Письмо Эллен Кингшип Берту Корлиссу

 

12 марта 1951 года

8.35

 

«Дорогой Берт!

Я пишу тебе, сидя в кресле вагона первого класса с бутылкой кока‑колы на столе (в такое‑то время – кошмар!), передо мной лист бумаги, в руках у меня ручка. Я постараюсь писать четко, несмотря на раскачивание вагона, и дать тебе „если не блестящее, так хотя бы вразумительное“ – как сказал бы профессор Милхолланд – объяснение, почему я решила поехать в Блю‑Ривер.

Извини, что не смогу пойти с тобой на бейсбол, но я уверена, что Конни или Джейн с удовольствием пойдут вместо меня, а ты можешь думать обо мне в перерыве.

Итак, во‑первых, я решилась на эту поездку не под влиянием минуты – я взвешивала „за“ и „против“ всю вчерашнюю ночь. Можно подумать, что я решила сбежать в Египет! Во‑вторых, я не отстану в занятиях, потому что ты запишешь для меня все, что говорилось на лекциях и семинарах. Кроме того, я не собираюсь отсутствовать больше недели. Да и вообще, кто слышал, чтобы студента третьего курса выгнали за несколько пропущенных лекций? В‑третьих, я не потрачу время зря, потому что знаю, что, пока не попытаюсь во всем разобраться, у меня не будет ни минуты покоя.

Ну вот, я покончила с возражениями и теперь могу тебе объяснить, почему я еду в Блю‑Ривер. Но сначала надо вернуться немного назад.

Из письма, которое я в субботу получила от отца, ты знаешь, что Дороти первоначально хотела учиться в Колдвелле, но я этому воспротивилась. Я действовала для ее же блага – по крайней мере, тогда я была в этом убеждена. После ее смерти я стала задумываться, не руководствовалась ли я эгоистическими соображениями. Жизнь в Нью‑Йорке накладывала на меня слишком много ограничений – во‑первых, в силу запретов моего отца и, во‑вторых, в силу того, что Дороти полностью полагалась на меня и не могла принять ни одного самостоятельного решения. Правда, тогда я этого не сознавала. И вот, приехав в Колдвелл, я принялась наслаждаться вновь обретенной свободой. Я стала горлопанкой‑болельщицей, все время была на виду, таскалась на вечеринки, околачивалась с местными знаменитостями и тому подобное. Ты бы меня не узнал. Так что не знаю, почему я воспротивилась поступлению Дороти в Колдвелл: для того ли, чтобы помочь ей обрести независимость, или для того, чтобы сохранить свою собственную независимость. Ведь в Колдвелле все знают все про всех.

Отец – с помощью Марион – абсолютно правильно истолковал мою реакцию на смерть Дороти. Я не хотела признать, что это было самоубийство, потому что в таком случае в нем была и доля моей вины. Однако я считала, что мои сомнения зиждутся не только на эмоциях. Например, у меня вызывала сомнения присланная мне ею записка. Она написана почерком Дороти – этого я отрицать не могу, – но она как‑то не похожа на нее. Весь ее стиль какой‑то чужой. Например, Дороти никогда не обращалась ко мне „Дорогая“. Ее письма всегда начинались: „Моя дорогая Эллен“. Я сказала об этом полиции, но они ответили, что она, несомненно, писала эту записку в состоянии крайнего возбуждения и, естественно, не была похожа сама на себя. Должна признаться, что это объяснение показалось мне вполне логичным. Мне также было непонятно, почему она взяла с собой свидетельство о рождении, но полицейские и это объяснили. Самоубийцы часто принимают меры, чтобы облегчить их опознание. Тот факт, что у нее в сумочке были и другие предметы, по которым ее можно было бы опознать (например, студенческий билет), их нисколько не смутил. А когда я им сказала, что никогда не замечала у Дороти склонности к самоубийству, они мне даже не потрудились ответить. Короче говоря, они отмели все мои возражения.

Так что мне не оставалось ничего иного, как в конце концов признать, что Дороти покончила с собой и что в этом была часть и моей вины. История, рассказанная Анабеллой Кох, оказалась решающим доводом. Причина самоубийства Дороти усугубляла мою вину, потому что в наше время здравомыслящие девушки не совершают самоубийства в случае беременности, если только в них не вселили привычку во всем полагаться на кого‑то другого, а этого другого рядом нет. Но беременность Дороти означала, что ее бросил на произвол судьбы еще один человек – мужчина. Отец ребенка. Мне доподлинно известно, что Дороти не позволяла себе легкомысленного отношения к сексу. У нее не было склонности к мимолетным связям. Если она забеременела, значит, была влюблена в кого‑то и собиралась за него замуж.

В начале декабря Дороти написала мне про студента, с которым познакомилась на семинарах по английскому. Она с ним встречается уже некоторое время, и поняла, что это – Тот Человек, Который Составит Ее Счастье. Она обещала все мне рассказать во время рождественских каникул. Но во время каникул мы с ней повздорили, и после этого она вообще перестала со мной разговаривать. А когда мы вернулись на учебу, то стали обмениваться не столько письмами, сколько формальными отписками. Так что я даже не узнала, как его зовут. Мне было про него известно только то, что она познакомилась с ним осенью на занятиях английским языком, что он очень красив и напоминает Лена Вернона – это муж нашей кузины. Это значит, что молодой человек Дороти – высокий, голубоглазый блондин.

Я рассказала отцу про этого человека: надо найти его и как‑то покарать. Отец отказался, сказав, что мы не сможем доказать его отцовство и мало что сможем сделать, если даже докажем. Дороти сама покарала себя за свои грехи. Он считает, что не стоит ворошить былое.

Так обстояли дела до прошлой субботы, когда я получила от отца письмо, в которое было вложено письмо от Анабеллы Кох. Тут‑то и начинается самое главное.

Письма оказали на меня совсем другое действие, чем то, на которое рассчитывал отец. Во всяком случае, поначалу они не произвели на меня особого впечатления, потому что, как я уже писала, источником моих угрызений совести были не только показания Анабеллы Кох. Но потом ко мне в душу закрались сомнения: если пояс Дороти не был сломан, зачем ей вздумалось лгать и просить пояс у Анабеллы? Почему она не могла надеть свой собственный? Отец не хотел в это вникать и просто сказал, что у нее, наверно, была „какая‑нибудь полоумная причина“. Но я хотела узнать, что это была за причина, потому что в день своей смерти Дороти совершила несколько внешне пустяковых, но необъяснимых поступков. Вот они:

1. В 10.15 утра она купила в магазине, который находится на другой стороне улицы от ее общежития, пару дешевых белых перчаток (хозяин магазина сообщил об этом в полицию, когда увидел ее портрет в газетах). Сначала она попросила пару чулок, но поскольку на следующий день был назначен Весенний вечер танцев, все студентки кинулись покупать чулки, и в магазине остались только не подходящие ей размеры. Тогда она попросила перчатки и купила пару за полтора доллара. Они и были на ней в момент смерти, но у нее в комоде лежала ненадетая пара прекрасных перчаток ручного производства, которые Марион подарила ей на Рождество. Почему же она не надела эти перчатки?

2. Дороти всегда старательно обдумывала свой туалет. В момент смерти на ней был зеленый костюм. А под него она надела дешевую белую блузку с большим старомодным бантом, который шел вразрез со строгими линиями костюма. Однако в шкафу у нее висела чистая белая блузка, сшитая специально для этого костюма. Почему она не надела эту блузку?

3. К зеленому костюму она надела коричневые туфли и взяла коричневую сумочку. Однако платок в сумочке был вызывающе яркого бирюзового цвета. У нее в комоде лежало по крайней мере полдюжины носовых платков, которые идеально подошли бы к ее наряду. Почему она не взяла ни один из них?

Обо всем этом я говорила полиции. Они отмахнулись от этих моих возражений, как и от всех прочих. Дороти была вне себя. Смешно и ожидать, чтобы, готовясь умереть, она оделась со своим обычным тщанием. Я сказала им, что инцидент с перчатками отнюдь не говорит об умственном расстройстве: она специально пошла в магазин, чтобы их купить.

Если один из эпизодов свидетельствует о тщательно обдуманном намерении, почему не вывести из этого, что и остальные три имели под собой разумную почву? В ответ мне сказали: „От самоубийц никогда не знаешь, чего ждать“.

Письмо Анабеллы Кох добавило еще один необъяснимый момент, очень похожий на три вышеперечисленных. Пояс Дороти был в порядке, однако она надела пояс Анабеллы. В каждом из четырех случаев она отвергла нечто соответствующее общему стилю ее наряда и заменила на нечто несоответствующее. Почему?

Всю субботу и последующую ночь я билась над этой загадкой. Не спрашивай меня, что я хотела доказать. Я была уверена, что за всем этим лежит какое‑то разумное объяснение, и мне хотелось понять, что происходило в душе Дороти в последний день ее жизни. Это было похоже на то, как человек без конца трогает языком больной зуб.

Я могла бы бесконечно описывать тебе, как я ломала голову в поисках чего‑то объединяющего эти четыре предмета, которым она предпочла другие. Цена, место изготовления и тысячи других признаков, но у меня не получалось ничего осмысленного. Тогда я попробовала найти общее в тех неподходящих вещах, которые она на самом деле надела. Я даже взяла листы бумаги и надписала их: „Перчатки“, „Платок“, „Блузка“, „Пояс“. Под каждым наименованием я перечислила все, что мне было о них известно: размер, период носки, принадлежность, цену, цвет, качество, место покупки – ни одна из этих основных характеристик не повторялась во всех четырех листках. Я порвала свои записи и легла спать. От самоубийцы никогда не знаешь, чего ждать.

И вдруг через час меня осенило, и я подскочила в постели. Внутри у меня все похолодело. Только что купленные перчатки. Пояс Анабеллы Кох. Старая блузка. Бирюзовый платок… „Что‑то поновей, что‑то чужое, что‑то постарей, что‑то голубое“.

Может быть, это просто совпадение, твердила я себе. Но в глубине души я не верю в подобные совпадения.

Дороти пошла в здание муниципалитета не потому, что это самое высокое здание в городе Блю‑Ривер, а потому, что там совершают регистрацию браков. На ней было что‑то поновей и что‑то чужое, что‑то постарей и что‑то голубое – бедная Дороти с ее романтическими иллюзиями! – и она взяла с собой свидетельство о рождении в подтверждение того, что ей уже исполнилось восемнадцать лет. И для регистрации брака необходимы два человека. Дороти могла пойти в муниципалитет лишь с одним человеком – тем, от которого была беременна, с тем, с которым у нее давно уже был роман, с тем, в кого она была влюблена – с высоким, голубоглазым блондином, с которым она познакомилась осенью на семинарах по английскому языку. Каким‑то образом он заманил ее на крышу. Я почти на сто процентов убеждена, что все произошло именно так.

А как же записка? Но что в ней сказано? „Надеюсь, что ты простишь меня за то горе, что я тебе причиняю. Мне не остается ничего другого“. Разве в ней упоминается самоубийство? Она имела в виду свой брак! Она знала, что отец не одобрит подобную поспешность, но ей не оставалось ничего иного, потому что она была беременна. Полицейские правильно истолковали странный стиль записки как результат душевного смятения, но это было смятение невесты, собирающейся тайком выйти замуж, а вовсе не смятение человека, который намерен покончить с собой.

Как только я додумалась до этого объяснения („что‑то поновей, что‑то чужое…“), мне все стало ясно, но у меня не было надежды, что это объяснение заставит полицию изменить мнение и включить происшедшее в категорию нераскрытых убийств. Тем более, что они и так уже предубеждены против меня: „Эта полоумная, что не давала нам покоя в прошлом году“. Ты сам понимаешь, что это так. Поэтому я решила сама заняться поисками этого человека; для начала начну осторожно наводить справки. Как только я обнаружу какое‑то подтверждение своих подозрений, что‑то способное убедить полицию, я тебе обещаю, что тут же пойду к ним. Я видела слишком много фильмов, где героиня предъявляет убийце обвинение в его звуконепроницаемой квартире, и он ей говорит: „Ты права, но тебе не суждено кому‑нибудь об этом рассказать“. Так что не беспокойся обо мне, постарайся набраться терпения и ничего не пиши отцу – его это взбесит. Может быть, я поступаю опрометчиво, может быть, заслуживаю быть названной „полоумной“, но я не могу сидеть и ждать, когда знаю, что надо делать, и когда никто другой за меня этого не сделает.

Мы приближаемся к Блю‑Ривер. Из окна мне видно здание муниципалитета.

Я закончу письмо попозже, когда смогу тебе сказать, где остановилась и что мне удалось узнать. Хотя Стоддард в десять раз больше Колдвелла, я хорошо себе представляю, с чего надо начинать. Пожелай мне удачи…»

 

 

Глава 2

 

Декан Велч был толстеньким человеком с круглыми серыми глазами, которые напоминали пуговицы, вдавленные в розовый пластилин. Он носил однобортные костюмы черного сукна, которые оставляли открытым висящий у него на груди ключ общества «Фи‑бета‑каппа». Его кабинет со стенами темного дерева и темными шторами напоминал часовню. Посредине его стоял поддерживаемый в безукоризненном порядке письменный стол.

Отпустив кнопку переговорника с секретаршей, декан встал и повернулся к двери, сменив свою обычную слюнявую улыбку на соответствующее оказии скорбно‑серьезное выражение – ведь ему предстояло принять девушку, сестра которой покончила с собой, находясь номинально на его попечении. Полуденный перезвон колоколов приглушенно доносился издалека, с трудом проникая через плотно занавешенные шторы. Дверь открылась, и в кабинет вошла Эллен Кингшип.

За те минуты, в продолжение которых она закрыла за собой дверь и прошла несколько шагов, отделявших ее от стола, декан уже составил о ней мнение с безмятежной уверенностью человека, который много лет имел дело с молодыми людьми. Она была аккуратно одета – это ему понравилось. И у нее было красивое личико. Рыжевато‑русые волнистые волосы, карие глаза, сдержанная улыбка, напоминавшая о случившемся с ее сестрой несчастье… Выражение лица решительное. Может быть, не отличается особыми способностями, но добивается своего усердием. Средняя ученица. На ней было синее пальто и примерно такого же цвета платье – глаз отдыхает на этой спокойной гамме после кричащих нарядов большинства студентов. Она как будто нервничает, но они всегда нервничают, приходя в кабинет декана.

– Мисс Кингшип, – негромко сказал он и кивнул в сторону предназначенного для посетителей стула.

Они сели. Декан сцепил розовые пальцы:

– Надеюсь, ваш отец здоров?

– Благодарю вас, вполне, – с придыханием проговорила она.

– Мне посчастливилось познакомиться с ним… в прошлом году. – Декан помолчал. – Если вам нужна от меня какая‑нибудь помощь…

Она поерзала на жестком стуле с прямой спинкой.

– Мы – мы с отцом – пытаемся найти одного вашего студента. – Брови декана удивленно‑вежливо приподнялись. – Незадолго до смерти Дороти он дал ей взаймы крупную сумму. Она мне об этом писала. На прошлой неделе мне попалась в руки ее чековая книжка. Она не снимала крупной суммы, чтобы вернуть долг. И мы подумали, что ему, наверно, неловко требовать эти деньги с нас.

Декан кивнул.

– К сожалению, я не помню его имени. Но Дороти писала, что осенью он был в одном с ней семинаре по английскому языку. Еще она упомянула, что он блондин. Нам подумалось, что с вашей помощью нам, может быть, удастся узнать его имя. Речь идет о значительной сумме. – Эллен выжидательно замолчала.

– Понятно, – сказал декан. Он сжал ладони, словно пытаясь выяснить, одного ли они размера. Его губы улыбались. – Ничего нет проще, – с военной четкостью отчеканил он. Он на секунду задержался в этой позе, потом ткнул пальцем в кнопку переговорника. – Зайдите ко мне, пожалуйста, мисс Платт.

Он поудобнее уселся в кресле, словно его ждала длительная операция.

Дверь отворилась, и вошла бледная женщина, явно хорошо знавшая свое дело. Декан кивнул ей и откинулся в кресле, устремив взгляд куда‑то за голову Эллен: он разрабатывал стратегию операции. Прошло несколько мгновений. Наконец он заговорил:

– Найдите расписание занятий потока, в который в прошлом году входила Дороти Кингшип. Посмотрите, пожалуйста, в каком семинаре она была по английскому языку, и принесите мне список слушателей этого семинара. Принесите также дела всех студентов‑мужчии, состоявших в этом семинаре. – Он внимательно посмотрел на секретаршу: – Понятно, что от вас требуется?

– Да, сэр.

Однако он заставил ее повторить свои распоряжения.

– Отлично, – сказал он. Секретарша вышла. – И побыстрее, – сказал он вслед закрывающейся двери. Потом повернулся к Эллен и самодовольно улыбнулся. Она улыбнулась ему в ответ.

Постепенно с декана слетело выражение военной четкости, и ему на смену пришло выражение отеческой заботы. Он наклонился вперед, упершись пальцами в стол.

– Неужели вы приехали в Блю‑Ривер только за этим? – спросил он.

– Меня пригласили в гости друзья.

– А‑а‑а.

Эллен открыла сумочку.

– Можно я закурю?

– Разумеется. – Он пододвинул к ней хрустальную пепельницу. – Я и сам курю, – снисходительно признался он.

Эллен предложила ему сигарету, но он отказался. Она зажгла свою сигарету спичкой, которую вынула из белой коробочки, на которой медными буквами было напечатано: «Эллен Кингшип».

Декан с сомнением посмотрел на коробочку.

– Ваша порядочность в финансовых вопросах весьма похвальна, – с улыбкой сказал он. – Если бы она встречалась почаще. – Он взял в руки бронзовый нож для открывания писем. – Мы начали сооружение нового спортивного зала. Несколько человек обещали взнос в это предприятие, но в последнюю минуту отказались.

Эллен сочувственно покачала головой.

– Может быть, ваш отец захочет помочь нам в память о вашей сестре…

– Я его спрошу.

– Я буду вам очень признателен. – Он положил нож на стол. – Такие пожертвования исключаются из суммы, облагаемой подоходным налогом, – добавил он.

 

Через несколько минут вошла секретарша с кипой папок в руках и положила их на стол перед деканом.

– Пятьдесят первый год, – сказала она. – Шестой поток. Семнадцать студентов‑мужчин.

– Отлично, – сказал декан.

Секретарша вышла. Он выпрямился в кресле и потер руки. Перед Эллен опять был военный человек. Он открыл папку, лежавшую сверху, и стал перелистывать страницы, пока не дошел до заявления, к углу которого была прикреплена фотография.

– Брюнет, – сказал он и отложил папку налево.

Просмотрев все папки, он разложил их на две неравные стопки.

– Двенадцать с темными волосами и пятеро со светлыми, – сказал он.

– Эллен писала, что он хорош собой…

Декан подтянул к себе стопку из пяти папок и открыл первую.

– Джордж Спейзер, – сказал он. – Красивым его, пожалуй, не назовешь.

Он вынул из папки заявление и протянул его Эллен. С фотографии смотрело лицо подростка с почти отсутствующим подбородком и глазами‑буравчиками. Эллен покачала головой.

Вторым оказался тощий юноша в очках с толстыми стеклами.

Третьему было пятьдесят три года, и волосы его были не светлыми, а седыми.

Ладони Эллен, которыми она сжимала сумочку, вспотели.

Декан открыл четвертую папку.

– Гордон Гант, – прочел он. – Не узнаете это имя? – Он протянул Эллен заявление.

На фотографии был изображен несомненно красивый молодой человек: светлые глаза, густые брови, твердый подбородок, небрежная усмешка.

– Похоже, это он, – сказал Эллен. – Очень возможно…

– А может быть, Дуайт Пауэлл? – спросил декан, протягивая ей другой рукой пятое заявление.

На фотографии был изображен серьезный молодой человек с раздвоенным подбородком и светлыми глазами.

– Какое имя кажется знакомым? – спросил декан.

Эллен растерянно переводила взгляд с одной фотографии на другую.

Оба были блондинами, оба – голубоглазыми, оба были хороши собой.

 

Эллен вышла из административного здания и остановилась на крыльце, глядя на серую под затянутым тучами небом территорию университета. В одной руке она держала сумку, в другой – листок, который декан вырвал из блокнота.

Двое… Это затруднит дело, но не так уж сильно. Она легко узнает, который из них ухаживал за Дороти… и тогда станет следить за ним, может быть, даже познакомится, но не под именем Эллен Кингшип. Будет подстерегать метнувшийся в сторону взгляд, уклончивый ответ. Не может быть, чтобы убийство не наложило на него свой след. (А Дороти убили – в этом она была почти уверена.)

Но не надо забегать вперед. Она посмотрела на листок бумаги, который держала в руке:

 

«Гордон Д. Гант

Западная Двадцать шестая улица,

дом номер 1312.

 

Дуайт Пауэлл

Западная Тридцать пятая улица,

дом номер 1520».

 

 

Глава 3

 

Эллен пообедала в ресторанчике на другой стороне улицы, отделявшей территорию университета. Она съела поданное, не ощущая вкуса. С чего начать? – ломала она голову. Поспрашивать друзей этих двух студентов? Но как узнать, кто их друзья, как с ними познакомиться, как выявить тех, кто знали Ганта и Пауэлла в прошлом году? Для этого нужно время… А если она слишком надолго задержится в Блю‑Ривер, Берт может позвонить отцу. Она нетерпеливо барабанила пальцами по столу. Ну неужели нет такого человека, который все знает о Гордоне Ганте и Дуайте Пауэлле? Их родные? Если же они приехали из другого города, у них должна быть домохозяйка или товарищи по квартире. Конечно, неразумно сразу отправляться к людям, близким этим студентам. Но она не может себе позволить зря убивать время… Элен прикусила губу, продолжая барабанить пальцами по столу.

Минуту спустя она поставила на блюдце недопитую чашку кофе, встала из‑за стола и пошла к телефонной будке. И принялась перелистывать тонкий справочник по абонентам Блю‑Ривер. Ганта она в справочнике не нашла. И Пауэлла, который жил бы на Западной Тридцать пятой улице, тоже не было. Значит, у них или нет телефонов, что маловероятно, или они снимают жилье у людей под другими фамилиями.

Она позвонила в справочное бюро, и ей дали номер телефона дома номер 1312 по Западной Двадцать шестой улице: 2–2014. В трубке раздался сухой голос явно немолодой женщины:

– Алло!

– Здравствуйте, – с трудом выговорила Эллен. – Будьте добры, позовите Гордона Ганта.

Пауза. Затем вопрос:

– А кто его спрашивает?

– Это его знакомая. А он дома?

– Нет!

– С кем я говорю?

– Это его квартирная хозяйка.

– Вы не знаете, скоро он вернется?

– Поздно ночью, – раздраженно бросила женщина, и раздался щелчок – она положила трубку.

Эллен посмотрела на замолкшую трубку и повесила ее на место. Когда она вернулась к своему столику, кофе уже остыл.

Его не будет весь день… Может быть, поехать туда и поговорить с хозяйкой квартиры? Вдруг ей повезет и она узнает, встречался ли Гант с Дороти. Или наоборот – станет ясно, что с Дороти встречался Пауэлл. Надо поговорить с этой женщиной, но под каким предлогом?

Да под каким угодно! Можно наплести ей любую небылицу – лишь бы она поверила. Вероятно, Гант сразу поймет, что дело нечисто. Если он не замешан в этом деле – пусть ломает голову, что это за неведомая ему родственница или приятельница допрашивала его домохозяйку. Если же это он встречался с Дороти, но: а) не убивал Дороти – и пусть ломает голову, что было нужно мнимой родственнице; б) убил Дороти, и тогда его должен напугать визит неведомой девушки, явившейся с расспросами о нем. Но это ничуть не помешает дальнейшим расследованиям Эллен, потому что, если ей удастся с ним познакомиться, у него не будет оснований подозревать, что именно она расспрашивала его домохозяйку. Это даже лучше, если ему будет не по себе – он скорее себя выдаст. А может, даже решит не дразнить судьбу и уедет из Блю‑Ривер. Тогда ей удастся убедить полицию, что есть серьезные основания для подозрений. Они возобновят расследование, найдут доказательства…

Так что ей лучше взять быка за рога. Это – самый разумный путь.

Эллен посмотрела на часы. Пять минут второго. Не следует ехать к квартирной хозяйке сразу после звонка – не то она углядит с ним связь и у нее возникнут подозрения. Эллен заставила себя откинуться на стуле, кивнула официантке и заказала еще чашку кофе.

 

В четверть второго она оказалась в квартале 1300 на Западной Двадцать шестой улице. Улица была тихая и какая‑то усталая. Бледные двухэтажные домики стояли позади еще не оттаявших после зимы рыжих газонов. Вдоль тротуара было припарковано несколько старых «фордов» и «шевроле». Некоторые из них старились откровенно, другие молодились при помощи неумелой покраски. Эллен нарочито медленно пошла по улице, рассеянно поглядывая по сторонам. Стук ее каблучков был единственным звуком, нарушавшим тишину.

Дом номер 1312, в котором жил Гордон, третий от угла, был выкрашен в горчичный цвет с мутно‑шоколадной отделкой. Эллен постояла перед ним минуту‑другую, потом прошла по покрытой трещинами бетонной дорожке, пересекавшей газон, и поднялась на крыльцо. На одном из столбов, поддерживающих крыльцо, была прибита дощечка: «Миссис Минна Арквет». Эллен подошла к двери. В центре двери находился старомодный звонок со стальной веерообразной ручкой. Эллен глубоко вдохнула и крутанула ручку. За дверью раздался дребезжащий звон.

Через некоторое время послышались шаги, и дверь отворила высокая тощая женщина с лошадиным лицом и мелко завитыми седыми волосами. У нее были красные слезящиеся глаза. Халат из набивного ситца висел на ее худых плечах, как на вешалке. Она окинула Эллен взглядом с головы до ног и спросила: «Что вам угодно?» тем же сухим тоном, который та слышала по телефону.

– Вы, видимо, миссис Арквет, – уверенно сказала Эллен.

– Да. – Женщина вдруг криво улыбнулась, обнажив ненатурально ровные и белые зубы.

Эллен тоже улыбнулась:

– Я двоюродная сестра Гордона.

Миссис Арквет приподняла брови:

– Двоюродная сестра?

– Разве он не сказал, что ждет меня сегодня?

– Нет, не сказал. Я вообще не знала, что у него есть двоюродная сестра.

– Странно. Я писала ему, что буду у вас в городе проездом. Я еду в Чикаго и специально сошла на вашей станции, чтобы повидаться с ним. Видно, он забыл…

– А когда вы ему писали?

Поколебавшись, Эллен сказала:

– Позавчера. В субботу.

– Тогда понятно. – Хозяйка снова улыбнулась. – Гордон уходит рано утром – до того, как доставляют десятичасовую почту. Ваше письмо, наверно, лежит у него в комнате на столе.

– Вот как?

– Сейчас его нет…

– А можно мне на минутку зайти к вам? – перебила ее Эллен. – Я села на вокзальной площади не на тот трамвай, и мне пришлось пройти несколько кварталов пешком.

Миссис Арквет отступила в глубь прихожей.

– Конечно, заходите.

– Большое спасибо.

Эллен прошла в прихожую, в которой пахло затхлым и, когда за ней закрылась дверь, оказалось полутемно. С правой стороны была лестница на второй этаж. С левой арка вела в гостиную, у которой был застывший вид редко употребляемой комнаты.

– Миссис Арквет! – раздался голос откуда‑то с задней стороны дома.

– Иду! – отозвалась она. – Вы не против подождать на кухне? – спросила она Эллен.

Миссис Арквет опять блеснула зубами, и Эллен пошла за ней по коридору. Интересно, думала она, почему эта женщина, которая ведет себя сейчас так приветливо, с таким раздражением говорила по телефону?

Кухня была выкрашена в тот же горчичный цвет, что и стены дома снаружи. Посредине стоял стол с белым пластиковым покрытием, на котором были выложены несколько анаграмм. За столом сидел лысый человек в очках с толстыми линзами и наливал в банку из‑под плавленого сыра остатки содовой воды из бутылки.

– Это мистер Фишбек, мой сосед, – сказала миссис Арквет. – Мы с ним играем в анаграммы.

– По пять центов за слово, – добавил мистер Фишбек, подняв на лоб очки, чтобы взглянуть на Эллен.

– А это мисс…

– Гант, – сказала Эллен.

– Мисс Гант, двоюродная сестра Гордона.

– Рад познакомиться, – сказал мистер Фишбек. – Гордон – очень славный парень. – Он опустил очки на нос, и его глаза стали огромными. – Ваш ход, – сказал он миссис Арквет.

Она села за стол напротив него.

– Присаживайтесь, – сказала она Эллен, показывая на свободные стулья. – Хотите содовой?

– Нет, спасибо, – ответила Эллен, сняла пальто, повесила его на спинку стула и села.

Миссис Арквет поглядела на открытые буквы посреди круга из перевернутых пустой стороной кверху квадратиков.

– А вы откуда приехали? – спросила она Эллен.

– Из Калифорнии.

– Я и не знала, что у Гордона есть родственники на Западе.

– Нет, я там просто гостила. Сама‑то я из восточных штатов.

– А‑а… – Миссис Арквет посмотрела на мистера Фишбека. – Передаю вам ход. Что я могу сделать без единой гласной?

– Ага, не додумались! – радостно проурчал он. – П‑Р‑Ы‑Т‑Ь. – Он смешал буквы и добавил слово «прыть» к списку, который лежал перед ним.

– Это нечестно, – возразила миссис Арквет. – У вас было время подумать, пока я открывала дверь.

– Ничего тут нет нечестного, – сказал мистер Фишбек.

Он перевернул еще две буквы и положил их в центр круга.

– Ну ладно, начинайте, – пробурчала миссис Арквет, откидываясь на стуле.

– А как идут дела у Гордона? – спросила Эллен.

– У него все хорошо. Занят с утра до вечера: занятия да еще эта программа.

– Какая программа?

– Как, вы не знаете о его программе?

– Он давно мне не писал…

– Он ею занимается уже почти три месяца! – Миссис Арквет с достоинством выпрямилась. – Он ведет музыкальную программу со своим комментарием. Она называется «Дискобол». Ее передают по КБРИ с восьми до десяти вечера каждый день, кроме воскресенья.

– Но это же замечательно! – воскликнула Эллен.

– Ну да, он стал знаменитостью, – продолжала миссис Арквет и перевернула одну букву. – Две недели назад наша газета опубликовала интервью с ним. К нам приходил корреспондент и все такое. Теперь ему обрывают телефон незнакомые девушки. Студентки из Стоддарда. Они нашли его телефон в «Справочнике студентов Стоддарда» и звонят просто для того, чтобы услышать его голос. Он не хочет иметь с ними дела, и на звонки отвечаю я. Как мне надоели эти девчонки! – Миссис Арквет долго смотрела на анаграмму, потом сказала: – Ходите вы, мистер Фишбек.

Эллен спросила, вцепившись пальцами в край стола:

– А он все еще встречается с девушкой, про которую писал мне в прошлом году?

– Это кто же?

– Блондиночка. Небольшого роста. Очень хорошенькая. Гордон упоминал о ней в письмах, начиная с октября или ноября и вплоть до апреля. Мне казалось, что у него к ней серьезное чувство. Но после апреля он перестал о ней писать.

– Знаете что, – сказала миссис Арквет, – я ни разу не видела девушек, с которыми встречается Гордон. До того, как он начал вести свою программу, он уходил по вечерам три‑четыре раза в неделю. Но сюда он девушек не приводил. Собственно говоря, кто я такая – его квартирная хозяйка. И ничего мне о них не рассказывал. У меня раньше были другие студенты‑квартиранты – так те обожали рассказывать мне о своих девушках. Но они были моложе. Сейчас большинство студентов – ветераны вьетнамской войны. А люди постарше не склонны болтать языком. По крайней мере, Гордон не склонен. Я вовсе не хочу вмешиваться в чужие дела, но мне было бы любопытно что‑нибудь о нем узнать. – Она перевернула букву. – А как ее звали? Тогда я вам, может быть, смогу сказать, встречается ли он с ней. Он обычно говорит по телефону на лестничной площадке, и из моей комнаты мне слышно, как он их называет.

– Я не помню ее имя, – сказала Эллен, – но он встречался с ней в прошлом году, и, может быть, вы помните имена некоторых девушек. Если вы их назовете, я, наверно, узнаю.

– Сейчас подумаю, – сказала миссис Арквет, механически передвигая открытые буквы. – Помню, была Луэлла. Я запомнила это имя, потому что так зовут мою невестку. А еще была… как ее… – миссис Арквет от напряжения мысли даже закрыла свои водянистые глаза, – а, Барбара. Нет, это было раньше, когда он был на первом курсе. Так кто же: Луэлла… – Миссис Арквет покачала головой. – Были и другие, но убей не помню, как их звали.

В течение минуты игроки ломали голову над анаграммой, а Эллен молчала. Потом она сказала:

– Мне кажется, что ее звали Дороти.

Миссис Арквет махнула рукой мистеру Фишбеку – дескать, ваш ход.

– Дороти… – Она прищурилась. – Нет, если девушку зовут Дороти, то, по‑моему, сейчас он с ней не встречается. Я давно уже не слышала имя Дороти, – в этом я уверена. Конечно, иногда он звонит из автомата на углу – когда ему надо с кем‑нибудь поговорить конфиденциально или позвонить в другой город.

– Но в прошлом году у него была Дороти?

Миссис Арквет воззрилась на потолок.

– Не знаю… Не помню, чтобы он звал кого‑нибудь Дороти, но не могу с уверенностью сказать, что этого не было.

– А Дорри?

Миссис Арквет секунду подумала, потом пожала плечами.

– Ваш ход, – недовольно сказал мистер Фишбек.

Миссис Арквет принялась двигать деревянные квадратики.

– Наверно, он порвал с этой Дороти в апреле, – сказала Эллен, – потому и перестал о ней писать. Вы не помните, какое у него было настроение в конце апреля? Он не казался нервным, раздражительным?

– Ничего подобного. Он был весной в прекрасном настроении. Все время что‑то напевал. Я даже его поддразнивала по этому поводу.

Мистер Фишбек сердито заерзал на стуле.

– Да ладно, ваш ход, – сказала ему миссис Арквет.

Мистер Фишбек отхлебнул содовой, закашлялся и поспешно перевернул букву.

– Опять вы прозевали! – воскликнул он. – Р‑А‑К‑У‑Р‑С. Ракурс!

– Какой еще «ракурс»? Такого слова нет! Вы когда‑нибудь слышали слово «ракурс»? – спросила миссис Арквет Эллен.

– Ну что вы со мной вечно спорите! – визгливо вскричал мистер Фишбек. – Я не знаю, что это значит, но такое слово есть. Я его видел! – Он повернулся к Эллен. – Я прочитываю три книги каждую неделю – как часы.

– Ракурс! – фыркнула миссис Арквет.

– Посмотрите в словаре!

– В том карманном, где ничего не найдешь? Каждый раз, когда я не нахожу в нем вашего слова, вы говорите, что у меня никуда не годный словарь!

Эллен посмотрела на двух ощетинившихся партнеров.

– Наверняка у Гордона есть словарь, – сказала она, вставая. – Давайте я его принесу – скажите только, где комната Гордона.

– Вот и правильно, – согласилась миссис Арквет. – У него и впрямь есть словарь. – Она встала. – А вы сидите, милочка. Я знаю, где он лежит.

– Можно я пойду с вами? Мне хочется взглянуть на комнату Гордона. Он говорил, что она очень уютная.

– Ну, пошли, – сказала миссис Арквет и решительным шагом покинула кухню.

Эллен поспешила за ней.

– Вот и убедитесь! – прокричал им вслед мистер Фишбек. – Я знаю больше слов, чем вы узнаете, хоть доживите до ста лет!

 

Они стали торопливо подниматься по лестнице. Миссис Арквет возмущенно что‑то бормотала. Эллен прошла вслед за ней в дверь, выходившую на верхнюю площадку.

Комната была оклеена веселенькими обоями. На кровати лежало зеленое покрывало. У стены стоял комод, посреди комнаты – кресло и столик… Миссис Арквет схватила книгу, лежавшую на комоде, и стала перелистывать страницы, стоя у окна. Эллен подошла к комоду и проглядела корешки книг, выставленных вдоль стены. Может, тут окажется что‑то вроде дневника или блокнота. «Избранные рассказы 1950 года», «Очерки по истории», «Указатель произношения для дикторов радио», «История американского джаза», «Элементы психологии», «Три знаменитых детективных романа» и «Сборник американского юмора».

– Тьфу, дьявол, – пробурчала миссис Арквет, прижав палец к открытой странице словаря. – «Ракурс, – прочитала она, – изображение фигуры или предмета…» – Она захлопнула книгу. – И откуда он выкапывает такие слова?

Эллен незаметно подошла к столу, на котором лежали три письма. Мисси