Полиция ищет таинственного убийцу

В течение двух часов неизвестный человек, вооруженный револьвером, совершил два зверских убийства. Его жертвами стали Эллен Кингшип, возраст – двадцать один год, место проживания – Нью‑Йорк, и Дуайт Пауэлл, двадцати трех лет, студент Стоддардского университета. Пауэлла убили в 23.10 в доме миссис Элизабет Хёниг, 1520, Западная Тридцать пятая улица, где Пауэлл снимал комнату. Согласно предположениям полиции, Пауэлл вошел в дом в 21.50 в сопровождении мисс Кингшип, поднялся на второй этаж и наткнулся там на вооруженного грабителя, который ранее пробрался в дом, взломав заднюю дверь…

…Судебный эксперт установил, что мисс Кингшип умерла около полуночи. Но ее тело нашли лишь в 7.20 утра, когда Уиллард Херн, одиннадцати лет, живущий в деревне Рандалия, проходил через поле, лежащее позади ресторана. От мистера Гордона Ганта, диктора КБРИ и друга мисс Кингшип, полиция узнала, что последняя – сестра Дороти Кингшип, которая в апреле прошлого года совершила самоубийство, бросившись с крыши здания муниципалитета.

Отец убитой девушки, Лео Кингшип, президент корпорации „Кингшип коппер“, должен прибыть в Блю‑Ривер сегодня днем в обществе дочери Марион Кингшип».

 

«Кларион леджер», Блю‑Ривер,

четверг, 19 апреля 1951 года

 

«УВОЛЬНЕНИЕ ГОРДОНА ГАНТА

Дирекция КБРИ приняла решение уволить Гордона Ганта (смотри репортаж на 5‑й стр.) за то, что, несмотря на многочисленные предупреждения, он упорно использовал микрофоны КБРИ для злопыхательских выпадов, порой клеветнического свойства, в адрес полицейского управления. Речь идет об убийстве два месяца тому назад Эллен Кингшип и Дуайта Пауэлла. Его критика полиции по радио была по меньшей мере опрометчива. Но, учитывая, что до сих пор нет намека на решение этого дела, приходится признать справедливость критики мистера Ганта, если и не формы, в которой она выражалась».

 

 

Глава 15

 

В конце учебного года он вернулся в Менассет и большей частью сидел дома, погруженный в глубокую депрессию. Мать сначала пыталась бороться с его дурным настроением, потом сама им заразилась. Между ними начались ссоры, доходившие до яростных перепалок. Чтобы не сидеть дома и немного отвлечься от своих проблем, он опять пошел на работу в галантерейный магазин. С девяти до половины шестого обслуживал посетителей, стараясь не смотреть на красноватый отблеск медной отделки прилавка.

 

Однажды в июле он вынул из кладовки свой небольшой сейф, поставил его на стол, отпер и вынул газетные вырезки, касавшиеся убийства Дороти. Он порвал их на мелкие клочки и спустил в уборную. То же самое он сделал с вырезками об Эллен и Пауэлле. Потом вынул рекламные проспекты «Кингшип коппер»: он опять обратился туда с просьбой прислать ему проспекты после того, как начал ухаживать за Эллен. Он уже собрался порвать и проспекты и вдруг горестно улыбнулся: Дороти, Эллен…

И вдруг у него в сознании возникли слова: «Вера, надежда…» Это перечисление обычно кончается словом «любовь». Дороти, Эллен… Марион.

Он усмехнулся сам над собой и опять взялся за проспекты.

Но ему не удалось порвать плотную бумагу. Тогда он медленно положил проспекты на стол и стал машинально разглаживать складки, которые образовались от его усилий.

Он подвинул сейф и проспекты на край стола. Сел, взял лист бумаги, написал сверху «Марион» и вертикальной чертой разделил лист на две половины. Одну колонку озаглавил «за», другую – «против».

Для колонки «за» у него было много материала, который он почерпнул из разговоров с Дороти и Эллен. И та и другая часто упоминали Марион: что она любит, чего не любит, каковы ее мнения по тому или иному вопросу, как сложилась ее жизнь. Он чувствовал, что знает о ней все, хотя ни разу с ней не встречался: одинока, исполнена горечи, живет одна… Лучше и не придумаешь.

Сторона «за» вызывала в нем положительные эмоции. Еще один шанс. Если все удастся, о двух прошлых неудачах можно будет забыть. Три – счастливое число… Во всех детских сказках удача сопутствует третьей попытке, третьему желанию, третьему жениху…

В графе «против» он не смог написать ничего.

В ту ночь он порвал листок с колонками «за» и «против» и начал новый список: качеств, мнений, симпатий и антипатий Марион Кингшип. Он записал несколько пунктов и в дальнейшем регулярно дополнял этот список. В свободные минуты он заставлял себя вспоминать разговоры с Дороти и Эллен, разговоры в кафетериях, на переменах, на прогулках, на танцах, извлекая из омута памяти все новые и новые обрывки фраз.

Иногда он проводил целый вечер, лежа на диване и вспоминая. Он как бы сделал из одной части мозга орудие для раскапывания другой, подсознательной его части, используя его как счетчик Гейгера, который начинал тикать при упоминании Марион.

Список разрастался, его настроение улучшалось. Иногда он вынимал из сейфа бумаги, даже когда ему нечего было добавить в список, – просто чтобы еще раз насладиться своей целеустремленностью, изобретательностью, логическим мышлением. Это было почти так же приятно, как читать вырезки о смерти Дороти и Эллен.

– Ты чокнутый, – сказал он себе однажды вслух, глядя на свой список, и ласково добавил: – Полоумный.

На самом деле он так не думал: он считал себя отважным, дерзким, талантливым и неустрашимым.

 

– Я не хочу возвращаться в университет, – сказал он матери в августе.

– Что? – Она застыла в дверях его комнаты, маленькая, худенькая. Рука, приглаживающая клочковатые седые волосы, замерла на полпути.

– Я на несколько недель поеду в Нью‑Йорк.

– Но надо же окончить университет, – жалобно сказала она. Он молчал. – Что тебе делать в Нью‑Йорке – там тебе работу обещают или что?

– Не обещают, но я найду работу. У меня есть одна идея. Нечто вроде проекта.

– Но ты должен окончить университет, Берт, – неуверенно сказала она.

– Никому я ничего не должен! – окрысился он.

Они помолчали.

– Если из этой идеи ничего не выйдет, – а я думаю, что выйдет, – я смогу закончить университет в следующем году.

Она нервно вытерла руки о халат.

– Но тебе уже двадцать пять лет. Ты должен… Надо закончить университет и начинать карьеру. Нельзя же…

– Слушай, может, ты позволишь мне самому решать, как мне жить?

Она тоскливо посмотрела на него.

– Твой папочка говорил то же самое, – тихо сказала она и ушла.

Несколько мгновений он стоял возле письменного стола, слушая, как мать сердито гремит посудой в раковине. Потом взял журнал и стал его листать, притворяясь, будто ему все равно.

Через несколько минут он пошел на кухню.

– Мам, – просительно сказал он, – ты же знаешь, что я не меньше тебя хочу добиться в жизни успеха. – Она мыла посуду, стоя к нему спиной. – Ты знаешь, что я не бросил бы университет, если бы эта идея не была такой важной. – Он прошел на кухню и сел за стол, глядя ей в спину. – Если ничего не получится, я закончу университет в следующем году. Обещаю, мама.

Она неохотно повернулась.

– А что это за идея? – медленно произнесла она. – Что‑то вроде изобретения?

– Нет. Я не могу тебе сказать, – с сожалением ответил он. – Я еще не продумал ее до конца. Извини…

Она вздохнула и вытерла руки о полотенце.

– А до следующего года она не подождет? Пока ты не окончишь университет?

– В следующем году будет уже поздно, мама.

Она повесила полотенце.

– Жаль, что ты не можешь мне сказать.

– Извини, мама, мне тоже жаль. Но тут очень трудно объяснить.

Она зашла ему за спину и положила руки на плечи. Постояла минуту, глядя на озабоченное лицо, которое он повернул к ней.

– Что ж, – сказала она, нажимая ему на плечи. – Будем надеяться, что это хорошая идея.

Он с признательностью улыбнулся.

 

 

Часть третья

МАРИОН

 

Глава 1

 

Когда Марион Кингшип закончила Колумбийский университет (учебное заведение, предъявляющее к студентам строгие требования, в отличие от делающего упор на развлечениях Колдвелла, который выбрала Эллен), отец мимоходом сказал про это главе агентства, которое рекламировало продукцию «Кингшип коппер», и тот предложил ей должность составителя рекламных текстов. Однако Марион отказалась, хотя ей очень хотелось заниматься именно этим. В конце концов она нашла работу секретарши в небольшом агентстве, где имя Кингшипов значилось на фурнитуре для ванны и туалета и где ей обещали, что в не очень отдаленном будущем ей позволят сочинять тексты для мелких заказчиков, если только эта дополнительная нагрузка не будет мешать ей выполнять обязанности секретарши.

Когда через год Дороти, как и следовало ожидать, последовала по стопам Эллен, соблазнившись веселой студенческой жизнью и поцелуями на скамейках, Марион оказалась наедине с отцом в восьмикомнатной квартире. Они напоминали собой два металлических шарика с противоположным зарядом, которые никогда не соприкасаются друг с другом. И тогда, невзирая на очевидное, хотя и не выраженное на словах неодобрение отца, Марион решила поселиться отдельно от него.

Марион сняла двухкомнатную квартиру на верхнем этаже особняка, перестроенного в доходный дом, и тщательно продумала обстановку нового жилища. Поскольку новые две комнаты были меньше тех, что она занимала в доме отца, она не смогла забрать с собой все вещи и выбрала те, что сочла наиболее достойными. Она говорила себе, что выбирает вещи, которые ей больше нравятся, которые представляют для нее наибольшую ценность, – и это было правдой. Но, развешивая картины и расставляя по полкам книги, она как бы смотрела на квартиру не только своими глазами, но и глазами гостя, который когда‑нибудь там появится, гостя, о котором ей пока не было известно ничего, кроме его пола. Каждая вещь что‑то значила, как‑то характеризовала ее самое: и мебель, и лампы, и пепельницы (современные, но не сверхмодерновые), и репродукция ее любимой картины («Мой Египет» Чарльза Демута – не вполне реалистичное полотно с акцентированными и обогащенными глазами художника планами), пластинки (немного джаза, а также Стравинского и Бартока, но в основном задумчивые мелодии Грига, Брамса и Рахманинова) и книги, особенно книги, по которым лучше всего можно судить о личности хозяина квартиры (романы, пьесы, биографии и путешествия, стихи, тщательно подобранные, чтобы дать представление о ее вкусах). Все это, по сути дела, было чем‑то вроде ужатого до минимума объявления в газете «Ищу прислугу». Эгоцентризм, которым оно было проникнуто, был не того типа, который встречается у забалованных детей, а, наоборот, у детей, лишенных ласки и любви. Если бы она была художницей, она написала бы автопортрет; вместо этого она обставила две комнаты предметами, которые какой‑то неведомый гость когда‑нибудь узнает и поймет. И, поняв, оценит все ее способности и желания, которые она в себе сознавала, но не могла выразить словами.

На неделе у Марион случалось два события: по средам она обедала с отцом, а по субботам устраивала дома генеральную уборку. В первом случае она руководствовалась чувством долга, во втором – природной склонностью. Она натирала воском деревянные части мебели, полировала хрусталь, протирала тряпкой безделушки и ставила их на раз и навсегда закрепленное за ними место.

У нее бывали гости. Приезжая в Нью‑Йорк на каникулы, Дороти и Эллен приходили к сестре, неубедительно изображая зависть к ее самостоятельной жизни. Заходил отец, тяжело дыша после подъема на третий этаж, с сомнением глядя на маленькую комнату, совмещавшую гостиную и спальню, и еще более маленькую кухню и покачивая головой. Приходили ее подруги с работы, и они играли в канасту с таким азартом, словно на карте стояли их жизнь и честь. Однажды пришел мужчина – молодой и способный сотрудник фирмы, – очень милый и очень интеллигентный. Его интерес к убранству квартиры выражался главным образом во взглядах, которые он мельком кидал на диван.

Когда Дороти покончила с собой, Марион на две недели вернулась к отцу. А когда была убита Эллен, она прожила с ним месяц. Они по‑прежнему походили на заряженные металлические шарики, которые не могли приблизиться друг к другу. В конце месяца с непривычной для него робостью отец предложил ей вернуться к нему в дом насовсем. На это она согласиться не могла – не могла отказаться от квартиры, в которую вложила слишком много собственной личности. Но после этого она стала обедать с отцом три раза в неделю вместо одного.

По субботам она делала уборку, а раз в месяц открывала все книги, чтобы их обложки не заскорузли в одном положении.

 

Однажды субботним сентябрьским утром у Марион зазвонил телефон. Марион, стоявшая на коленях и полировавшая нижнюю сторону кофейного столика, сделанного из толстого стекла, замерла. Она поглядела на тряпку через голубоватое стекло, надеясь, что это ошибка, что кто‑то неправильно набрал номер и потом, поняв это, повесит трубку. Но звонок раздался вновь. Марион неохотно встала, все еще держа в руках тряпку, и подошла к журнальному столику.

– Алло, – бесцветным голосом произнесла она.

– Алло, – раздался незнакомый мужской голос. – С кем я говорю – мисс Марион Кингшип?

– Да.

– Вы меня не знаете. Я был… я был другом Эллен. – Марион стало не по себе – наверняка какой‑нибудь красавец и трепач… Но за душой у таких людей ничего нет, и Марион они не по вкусу. Чувство неловкости прошло. – Меня зовут Бертон Корлисс… Берт Корлисс.

– Ах да. Эллен мне про вас говорила… («Я его так люблю, – а он любит меня». И хотя Марион была рада за сестру, почему‑то пребывала в дурном настроении весь оставшийся вечер.)

– Мне бы хотелось с вами встретиться, – сказал он. – У меня осталась ее книга – она дала мне ее почитать перед тем… как уехала в Блю‑Ривер, и я подумал, что вам, может быть, захочется ее иметь.

«Наверно, какой‑нибудь бестселлер», – подумала Марион, потом решила, что нельзя так пренебрежительно относиться к умершей сестре, и сказала:

– Да, мне очень хотелось бы ее иметь, очень.

Минуту трубка молчала.

– Если хотите, я ее вам сейчас занесу, – сказал он. – Я тут неподалеку.

– Нет, – торопливо сказала Марион, – я скоро ухожу.

– Тогда завтра…

– Завтра меня тоже не будет дома. – Она поежилась, стыдясь своей лжи, стыдясь нежелания пустить его к себе в квартиру. Может быть, он вполне симпатичный человек. И он любил Эллен, и Эллен умерла, и он не поленился позвонить ей насчет этой книги и предложить ее принести. – Можно где‑нибудь встретиться во второй половине дня, – предложила Марион.

– Вот и отлично, – сказал он.

– Я буду в районе Пятой авеню.

– Тогда давайте встретимся, скажем, напротив Рокфеллер‑центра – у статуи Атланта, поддерживающего на своих руках мир.

– Хорошо.

– В три часа?

– Хорошо, в три часа. Большое спасибо за звонок. Это очень любезно с вашей стороны.

– Не стоит благодарности, – сказал он. – До свидания, Марион. – Он добавил после паузы: – Мне как‑то неловко называть вас мисс Кингшип. Эллен столько мне о вас рассказывала.

– Пожалуйста, называйте как хотите… – Ей опять стало неловко. – До свидания… – сказала она, не зная, как ей называть его – Берт или мистер Корлисс.

– До свидания, – повторил он.

Марион положила трубку и несколько мгновений стояла, глядя на телефон. Потом пошла к кофейному столику, встала на колени и опять взялась за работу. Но движения тряпки были как‑то чересчур порывисты, – этот звонок нарушил заведенный ею порядок вещей.

 

Глава 2

 

Он стоял в тени огромной статуи спиной к пьедесталу, держа под мышкой бумажный пакет. На нем был отличный серый летний костюм. Перед ним в обе стороны протекали потоки людей, и их движение казалось замедленным на фоне рычавших автобусов и нетерпеливых такси. Он внимательно вглядывался в лица. Обычная для Пятой авеню публика – мужчины в пиджаках без подплечников и узких галстуках; женщины в элегантных строгих костюмах с завязанными на горле шарфиками, высоко держащие головы с безупречными прическами – можно подумать, что впереди их поджидают фотографы. И, как пролетные воробьи, которых снисходительно терпят в вольере для экзотических птиц, среди толпы так же выделялись провинциалы с загорелыми лицами, таращившиеся на статую и на освещенные солнцем шпили собора Святого Патрика на другой стороне улицы. Он вглядывался в лица, мучительно пытаясь припомнить фотографию, которую ему так давно показывала Дороти. «Марион была бы хорошенькой, если бы не стягивала волосы на затылке вот так». Он улыбнулся, вспомнив, как Дороти свирепо нахмурилась, стянув на затылке собственные волосы.

Она появилась с северной стороны, и он узнал ее издалека. Высокая и худая – пожалуй, слишком худая, – она была одета примерно так же, как и остальные женщины на улице – строгий коричневый костюм, завязанный на горле золотистый шарфик, маленькая шляпка, которая словно перекочевала ей на голову из журнала «Вог», и сумочка через плечо. Казалось, что эта одежда ей неудобна и сковывает движения, словно ее шили для кого‑то другого. Темно‑русые волосы были стянуты на затылке. Большие, как у Дороти, карие глаза на худом лице казались чересчур огромными, и высокие скулы, которые так украшали ее сестру, у нее выглядели слишком острыми. Подойдя ближе, она увидела его и подошла с неуверенной вопросительной улыбкой. Его внимательный взгляд, казалось, смутил ее. Он заметил, что на губах ее была едва заметная светло‑розовая помада, которая у него ассоциировалась с девочками‑подростками, только начинающими робко экспериментировать с макияжем.

– Марион?

– Да. – Она с колебанием протянула ему руку. – Здравствуйте, – быстро проговорила она, улыбаясь какой‑то точке пониже его глаз.

Кисть ее руки была длинной и холодной.

– Добрый день, – сказал он. – Я очень рад познакомиться с вами.

 

Они пошли за угол в коктейль‑бар в раннем американском стиле. Марион, поколебавшись, заказала «Дайкири».

– Боюсь, что у меня мало времени, – сказала она, напряженно сидя на краешке стула. Ее пальцы судорожно сжимали бокал.

– И куда это красивые женщины всегда торопятся? – с улыбкой спросил он и тут же увидел, что так с ней разговаривать нельзя: она натужно улыбнулась, и ей, по‑видимому, стало еще более не по себе. Он вопросительно глядел на нее, давая время стихнуть эху этих слов. Потом начал снова: – Вы, кажется, работаете в рекламном агентстве?

– Да, у Камдена и Галбрайта, – ответила она. – А вы все еще учитесь в Колдвелле?

– Нет.

– Я думала, что вы только на втором курсе.

– Я был на втором курсе, но мне пришлось уйти из университета. У меня умер отец, и мне не хотелось, чтобы мать пошла работать.

– Извините…

– Может быть, я закончу курс в следующем году. А может быть, перейду на вечернее отделение. Вы какой университет закончили?

– Колумбийский. Вы родом не из Нью‑Йорка?

– Нет, из Массачусетса.

Каждый раз, когда он пытался перевести разговор на нее, Марион говорила о нем. Или о погоде. Или замечала, что их официант похож на Клода Рейнса.

Наконец она спросила:

– Это – та самая книга?

– Да. «Обед у Антуана». Эллен хотела, чтобы я ее прочитал. На полях есть ее замечания, и я подумал, что вам захочется ее иметь.

Он протянул ей пакет.

– Лично меня, – сказал он, – привлекают более содержательные книги.

Марион встала.

– Мне пора идти, – извиняющимся тоном произнесла она.

– Но вы даже коктейль не допили!

– Извините, – торопливо сказала она, глядя на пакет с книгой. – У меня деловая встреча. Мне нельзя опаздывать.

Он встал.

– Но…

– Извините.

Марион смущенно на него посмотрела.

Он положил на стол деньги.

Они пошли к Пятой авеню. На углу Марион протянула ему руку. Она все еще была холодной.

– Рада была с вами познакомиться, мистер Корлисс. Спасибо за коктейль. И за книгу. Я вам очень благодарна… вы были очень любезны.

Она повернулась и растворилась в потоке людей.

Он стоял на углу с чувством пустоты в душе. Потом стиснул губы и пошел вслед за Марион. Ему издалека было видно ее коричневую шляпку и золотистый шарфик. Он держался от нее примерно в пятнадцати шагах.

Она прошла до Пятьдесят четвертой улицы, потом перешла на другую сторону и пошла по направлению к Мэдисон‑сквер. Он знал, куда она идет. Он помнил ее адрес, приведенный в телефонном справочнике. Она пересекла Мэдисон‑парк. Он остановился на углу и смотрел, как она поднимается на крыльцо старого особняка.

– Деловая встреча, – пробурчал он.

Немного подождал, сам не зная, чего ждет, потом повернулся и медленно пошел назад к Пятой авеню.

 

Глава 3

 

В воскресенье Марион пошла в Музей современного искусства. Первый этаж все еще занимала выставка автомобилей, которую она осмотрела раньше и сочла неинтересной; на втором этаже было чересчур многолюдно, и она поднялась по лестнице на третий этаж, где можно было спокойно бродить среди знакомых и милых сердцу картин и скульптур, наслаждаясь молочно‑белой кожей в картине «Девушка, моющая волосы» и идеальной копьеобразной формой «Птицы в пространстве».

В зале Лембрука было двое мужчин, но они скоро ушли, оставив Марион одну в прохладном сером кубе зала с всего двумя скульптурами – мужчины и женщины. Он стоял у одной стены, а она простерлась на полу у противоположной. У них были худощаво‑прекрасные, слегка удлиненные тела. Это удлинение придавало скульптурам неземной, почти религиозный характер, так что Марион могла смотреть на них без того смущения, которое она обычно испытывала, глядя на обнаженную натуру. Она медленно обходила скульптуру, изображавшую молодого человека.

– Привет! – раздался позади нее знакомый и несколько удивленный голос.

«Это, наверно, мне, – подумала она, – больше здесь никого нет» – и обернулась.

В дверях стоял улыбающийся Берт Корлисс.

– Привет, – смущенно отозвалась Марион.

– Как же тесен мир, – сказал он, подходя к ней. – Я поднимался по лестнице позади вас, только не был уверен, что это вы. Как у вас дела?

– Прекрасно, благодарю вас. – Они неловко помолчали. – А у вас? – добавила она.

– Тоже хорошо.

Они повернулись к статуе. Почему она кажется себе такой неуклюжей? Потому что он так красив? Потому что он входил в круг друзей Эллен – ходил на футбол и целовался с ней на скамейках, любил ее?..

– Вы часто сюда приходите? – спросил он.

– Да.

– И я тоже.

Теперь она испытывала смущение, глядя на статую, потому что рядом с ней стоял Берт Корлисс. Марион повернулась и пошла к статуе стоявшей на коленях женщины. Он пошел следом за ней.

– Вы не опоздали на свое свидание?

– Нет, – ответила она. Что он здесь делает? Ему больше подошло бы гулять по Центральному парку под руку с какой‑нибудь красивой и самоуверенной Эллен…

Они смотрели на статую. Минуту помедлив, он сказал:

– Я и вправду решил, что это не вы, когда увидел вас внизу.

– Почему?

– Эллен никогда не ходила в музеи…

– Сестры необязательно в точности похожи.

– Видимо, нет.

Он обошел молящуюся фигуру.

– При факультете изобразительных искусств в Колдвелле есть небольшой музей, – сказал он. – В основном репродукции и копии. Раза два я затащил туда Эллен. Хотел привить ей любовь к искусству. – Он покачал головой. – Ничего из этого не вышло.

– Ее не интересовало искусство.

– Нет, не интересовало. А нам всегда хочется навязать любимым людям собственные вкусы.

Марион посмотрела на него – они стояли по разные стороны статуи.

– Я как‑то привела сюда Эллен и Дороти – Дороти была нашей младшей сестрой…

– Я знаю…

– Я привела их сюда, когда они были еще подростками. Им было ужасно скучно. Наверно, я привела их слишком рано.

– Не знаю, – ответил Берт, обойдя статую и приблизившись к Марион. – Если бы в городе, где я жил, был музей… Послушайте, а вы приходили сюда, когда вам было тринадцать лет?

– Да.

– Видите? – сказал он.

Его улыбка давала понять, что оба они были из той категории людей, к которой никогда не принадлежали Дороти или Эллен.

В комнату ворвались двое детей, следом за ними шли родители.

– Пойдемте дальше, – предложил Берт.

– Я…

– Сегодня воскресенье, – сказал он, – у вас не может быть срочных деловых свиданий. – Он улыбнулся приятной умиротворяющей улыбкой. – Я один, вы тоже одна. – Он мягко тронул ее локоть. – Пошли.

Обмениваясь мнениями, они обошли третий этаж и половину второго, потом спустились на первый этаж, прошли мимо сверкающих металлом и стеклом автомобилей, столь неуместных внутри помещения, и через стеклянные двери вышли в сад позади музея. Там они бродили от статуи к статуе, задерживаясь около каждой. Подошли к пышнотелой, вызывающе яркой женщине Майоля.

– В глаза бьет, – сказал Берт.

Марион улыбнулась.

– Знаете, – сказала она, – мне всегда делается немного неловко, когда смотрю на подобные статуи.

– Эта и меня немного смущает, – с улыбкой отозвался он. – Она не обнаженная натура, а голая женщина.

Оба засмеялись.

Осмотрев все статуи, они сели на скамейку у задней стены сада и закурили.

– У вас с Эллен ведь был серьезный роман?

– Да как сказать…

– А я думала…

– Мы не были официально помолвлены. И потом в университете роман воспринимают не так серьезно, как за его стенами.

Марион молча курила.

– У нас было очень много общего. Но в основном в чисто внешнем плане – одни и те же занятия, одни и те же знакомые… в общем, все, что касалось университетской жизни. Но я не думаю, что, закончив университет… мы бы поженились. – Он устремил взгляд на сигарету, которую держал в руке. – Я был привязан к Эллен. Мне она нравилась больше всех девушек, которых я когда‑либо знал. Я очень горевал, когда она умерла. Но… не знаю… в ней, пожалуй, не было глубины. – Он помолчал и добавил: – Надеюсь, вы не обижены за нее.

Марион покачала головой, глядя на него.

– Все было как‑то похоже на отношение к музеям. Я думал, что смогу ее заинтересовать хотя бы менее сложными художниками, такими, как Хоппер или Вуд. Но у меня ничего не вышло. Ее это совсем не интересовало. Точно так же она относилась к книгам или политике – ко всем серьезным вещам. Ей всегда хотелось активных развлечений.

– Дома ее ограничивали в развлечениях. Неудивительно, что она хотела возместить упущенное.

– Да. Кроме того, она была на четыре года моложе меня. – Он загасил сигарету. – Но она была прелестной девушкой.

Они помолчали.

– Неужели они так ничего и не узнали о том, кто ее убил? – с удивлением спросил он.

– Ничего. Это ужасно.

Они посидели минуту молча. Потом заговорили опять – о том, как много интересного есть в Нью‑Йорке, какое очаровательное место этот музей и что здесь скоро будет выставка Матисса.

– Знаете, какой художник мне особенно нравится? – спросил он.

– Какой?

– Не знаю, знакомы ли вам его работы. Это Чарльз Демут.

 

Глава 4

 

Лео Кингшип сидел, опершись локтями о стол, и держал в руках бокал с холодным молоком, разглядывая его так пристально, словно это было вино необыкновенно красивого цвета.

– Ты с ним, кажется, часто встречаешься, – сказал он нарочито небрежным тоном.

Марион аккуратно поставила кофейную чашку в предназначенное для нее углубление на сине‑золотом блюдце тонкого фарфора, затем посмотрела на отца поверх стола, накрытого узорчатой скатертью, поверх хрустальных бокалов и серебряных приборов. На его полном лице ничего нельзя было прочитать. Очки, отражавшие свет ламп, скрывали выражение его глаз.

– С Бертом? – спросила она, отлично зная, что он имеет в виду Берта.

Кингшип кивнул.

– Да, – прямо ответила Марион. – Я с ним часто встречаюсь. – Она помолчала. – Он и сегодня за мной заедет минут через пятнадцать. – Она выжидающе смотрела на безразличное лицо отца, надеясь, что он не станет возражать, потому что это испортит ей сегодняшний вечер, и одновременно надеясь, что станет, потому что это будет проверкой ее чувств к Берту.

– А какие у него перспективы на этой его работе? – спросил Кингшип.

Помедлив, Марион сказала:

– Его готовят на менеджера. Он закончит курс через несколько месяцев. Но почему столько вопросов? – и улыбнулась одними губами.

Кингшип снял очки, и его голубые глаза с какой‑то неловкостью встретились с невозмутимым взглядом Марион.

– Ты его приводила сюда обедать, Марион, – сказал он. – Раньше ты никого в дом не приводила. Разве это не дает мне право задать пару вопросов?

– Он снимает комнату в пансионе, – сказала Марион. – Когда мы не идем в кафе или ресторан, он обедает в одиночку. Вот я и привела его к обеду.

– А ты, когда не обедаешь здесь, обедаешь с ним?

– Да, чаще всего. Зачем нам обоим обедать в одиночку? Мы живем всего в нескольких кварталах друг от друга. – Она сама не понимала, почему отвечает так уклончиво, ведь ничего плохого она не сделала. – Мы обедаем вместе, потому что нам хорошо вместе, – твердо сказала она. – Мы нравимся друг другу.

– Тогда у меня тем более есть право задать несколько вопросов, – тихо произнес Кингшип.

– Это – мой друг, а не соискатель места у тебя в корпорации.

– Марион…

Она взяла сигарету из серебряной папиросницы и прикурила от серебряной настольной зажигалки.

– Тебе‑то он не нравится, верно?

– Этого я не говорил.

– Потому что он беден, – сказала она.

– Это неправда, Марион, и ты это отлично знаешь.

Они опять помолчали.

– Само собой, он беден, – кивнул Кингшип. – За обедом он упомянул это три раза. Да еще ни к селу ни к городу рассказал историю про женщину, на которую шила его мать.

– А что плохого в том, что его мать шьет на заказ?

– Ничего, Марион, абсолютно ничего. Просто он ввернул это как‑то вскользь. Ну совсем уж между прочим. Знаешь, кого он мне напоминает? У нас в клубе есть человек, который слегка хромает. Так вот, каждый раз, когда мы играем в гольф, он говорит: «Идите вперед, ребята. Я уж как‑нибудь докостыляю». Так что все ходят нарочито медленно, и, обыграв его, чувствуешь себя свиньей.

– Не вижу сходства, – сказала Марион, встала из‑за стола и пошла в гостиную, оставив Кингшипа досадливо потирать рукой едва прикрытую сивыми волосами макушку.

Большое окно в гостиной открывало вид на Ист‑Ривер. Марион встала перед ним, держась рукой за плотную штору. Она услышала, что у нее за спиной в гостиную вошел отец.

– Марион, поверь, мне только хочется, чтобы ты была счастлива, – проговорил он. – Знаю, что я не всегда достаточно заботился о дочерях… по, по‑моему… я исправляюсь…

– Верно, – неохотно признала она, потирая пальцами ткань шторы. – Но мне уже почти двадцать пять лет, я взрослая женщина, и не надо со мной обращаться как с…

– Я просто не хочу, чтобы ты очертя голову кинулась замуж, Марион.

– Я и не кидаюсь.

– Больше мне ничего не нужно.

Марион смотрела в окно.

– Почему он тебе не нравится?

– Он не то что мне не нравится. Он… как бы это сказать… я…

– Может быть, ты боишься, что я уйду из твоей жизни, – медленно проговорила она, сама как будто удивляясь этой идее.

– Ты и так уже ушла от меня – в свою квартиру.

Она повернулась и посмотрела на отца:

– Между прочим, тебе бы следовало быть благодарным Берту. Знаешь что? Я не хотела приглашать его на обед. Как только пригласила, тут же об этом пожалела. Но он настоял. «Подумай об отце, – сказал он. – Ему же обидно». Берт очень серьезно относится к родственным связям. Гораздо серьезнее меня. Так что тебе следовало бы благодарить его, а не настраивать себя против него. Может быть, он поможет нам сблизиться.

– Ну ладно, – махнул рукой Кингшип. – Возможно, он золотой парень. Я просто не хочу, чтобы ты наделала ошибок.

– В каком смысле?

Она опять повернулась от окна и настороженно застыла в ожидании ответа.

– Я не хочу, чтобы ты сделала ошибочный выбор, вот и все, – неуверенным голосом сказал Кингшип.

– Ты и других расспрашиваешь о нем? – сурово спросила Марион. – Своих знакомых? Поручил кому‑нибудь узнать о нем всю подноготную?

– Нет!

– Как ты сделал с Эллен?

– Эллен было только семнадцать лет. И ты не можешь отрицать, что я был прав. Это был беспутный парень.

– Ну мне‑то двадцать пять лет, и я достаточно разбираюсь в людях. Если ты поручил кому‑нибудь копаться в прошлом Берта…

– Мне и в голову не приходило!

Марион смерила его колючим взглядом.

– Мне нравится Берт, – медленно выговорила она. – Он мне очень нравится. Ты понимаешь, что это значит – наконец найти человека, который тебе нравится?

– Марион, я…

– Так что если ты хоть как‑нибудь – как‑нибудь! – дашь ему понять, что ты его не жалуешь, что он меня не достоин… я тебя никогда не прощу. Клянусь, я не буду с тобой разговаривать до конца своих дней.

Она опять отвернулась к окну.

– Марион, мне и в голову не приходило. Клянусь…

Он беспомощно поглядел на ее жестко выпрямленную спину и с усталым вздохом опустился в кресло.

Через несколько минут в наружную дверь позвонили. Марион отошла от окна и пошла к двойной двери, которая вела в прихожую.

– Марион, – сказал Кингшип, вставая.

Она остановилась и поглядела на него. Из прихожей донесся звук отворяемой двери, приглушенные голоса.

– Пригласи его зайти сюда… выпить со мной по рюмочке.

Прошла минута.

– Хорошо, – сказала Марион. Она на секунду задержалась в дверях. – Прости, что я так с тобой разговаривала.

Она вышла.

Кингшип смотрел ей вслед. Потом повернулся к камину, сделал шаг назад и посмотрел на себя в зеркало, висевшее над каминной полкой. Он увидел упитанного человека в костюме, который стоил триста сорок долларов, стоявшего в комнате, за которую он платил семьсот долларов в месяц.

Затем он выпрямился, изобразил на лице улыбку, пошел к двери и протянул правую руку.

– Добрый вечер, Берт, – сказал он.

 

Глава 5

 

В субботу в начале ноября у Марион был день рождения. Утром она торопливо убрала квартиру и в час дня пришла на тихую улочку, отходящую от Парк‑авеню, и подошла к небольшому зданию, где серебряная табличка около белой двери доверительно сообщала, что здесь находится не приемная психотерапевта и не контора дизайнера, а ресторан. За белой дверью ее ждал Лео Кингшип, присев на обитый штофом диван в стиле Людовика XV и перелистывая журнал «Гурман», предлагаемый дирекцией ресторана вниманию ожидающих. Он положил журнал, встал, поцеловал Марион в щеку и поздравил ее с днем рождения. Метрдотель с озабоченно трепещущими пальцами и светящимися неоновым светом зубами отвел их к столику, снял табличку «Заказано» и усадил их с экспансивной французской галантностью. На столе в вазе стоял букет роз, а рядом с прибором Марион лежала коробочка, завернутая в белую бумагу и перевязанная золотой лентой с пышным бантом. Кингшип притворился, что не видит ее. Пока он разглядывал карту вин и выслушивал предложения метрдотеля, Марион освободила коробочку от золотых уз. Ее щеки порозовели, глаза засияли. На бархатной подушечке лежал золотой диск, усеянный крошечными жемчужинами. Марион ахнула от восторга, а когда метрдотель удалился, со счастливой улыбкой поблагодарила отца, пожав ему руку, которая словно случайно оказалась рядом с ее рукой.

Сама она, может быть, и не выбрала бы эту брошь – у нее был более строгий вкус, – но она была искренне счастлива, обрадованная если не самим подарком, то тем, что отец захотел доставить ей удовольствие. В прошлом Лео Кингшип отзывался на дни рождения дочерей конвертом с сертификатом на покупку подарка стоимостью в сто долларов, который был обязателен к приему в универмаге на Пятой авеню. Подготовить такой конверт входило в обязанности секретаря.

 

Расставшись с отцом, Марион зашла в парикмахерскую, а потом вернулась домой. Ближе к вечеру прожужжал сигнал домофона. Она нажала кнопку, которая открывал<