ты.

— Крот? — Ашкенази широко распахнул глаза и отчетливо увидел склонившееся над ним остроносое лицо. — Господи, — выдохнул он, и взгляд его стал обреченным.

— Запомни эту минуту, Рованузо. — Сухие пальцы Кротова легли на дряблую, мокрую от испарины кожу, чуть вдавили остро выпирающий кадык. — Так легко тебя придушить, сучара. Но я подожду. А ты знай, теперь всегда так будет. — Пальцы больно врезались в мягкую выемку под кадыком. — Как тушканчика подвешу! В любое время дня и ночи.

— Тебя же убили, Крот. Зачем ты вернулся? — Ашкенази с трудом сглотнул распиравший горло ком.

— За своим, Башка. Только за своим. Любой скажет, что я поступаю по закону. Сколько хапнул Гога?

— Все. Все, что от тебя осталось…

— Ты же умный человек, Башка. Неужели не догадался, что он меня подставил, а?

— А что было делать? Права качать? Он мне предложил работу, я и согласился. Ты же сам всегда говорил, что кто смел, тот и съел.

— А про чужой каравай, на который не рекомендуется разевать хавальник, не слышал? — Кротов, заметив, как наливается красным лицо Рованузо, ослабил нажим. — Я же тебя из дерьма поднял, работать научил… А ты мое дело хапнуть помог!

— Я же только обсчитываю… Откуда мне знать, где он берет деньги?

— Не пой, Башка! Уж откуда у Гоги деньги, ты знаешь лучше всех. Да и что ты все о нем? С Гогой все ясно. О себе подумай. Жить хочешь?

— Да, — выдохнул Ашкенази.

— Значит, будешь жить, как я скажу. — Кротов убрал пальцы. — У твоего Гоги начались неприятности. Для начала я конфисковал кое-какой товар. В качестве первого взноса. Ты мне поможешь взять остальные деньги. Но не в них дело. Я уничтожу Гогу. Он как был дешевым фраером, так и остался. Им же и помрет. Хочешь уцелеть, будь со мной. Выбираешь Гогу — раздавлю обоих. Что ты мне скажешь, Рованузо?

— Жить хочу. — Ашкенази с трудом поднял руку и вытер глаза.

— Значит, договорились. Присядь. Тебя уже откачали, хуже не будет. — Он помог Ашкенази сесть поправил беспомощно свесившиеся со стола короткие полные ноги. — Первое. Коль скоро ты воскрес… С этой минуты я буду называть тебя не Башка, не Рованузо, а Александр Исаакович. Не завидую тому, кто при мне рискнет назвать тебя иначе. Подходит?

Ашкенази смахнул повисшую на кончике носа каплю и кивнул.

— Второе. Осталось две минуты. Слушай внимательно. Я расскажу, как ты будешь жить дальше. Готов слушать?

— Да. — Ашкенази до красных полос растер лоб. — Да, Савелий Игнатович, я готов.

— Вот и отлично, Александр Исаакович. — Кротов улыбнулся и потрепал Ашкенази по обмякшему плечу. — Через пару дней в депозитарии МИКБ случится ЧП. Плохие мальчики вынесут векселя на солидную сумму. Они придут к тебе. Выкупи векселя и прогони по цепочке. Связать цепь ты должен за два дня, больше времени не дам. Но так, чтобы потом ни одна собака не нашла концов.

— Сколько денег? — Ашкенази с трудом поднял голову.

— Вот теперь вижу, что ты ожил! — Кротов подхватил его под затылок, не давая голове запрокинуться. — Пятьдесят миллионов. В долларах, естественно.

— Столько сейчас нет. Все вложили в товар.

— Твое дело связать концы. Деньги возьмешь вот здесь. — Кротов поднес к глазам Ашкенази клочок бумаги. — Телефон старый, хозяин мог тридцать раз поменяться. Но звонка от меня там ждут всегда. Скажи, что ищешь Мамонтова. Запомни — Мамонтова. Тебе скажут, где его найти. Ниже написан номер счета. Назовешь его при встрече. Не дай бог, напутаешь, замочат на месте. — Кротов еще раз встряхнул Ашкенази. — Да не закатывай глаза, я же знаю, память у тебя феноменальная. Все будет тип-топ. Если счет поменялся, тебе дадут номер другого. Но он должен быть первым в цепочке по отмыву, запомни, это важно. Последний счет подставите сами. Когда деньги пройдут по нему, все концы обрубят, но это уже не твоя забота. И не вздумай крутить с этими людьми. Они о таких, как Гога, всю жизнь ноги вытирали.

И сейчас вытрут, каким бы он крутым себя ни ставил.

— Я все понял, Савелий Игнатович.

— Само собой, за труды ручку я тебе позолочу. И последнее. За эти же два дня подготовишь всю отчетность. Я хочу принять Гогино хозяйство в надлежащем виде, ясно? Да, чуть не забыл. — Кротов вытащил из кармана еще одну бумажку. — Вот номер Компьютерной почты. Когда Гога вернется и полезет на стену от восторга — а это я гарантирую! — ты пошлешь на этот адрес номера счетов и пароли к ним в швейцарском банке. Ну-ка, партнер, скажи, а каком?

— «Лотус-банк», финансовая группа «Лотоцкий и K°», — прошептал Ашкенази. — Молодец, Исаакович. Хозяину врать грешно и небезопасно. — Кротов убрал руку, и голова Ашкенази безвольно завалилась к плечу. — Только сопли не распускай. Все уже кончилось. Ты теперь мой. Со всем дерьмом и потрохами. А своих Кротов еще ни разу не сдал. Сейчас поедешь домой и ляжешь спать. И не беспокой Мару ненужными разговорами. Как тебе жить дальше, теперь решает не она, а я — Савелий Игнатович Кротов.

— Савелий. — Ашкенази снизу вверх затравленно посмотрел на Кротова. — Не мое дело, но с Гогой вот так просто нельзя… Авторитеты объявят процесс.

— Ас чего ты взял, что мне нечего им сказать? — изогнул бровь Кротов.

* * *

Охранники, поддерживая Рованузо под локти, помогли ему спуститься с крыльца, подвели к тихо урчащему мотором «вольво». В окне второго этажа профилактория вспыхнула и погасла настольная лампа.