Глава четвертая. На проклятом острове нет календаря

Неприкасаемые

Заволжск, август 1994 года

Они дошли до края плеса и повернули назад. Дальше идти было некуда. Остров — кругом вода.

У пролома в монастырской стене зарябили разноцветные халатики — женское отделение вывели на прогулку. Вывели — понятие относительное, просто выгнали на воздух из серых келий. Само местоположение больницы делало режим понятием абстрактным, а взаимоотношения персонала с больными уже давно уподобились отношениям правления развалившегося колхоза со своими спившимися от безысходности подопечными. За исключением редких попыток самоубийств, периодических отловов нарушителей режима (психи — они тоже люди, и мужики регулярно обнаруживались на женской половине), перебоев с хлебом, когда из-за большой волны не приходил катер, жизнь на острове шла тихо и незаметно.

Кротов постоял у самой кромки воды, потом повернулся и широко раскинул руки, при этом распахнулся видавший виды ватник:

— Вот и весь мой остров Святой Елены. Дальше идти некуда. Да и вперед особо не разбежишься.

— Почему не остров Эльба? — Журавлев достал из кармана плаща портсигар. На деньги, выплаченные Гавриловым, первым делом обновил гардероб. В этом широком плаще он напоминал американского фэбээровца, какими их показывают в боевиках. Вспомнил, как вытянулось лицо продавщицы, когда он вошел в дорогой бутик в своем засаленном на локтях костюме. И с каким садистским удовольствием он наблюдал за обалдевшей юной стервочкой, выписывающей чек на сумму, раз в сто превышающую ее зарплату. Тогда он впервые испытал новое качество власти — власти денег. До этого знал лишь сладкую силу краснокожего удостоверения, при виде которого на лицах появлялось пришибленное выражение, идущее от глубинного, чисто русского страха перед органами.

— Ха-ха-ха! Кирилл Алексеевич, верные люди говорили мне, что вы числились лучшим вербовщиком по Москве И области. Вижу, не врали. Молодец, каков подход! — Он широко улыбнулся, и Журавлев отметил, что зубы у Крота здоровые, один к одному. Стало быть, действительно сумел поставить себя на особое положение. Сохранить зубы в таком состоянии на больничном пайке и без регулярного визита к дантисту было невозможно. Кроме этого, но это лишь косвенный признак, психическая болезнь Крота — липа. У шизофреников (Журавлев всегда интересовался смежными с его ремеслом науками и специализированные журналы читал регулярно), как правило, отвратительное состояние зубов.

— Так может, переименуем в Эльбу? — У Журавлева было золотое правило: начал вербовку, гни свое до конца.

Кротов поднял камешек, бросил, резко закрутив. Там, где камень рикошетил от черной воды, медленно расплывались круги.

— Семь, — сосчитал их Кротов. — Счастливое число. Журавлев отметил, какие энергичные и резкие движения у Кротова, и не скажешь, что перевалило на шестой десяток. Он по оперативным данным и из личного общения знал, что Крот всегда был подчеркнуто тщателен в одежде, костюмы, аристократично неброские, заказывал у лучших портных. И то, что этот могущественный ранее человек стоит перед ним в старом ватнике, наполняло Журавлева, одетого по последней безумно дорогой моде, уверенностью и чувством морального превосходства. Без чего, это он знал отлично, вербовка обречена.

— Наполеон был идеалистом и еще не перегорел, поэтому и бежал с острова. На сто дней вернуться в Париж — это может вскружить голову мальчишке. — Кротов подставил лицо заходящему солнцу и закрыл глаза. — Мы же с вами — люди серьезные, самолюбие давно натешили и цену таким эскападам знаем. К тому же, зачем возвращаться, если твой маршал уже успел присягнуть новому королю?

— Маршал Ней выступил с войсками навстречу Наполеону, но отдал ему свою шпагу, разве нет?

— Ай! — отмахнулся Кротов. — Предательство предателя. Это по части нашего главврача. Он считает, что предательство — форма шизофрении.

— Вполне возможно. А что бы вы сделали с Неем?

— Если бы я хотел вернуться… — Кротов запахнул синюю больничную телогрейку и отвернулся. — Не куражу ради, а действительно вернуться и переиграть игру… Я бы расстрелял мерзавца Нея перед строем. Может быть, еще с десяток пришедших с ним офицеров. И все бы сразу поняли, что вернулся Хозяин. Дал бы пару сражений и усадил бы королей за стол переговоров, не дожидаясь Ватерлоо.

«Прячет глаза, леший! Не забыл и не простил, как я и надеялся. Теперь пусть побередит себя изнутри, а я подожду», — Журавлев бросил окурок в воду и тут же закурил новую сигарету.

Кротов присел на остов сгнившей от времени лодки, наполовину ушедшей в белый песок. Подставил лицо теплым лучам заходящего солнца. Если и было что в глазах, ушло, не оставив следа. Теперь в них было лишь мудрое одиночество старика, смотрящего на разлившуюся до горизонта реку.

— Вот что я вам скажу, Кирилл Алексеевич, — начал он тихим голосом. — Не ваш подход меня зацепил. Вернее, не совсем он. Вы, конечно, опер от бога, если невольно угадываете такие вещи. Дело было так. Пару лет назад я сатанел от тоски. Мерил этот берег шагами день за днем, в палату возвращался и падал от усталости. У зеков это гоном называется. Наверняка слышали. К такому подойти боятся, глотку зубами разорвать может. Ждут и вертухаи, и братва лагерная, пока перегорит человек, выжжет в себе прошлое. Из гона два пути — или в петлю, или в новую жизнь. А раз уж новый человек, к прошлой жизни все пути отрезаны. Так вот, забрел я в таком состоянии в столярку. Не скажу зачем — сами догадаетесь. А там приемник старенький включен. На полную громкость. Эдит Пиаф пела. И все у меня внутри оборвалось. Действительно же, как воробышек, а жизни, страсти к жизни в ней — на сто мужиков хватит. Заплакал я тогда. Третий раз в жизни. Первый — когда мать хоронил, второй — в Лефортовской тюрьме, когда узнал, что Маргарита с детьми попала в аварию. И тут — в третий. Как в себя пришел, не помню. Очнулся здесь, на лодке. Сижу и дышу, как в первый раз. Вот тогда я, Кирилл Алексеевич, знаете что подумал?

— Что? — Журавлев внимательно смотрел в сухое острое лицо Кротова, не замечая, что догоревшая сигарета вот-вот обожжет пальцы.

— Подумал я, что могу сесть на катер, и никто меня не остановит. Доберусь до одного городка, постучу в дверь к верному человеку, вскрою кубышку. Всеми правдами и неправдами окажусь в Париже. Поставлю дело, а этому меня учить не надо. И выпущу духи «Эдит». Каково?

— Кажется, такие духи уже есть. — Журавлев бросил окурок под ноги. «Твою мать, крыша поехала! Наварил лапши, а я, дурак, уши подставил».

— Плевать, перекуплю марку. Не в этом дело, Кирилл Алексеевич, разве вы не поняли?! Только свободный человек может позволить себе такие мечты! А раз я свободен, то таковым останусь всегда. В Париже или здесь, в Москве или на нарах в Магадане. С большими деньгами или с шишом в кармане. Вот так. — Кротов обвел рукой просторно разлившуюся реку, бор на дальнем берегу с белой полоской плеса.. — Посмотрел я вокруг и решил, что место для персонального рая вполне подходящее. И понеслась! Для начала окрутил завхоза. Закодированный алкоголик, такой дела не пропьет. Наладил через него производство в нашей богадельне крючков.

— Каких крючков? — Журавлев понял, душещипательная часть окончена, Кротов начал тянуть свою игру.

— Вот чем опер отличается от цеховика! — улыбнулся Кротов. — Места же кругом рыбные, а снабжение даже при Госснабе было убогим. А для демократов здешние аборигены вообще не существуют. Так вот, гнут шизики проволоку и, у кого ума хватает не нажраться крючков, затачивают крючки. Бабы плетут сети. Называется это трудотерапией. Раньше клепали пластмассовые елочки. Но от такой работы, я имею в виду ее целесообразность, и у здорового ум за разум зайдет. Теперь все довольны. А сейчас разворачиваем производство тампонов. Не улыбайтесь, я серьезно. Завхоз уже сунул кому надо в облздраве, и к нам как бы по ошибке прислали пару тонн ваты. Сейчас все ненадежные шизики, кому нельзя доверить крючки, крутят тампоны. Их расфасовывают уже в Заволжске. Там мой завхоз открыл кооператив. Часть продаем женскому населению, часть закупает облздрав для больничных нужд.

— Вот теперь я вас узнаю, Савелий Игнатович! — не выдержал и захохотал в голос Журавлев.

— Это еще не все! На левом берегу гниет дебаркадер. Пропадает, как у нас принято, народное добро. Там раньше бакенщик жил. От трассы к дебаркадеру идет грунтовка. В лесу два озерца. Итого, мы имеем охоту и рыбалку одновременно, плюс помещение для разврата. Место на отшибе, поверьте, дым там будет стоять коромыслом. За дополнительную плату для похмельной публики можно будет организовывать экскурсию в наш дурдом. С пьяных глаз особо не поохотишься и с удочкой не посидишь. Значит, уток придется разводить при нашей богадельне. Очевидно, поставим теплицы. Летом будем подавать свежие овощи, зимой — соленья.

— Кротов, вы это серьезно?

— Абсолютно! Я поставил по Союзу тысячи дел и это уж как-нибудь доведу до ума. С оборота я имею десять процентов плюс процент за консультации в затруднительной ситуации.

— С ума сойти можно!

— Сходите на здоровье и оставайтесь здесь. Рекомендую.

— Зачем вы мне это рассказали, Кротов?

— А затем… — он резко встал и вплотную подошел к Журавлеву. — Затем, чтобы вы поняли, лучший из известных мне оперов, — человека, который с равным успехом может поставить дело здесь, на голом месте, или в Париже, человека, которого превратили в ничто, втоптали в дерьмо, а он вылез, выжил и научился радоваться каждому дню, на гнилых понтах не ловят. Вы опять опоздали, Журавлев! — В глазах Кротова загорелся нехороший огонек, а губы скривились в снисходительной усмешке. — Вы опять немного опоздали.

Старые дела