Марион Кингшип в субботу выходит замуж

Мисс Марион Дж. Кингшип, дочь мистера Лео Кингшипа и покойной Филлис Хатчер, в субботу 29 декабря в доме своего отца будет обвенчана с мистером Бертоном Корлиссом, сыном миссис Джозеф Корлисс, живущей в городе Менассет, штат Массачусетс.

Мисс Кингшип окончила школу Спенса в Нью‑Йорке и затем Колумбийский университет. До прошлой недели она работала в рекламном агентстве «Камден и Галбрайт».

Ее жених сражался в рядах американской армии во время Второй мировой войны и затем учился в университете Колдвелл. Недавно он был принят на работу в отдел внутренних продаж «Кингшип коппер инкорпорейтед».

 

 

Глава 7

 

Сидя за своим столом, мисс Ричардсон изящным, как ей казалось, жестом протянула вперед руку и полюбовалась золотым браслетом, сжимавшим ее полную кисть. «Нет, для мамы он не подходит, скорее для женщины помоложе, – решила она. – Подберу маме что‑нибудь другое, а этот браслет оставлю себе».

Вдруг перед ее столом возник мужчина в синем костюме с белыми полосками. Она подняла глаза и приготовилась улыбнуться, но раздумала, когда увидела, что это все тот же назойливый тип.

– Привет, – жизнерадостно сказал он.

Мисс Ричардсон выдвинула ящик стола и с озабоченным видом стала шуршать там бумагой.

– Мистер Кингшип все еще не пришел с обеда, – ледяным тоном сказала она.

– Дорогая, в двенадцать часов он уже ушел на обед. Сейчас три часа. Сколько можно питаться? Не носорог же он!

– Если хотите, я запишу вас к нему на прием в середине недели.

– Я хотел бы поговорить с его сиятельством сегодня.

Мисс Ричардсон с суровым видом задвинула ящик.

– Завтра Рождество, – сказала она. – Мистер Кингшип пришел сегодня ненадолго несмотря на то, что мы четыре дня не будем работать. Он бы не пришел, если бы не неотложные дела. Он дал мне строгое распоряжение его не беспокоить. Ни по какому поводу.

– Значит, он не на обеде?

– Он дал мне строгое распоряжение…

«Тип» вздохнул. Перебросив свернутое пальто на левую руку, он взял со стола мисс Ричардсон листок бумаги из пачки, лежавшей рядом с телефоном. Положив его на большую синюю книгу, которую держал на согнутой левой руке, он вынул ручку мисс Ричардсон из ониксовой подставки и начал писать.

– Нет, вы только поглядите! – воскликнула мисс Ричардсон. – Каково!

Человек кончил писать, вернул ручку на место и подул на написанное. Потом свернул листок вчетверо и подал его мисс Ричардсон.

– Отдайте ему это, – сказал он. – Если вам нельзя входить, подсуньте под дверь.

Мисс Ричардсон глядела на него с негодованием. Потом спокойно развернула бумажку и прочитала ее содержимое.

– Дороти и Эллен?.. – смятенно спросила она.

Посетитель смотрел на нее безо всякого выражения.

Она поднялась со стула.

– Он распорядился не беспокоить его ни по какому поводу, – повторила она, как заклинание. – Как вас зовут?

– Отдайте ему записку, и все, дорогуша.

– Послушайте…

Он смотрел на нее серьезным взглядом, который совсем не вязался с его шутливым тоном. Мисс Ричардсон нахмурилась, еще раз взглянула на содержимое записки и, свернув листок, пошла к дубовой двери.

– Хорошо, – угрожающе сказала она, – но у вас все равно ничего не выйдет. Он распорядился…

Она осторожно постучала в дверь. Потом открыла ее и проскользнула в кабинет, держа перед собой записку как бы в качестве оправдания.

Через минуту она вышла из кабинета. На лице ее было разочарование.

– Заходите, – сказала она, придерживая дверь.

Посетитель бесцеремонно прошел мимо нее, закинув пальто на плечо и держа книгу под мышкой.

– Не вешайте нос, – прошептал он мисс Ричардсон.

 

Услышав тихий звук закрываемой двери, Лео Кингшип поднял глаза от листка бумаги, который держал перед собой. Он стоял за столом в одной рубашке – пиджак висел на спинке кресла позади него. Очки были сдвинуты на розовый лоб. Пробиваясь через жалюзи, солнце полосками освещало его плотную фигуру. Он с беспокойством вглядывался в человека, который шел по ковру к его столу.

– Ах, это вы, – сказал он, когда человек подошел к освещенному месту и Лео Кингшип смог его узнать. Он посмотрел на записку и скомкал ее. Тревога на его лице сменилась облегчением, а затем раздражением.

– Здравствуйте, мистер Кингшип, – сказал посетитель, протягивая руку.

Кингшип вяло пожал ее.

– Неудивительно, что вы не захотели назваться мисс Ричардсон.

Человек, улыбаясь, плюхнулся в кресло для посетителей, положив пальто и книгу на колени.

– Боюсь, что я забыл, как вас зовут, – сказал Кингшип. – Грант?

– Гант. – Посетитель непринужденно скрестил длинные ноги.

Кингшип остался стоять.

– Я очень занят, мистер Гант, – твердо сказал он, указывая на загроможденный бумагами стол. – Так что если эта «информация» о Дороти и Эллен, – он поднял скомканную бумажку, – состоит из тех же теорий, что вы развивали в Блю‑Ривер…

– Частично так, – сказал Гант.

– Тогда, извините, я не хочу вас слушать.

– Я и так знаю, что не состою в списке наиболее уважаемых вами персон.

– Вы хотите сказать, что вы мне не нравитесь? Это не так. Вовсе нет. Я понимаю, что вы руководствуетесь наилучшими побуждениями, что вы прониклись симпатией к Эллен. В общем, вы приняли в этом деле юношески пылкое участие… Но это участие было направлено не в ту сторону и в результате причинило мне большую боль. Ну на что это похоже – вы врываетесь ко мне в номер гостиницы непосредственно после смерти Эллен… начинаете в такой момент ворошить прошлое… – Он просительно посмотрел на Ганта. – Неужели мне не хотелось бы верить, что Дороти не покончила жизнь самоубийством?

– Она и не покончила.

– А как же предсмертная записка? – устало спросил Кингшип. – Как объяснить записку?

– Несколько невнятных предложений, которые допускают несколько толкований. Или ее вынудили это написать обманом. – Гант наклонился вперед. – Дороти пошла в муниципалитет регистрировать брак. Эллен дала совершенно правильное толкование обстоятельствам дела; то, что ее убили, доказывает ее правоту.

– Ничего подобного, – отрезал Кингшип. – Между двумя убийствами нет никакой связи. Вы же слышали мнение полиции…

– Что в доме скрывался взломщик!

– А почему бы и нет? Почему не взломщик?

– Потому что я не верю в совпадения. Во всяком случае, совпадения такого рода.

– Это признак незрелости ума, мистер Гант.

Гант помолчал, потом твердо сказал:

– В обоих случаях это был один и тот же человек.

Кингшип устало оперся руками о стол, глядя на лежащие на нем бумаги.

– Зачем вам надо все это вытаскивать из забвения? – вздохнул он. – Зачем вы вмешиваетесь в дела посторонних людей? Что, по‑вашему, я при этом чувствую?

Он спустил очки обратно на нос и стал перелистывать страницы гроссбуха.

– Прошу вас, уйдите.

Гант и не подумал вставать с кресла.

– Я приехал домой на каникулы. Мой дом в Уйат‑Плейнс. Я не для того трясся час в поезде, чтобы повторять то, что уже сказал в марте.

– А для чего же? – опасливо спросил Кингшип.

– Я прочел статью в отделе светских новостей в сегодняшней «Нью‑Йорк таймс»…

– Про мою дочь?

Гант кивнул. Потом вынул из нагрудного кармана пачку сигарет.

– Что вы знаете о Берте Корлиссе?

Кингшип смотрел на него молча.

– Что я о нем знаю? – медленно сказал он. – Он будет моим зятем. В каком смысле «знаю»?

– Вы знаете, что он ухаживал за Эллен?

– Разумеется. – Кингшип выпрямился. – Что вы имеете в виду?

– Это длинная история, – сказал Гант. Голубые глаза смотрели прямо и уверенно. Он указал на кресло Кингшипа. – И боюсь, что мое повествование не станет более убедительным, если вы будете стоять надо мной столбом.

Кингшип сел, но держался руками за край стола, словно готовый вскочить в любую минуту.

Гант зажег сигарету. Он молча посидел минуту, задумчиво глядя на сигарету и покусывая зубами нижнюю губу. Казалось, он ждал какого‑то сигнала. Затем начал говорить – непринужденно и гладко, как привычный к большой аудитории диктор:

– Когда Эллен уехала из Колдвелла, она написала письмо Берту Корлиссу. Мне довелось прочитать это письмо, когда Эллен приехала в Блю‑Ривер. Оно произвело на меня впечатление. В нем она описывала внешность человека, подозреваемого ею в убийстве, с которым я и сам, к сожалению, сходился приметами. – Он улыбнулся. – Я прочитал это письмо дважды, и, сами понимаете, весьма внимательно. В ту ночь, когда Эллен убили, Элдон Чессер, этот любитель неопровержимых улик, спросил меня, не роман ли у меня с Эллен. Это был, наверно, единственный конструктивный вопрос, который он задал в течение всей своей карьеры, потому что он навел меня на мысль о Корлиссе. Отчасти потому, что Эллен оказалась бог знает где в обществе вооруженного убийцы, отчасти потому, что она мне нравилась и мне было интересно, с кем у нее роман. Я думал об этом письме, которое хорошо помнил и которое было единственным источником информации о моем «сопернике» Корлиссе.

Гант помолчал минуту, затем продолжал:

– Поначалу мне показалось, что из этого письма я узнал только его имя – Берт – и адрес на конверте: Бертон Корлисс, улица Рузвельта, Колдвелл, штат Висконсин. Но, подумав, я вспомнил некоторые дополнительные сведения, содержавшиеся в письме Эллен, и, соединив их воедино, узнал про Берта Корлисса еще более важную вещь. В то время я не придал ей особого значения. Это был чисто внешний факт, а не имел отношения к характеристике его личности, хотя именно последней я и доискивался. Но я запомнил этот факт, и сегодня он приобрел особое значение.

– Продолжайте, – сказал Кингшип, когда Гант остановился, чтобы затянуться сигаретой.

Гант откинулся на спинку кресла:

– Во‑первых, Эллен писала Берту, что она не отстанет в занятиях, пока будет отсутствовать в университете, потому что сможет использовать его записи. Так вот, Эллен была на третьем курсе и имела право посещать специальные лекции, на которые не допускают студентов первого и второго курсов. Если Берт был с ней в одной группе на всех семинарах – а они, наверно, постарались так составить свое расписание, – это означало, что он с малой долей вероятности учился на втором курсе, но, скорее всего, на третьем или четвертом. Во‑вторых, Эллен описывала в письме свое поведение на младших курсах Колдвелла, которое, видимо, сильно отличалось от ее поведения после смерти Дороти. Она писала, что была «горлопанкой‑болельщицей», и добавляла: «Ты бы меня не узнал». Это со всей очевидностью означало, что Берт не знал ее на младших курсах. Так могло быть, если бы они учились в большом университете типа Стоддарда, но тут возникает «в‑третьих».

В‑третьих, Колдвелл – небольшой университет, раз в десять меньше Стоддарда. Я проверил сегодня утром по альманаху: в Стоддарде учится более двенадцати тысяч студентов, а в Колдвелле – всего восемьсот. Далее Эллен писала, что она не хотела, чтобы Дороти поступала в Колдвелл именно потому, что там все знают всех и знают, кто как себя ведет. Итак, давайте сложим эти три пункта: Берт Корлисс, который является студентом по крайней мере третьего курса, не был знаком с Эллен, когда она была на четвертом, хотя оба они учились в очень небольшом университете, где, как мне известно, студенты общаются отнюдь не только на занятиях. Всему этому может быть только одно объяснение, которое в прошлом марте казалось маловажным, но которое, по сути дела, является главным выводом из письма Эллен. Берт Корлисс перешел в Колдвелл из другого университета в сентябре 1950 года – в начале четвертого года пребывания Эллен в Колдвелле и уже после смерти Дороти.

Кингшип нахмурился:

– Я не вижу, какое это имеет отношение…

– Вернемся в настоящее – 24 декабря 1951 года, – сказал Гант, сминая сигарету в пепельнице, – когда моя мать, благослови ее Бог, приносит блудному сыну в постель вместе с завтраком газету «Нью‑Йорк таймс»! И он видит на странице светских новостей извещение о том, что мисс Марион Кингшип выходит замуж за мистера Бертона Корлисса. Представьте себе мое удивление. Мой ум, отличающийся крайним любопытством, а также способностью к анализу фактов, к тому же еще очень подозрителен. Сдается мне, говорю я себе, что новый сотрудник отдела внутренних продаж «Кингшип коппер» полон решимости получить доступ к дележке доходов этого предприятия.

– Послушайте, мистер Гант…

– Смахивает на то, – продолжал Гант, – что после смерти младшей сестры он обратил свое внимание на следующую. Возлюбленный двух дочерей Кингшипа. Двух из трех. Ничего себе пропорция! А потом аналитическая и подозрительная стороны моего ума соединились заодно: три из трех будет еще лучшей пропорцией для мистера Бертона Корлисса, который перевелся в университет Колдвелл в сентябре 1950 года.

Кингшип встал и воззрился на Ганта.

– Случайная мысль, – продолжал Гант. – Крайне маловероятная. Но ее справедливость очень легко проверить. Для этого нужно только вылезти из постели и достать с полки альманах Стоддарда за 1950 год. Он показал Кингшипу большую книгу в синем дерматиновом переплете. – В секции второго курса нахожу несколько интересных фотографий. Одна из них – Дороти Кингшип. Одна Дуайта Пауэлла – оба они сегодня покойники. Фотографии Гордона Ганта нет – у него не оказалось пяти лишних долларов, чтобы запечатлеть свою физиономию на память потомкам. Но зато я нашел фотографии многих других второкурсников…

Он открыл книгу на заложенной обрывком газеты странице, повернул книгу к Кингшипу и поставил на стол, указывая пальцем на одну из фотографий. Потом по памяти прочел подпись под ней: «Корлисс, Бертон (Берт). Менассет, Массачусетс. Филологический факультет».

Кингшип опять сел. Он глядел на фотографию размером немного больше почтовой марки. Потом поднял глаза на Ганта. Гант наклонился вперед, перевернул несколько страниц и указал на другую фотографию. Это была Дороти. Кингшип посмотрел на ее фотографию. Потом опять поднял глаза.

– Мне это показалось очень странным, – сказал Гант. – И я решил вам об этом сообщить.

– Зачем? – непреклонно спросил Кингшип. – Что это доказывает?

– Прежде чем ответить на этот вопрос, можно мне самому вас кое о чем спросить?

– Пожалуйста.

– Он ведь никому из вас не говорил, что учился в Стоддарде. Так?

– Так. Но я никогда и не обсуждал с ним его биографию, – поспешно объяснил он. – Марион он наверняка сказал. Она, конечно, об этом знает.

– Вряд ли.

– Почему вы так думаете?

– Марион ведь сама дала сведения для заметки в «Нью‑Йорк таймс» – обычно информацию дает невеста.

– Ну и что?

– То, что там не упоминается Стоддард. А обычно в объявлениях о помолвках и свадьбах перечисляются все учебные заведения, в которых учились жених или невеста.

– Может быть, она не сочла нужным им говорить.

– Может быть. А может быть, она сама об этом не знает. Может быть, и Эллен не знала.

– Ну хорошо, и какой вы делаете из этого вывод, мистер?

– Не надо сердиться на меня, мистер Кингшип. Факты говорят сами за себя. Я их не придумал.

Гант закрыл альманах и положил его на колени.

– Существуют две возможности, – сказал он. – Или Корлисс сказал Марион, что учился в Стоддарде, – тогда это, возможно, просто совпадение: он учился в Стоддарде и перевелся в Колдвелл: он, возможно, не знал Дороти, так же как он не знал меня. – Гант сделал паузу. – Или он не сказал Марион, что учился в Стоддарде.

– И что из этого вытекает?

– Из этого вытекает, что он каким‑то образом был связан с Дороти. Иначе с чего бы ему это скрывать? – Гант посмотрел на книгу, лежавшую у него на коленях. – В Стоддарде был человек, который хотел избавиться от Дороти, потому что она забеременела…

Кингшип широко раскрыл глаза:

– Вы опять за свое! Кто‑то убил Дороти, потом убил Эллен… Вас заклинило на этой теории из дешевого кинофильма, и вы не хотите признать… – Гант молчал. – Берт? – недоверчиво сказал Кингшип и сел в кресло. Он покачал головой и улыбнулся улыбкой сожаления. – Ну послушайте, это же все абсолютный бред. – Он продолжал качать головой. – Что, по‑вашему, этот парень – маньяк? – Он улыбнулся. – Вам мерещится черт знает что…

– Хорошо, – сказал Гант, – черт знает что. Пока что. Но он не сказал Марион, что учился в Стоддарде, а это значит, что он как‑то был связан с Дороти. А если он был связан с Дороти, а потом с Эллен, а теперь с Марион, тогда, значит, он решил во что бы то ни стало жениться на одной из ваших дочерей! Любой!

С лица Кингшипа сползла улыбка, и оно как бы потеряло выражение. Руки лежали на краю стола без движения.

– И в этом нет ничего бредового.

Кингшип снял очки, мигнул раза два и выпрямился.

– Мне надо поговорить с Марион, – сказал он.

Гант посмотрел на телефон.

– Не по телефону, – глухо сказал Кингшип. – Она отъединила телефон, потому что уезжает из этой квартиры. Проживет там лишь несколько дней, оставшихся до свадьбы. – Он помялся секунду: – После медового месяца они поселятся в квартире, которую я для них обставил… на Саттон‑Террас. Марион сначала не хотела принять ее у меня… но он ее уговорил. Он очень хорошо с ней обращается… и у нас с ней тоже улучшились отношения…

Они некоторое время молча смотрели друг на друга. Глаза Ганта смотрели на него с вызовом и в упор, в глазах Кингшипа читалось сомнение.

Кингшип встал.

– Вы знаете, где она? – спросил Гант.

– У себя дома… укладывается. – Кингшип надел пиджак. – Он наверняка говорил ей про Стоддард…

Когда они вместе вышли из кабинета, мисс Ричардсон подняла голову от журнала.

– На этом кончим, мисс Ричардсон. Только расчистите мой стол.

Она нахмурилась, скрывая любопытство.

– Хорошо, мистер Кингшип. Веселого Рождества.

– Веселого Рождества и вам, мисс Ричардсон.

Они пошли по длинному коридору, на стенах которого висели черно‑белые фотографии под стеклом, которое поддерживалось медными скобами. Это были фотографии подземных и открытых шахт, плавильных печей, аффинажных заводов и прокатных станов, а также переплетений из труб и медной проволоки.

Дожидаясь лифта, Кингшип повторил:

– Я уверен, что он ей сказал.

 

Глава 8

 

– Гордон Гант? – спросила Марион, с улыбкой пожимая ему руку. – Кажется, я слышала это имя.

Одной рукой она взяла отца за руку и повлекла его за собой в комнату, другой потрогала усеянную жемчужинами брошь, которой был заколот ворот ее блузки.

– Блю‑Ривер, – деревянным голосом сказал Кингшип, избегая глазами взгляда дочери. – По‑моему, я тебе о нем говорил.

– Да‑да. Вы были знакомы с Эллен, правильно.

– Правильно, – сказал Гант.

Он передвинул руку вдоль корешка альманаха, туда, где дерматин не был влажным. И пожалел о том, что с такой готовностью согласился пойти с Кингшипом к Марион; фотография Марион в «Нью‑Йорк таймс» не передавала лучистого сияния ее глаз, радостного оживления на ее лице, которое так и говорило: «В субботу я выхожу замуж!»

Она развела руками, окидывая взглядом комнату.

– К сожалению, мне вас даже некуда усадить.

Она подошла к креслу, на котором лежало несколько коробок.

– Не беспокойся, – сказал Кингшип, – мы всего на минуту. Меня в конторе ждет куча работы.

– Ты не забыл, что мы придем к тебе в семь часов? – спросила Марион. – Она приезжает в пять. Но наверно, сначала захочет устроиться в гостинице. – Марион повернулась к Ганту. – Моя будущая свекровь, – со значением произнесла она.

«Господи! – подумал Гант. – Наверно, мне полагается ее спросить: „Вы выходите замуж?“ – „Да, в субботу“. – „Поздравляю и желаю счастья“». Он вяло улыбнулся и ничего не сказал. Никто ничего не сказал.

– Чему я обязана вашим визитом? – любезно спросила Марион.

Гант посмотрел на Кингшипа – дескать, говорите вы.

Марион перевела взгляд с одного на другого:

– Что‑нибудь важное?

Немного помедлив, Гант сказал:

– Я знал и Дороти. Вернее, был с ней знаком.

– Да? – сказала Марион и посмотрела на свои руки.

– Мы с ней были в одной группе. Я учусь в Стоддарде. – Он сделал паузу. – А вот с Бертом мы не сталкивались ни на одном семинаре.

Она подняла голову.

– С Бертом?

– Бертом Корлиссом. Вашим будущим…

Она с улыбкой покачала головой:

– Нет, Берт в Стоддарде не учился.

– Учился, мисс Кингшип.

– Нет, – все еще улыбаясь, сказала она. – Он учился в Колдвелле.

– Он сначала учился в Стоддарде, а потом перевелся в Колдвелл.

Марион вопросительно посмотрела на отца, словно ожидая, что он объяснит, зачем он привел к ней этого человека, упрямо настаивающего на явной нелепости.

– Он учился в Стоддарде, Марион, – проговорил Кингшип. – Покажите ей альманах.

Гант открыл книгу и передал ее Марион, указав на портрет Корлисса.

– Подумать только, – сказала она. – А я и не знала. Пожалуйста, извините. – Она посмотрела на обложку альманаха. – 1950 год.

– Он есть и в альманахе за 1949 год, – сказал Гант. – Он учился в Стоддарде два года, а потом перевелся в Колдвелл.

– Надо же, даже смешно, – сказала Марион. – Может быть, он знал Дороти. – Она словно была довольна, что между ней и ее женихом обнаружилось еще что‑то общее. Она опять посмотрела на фотографию.

– Он вам об этом ничего не говорил? – спросил Гант, несмотря на то, что Кингшип предупреждающе затряс головой.

– Да нет, ни слова…

Она медленно подняла взор с альманаха, впервые почувствовав напряженность и неловкость обоих мужчин.

– В чем дело? – серьезно спросила она.

– Ни в чем, – сказал Кингшип. И посмотрел на Ганта, требуя от него подтверждения своих слов.

– Тогда чего вы тут стоите, как… – Она еще раз взглянула на альманах, потом на отца. Глаза у нее сузились. – Вы для того и пришли, чтобы мне это сказать?

– Мы просто хотели узнать… знаешь ты про это или нет – вот и все.

– Ну и что?

– Просто хотели узнать.

Она впилась взглядом в Ганта.

– Зачем?

– К чему бы Берту это скрывать, если он не… – сказал Гант.

– Гант! – одернул его Кингшип.

– Скрывать? – спросила Марион. – Что это еще за слово? Он ничего не скрывал; мы просто очень редко говорили с ним об учебе – из‑за Эллен. Об этом не заходила речь.

– Но почему его невеста не знает, что он два года учился в Стоддарде, – повторил Гант ту же мысль другими словами, – если он не был замешан в истории с Дороти.

– Замешан? В истории с Дороти? – Марион смотрела на него изумленно расширенными глазами. Потом повернулась к Кингшипу: – Что это такое?

Лицо Кингшипа нервно подергивалось.

– Сколько ты ему заплатил? – холодно спросила Марион.

– Заплатил?

– За то, что он это отрыл! – крикнула Марион. – За то, что накопал на него грязь. Изобрел грязь.

– Он сам ко мне пришел, Марион!

– Так‑таки случайно свалился на голову?

– Я увидел сообщение в «Нью‑Йорк таймс», – сказал Гант.

Марион свирепо глядела на отца.

– Ты обещал этого не делать, – с горечью сказала она. – Ты поклялся, что не будешь этого делать. Ну конечно, тебе и в голову не могло прийти задавать о нем вопросы, копаться в его делах, обращаться с ним как с преступником. Ни в коем случае!

– Я не задавал никаких вопросов, – возразил Кингшип.

Марион повернулась к нему спиной.

– Я думала, что ты изменился, – сказала она. – Поверила в это. Я думала, что тебе нравится Берт. Но ты не можешь…

– Марион…

– Нет, я не хочу иметь с тобой дела. Квартира, работа… и все это время ты рыл под него яму этим…

– Ничего я не рыл, Марион. Клянусь тебе…

– Ничего? Хочешь, я точно тебе скажу, что ты делал? – Она опять повернулась к нему лицом. – Думаешь, я тебя не знаю? Он был «замешан» в деле Дороти – уж не от него ли она забеременела? И он был «замешан» в деле Эллен. А теперь он «добрался» до меня – и все из‑за денег, твоих драгоценных денег. Вот что ты делал, вот о чем ты думал. – Она сунула отцу в руки альманах.

– Все было не так, мисс Кингшип, – сказал Гант. – Все это думал я, а вовсе не ваш отец.

– Видишь? – сказал Кингшип. – Он сам ко мне пришел.

Марион впилась взглядом в Ганта.

– А кто вы такой? Какое вам до всего этого дело?

– Я знал Эллен.

– Это мне известно. А Берта вы знали?

– Не имел удовольствия.

– Тогда объясните, что вы тут делаете, зачем вы наговариваете на него за его спиной?

– Это долгая история.

– Гант, достаточно, – перебил его Кингшип.

– Вы ревнуете к Берту? – спросила Марион. – Потому что Эллен предпочла его вам?

– Вы правы, – сухо ответил Гант. – Меня сжигает ревность.

– А вы слышали, какое суды определяют наказание за клевету?

Кингшип стал двигаться к двери, призывая Ганта взглядом последовать его примеру.

– Да, – сказала Марион, – вам лучше уйти.

– Подождите, – сказала она, когда Гант открыл дверь. – Можно надеяться, что это когда‑нибудь кончится?

– Да ничего и нет, Марион, – сказал Кингшип.

– Кто бы вас ни натравил, – она посмотрела на Ганта, – этому надо положить конец. Мы никогда с Бертом не разговаривали об университете. Учитывая то, что случилось с Эллен, это вполне естественно. Разговор на эту тему просто не заходил.

– Хорошо, Марион, – сказал Кингшип, – хорошо.

Он последовал за Гантом в прихожую и обернулся, чтобы закрыть за собой дверь.

– Это должно прекратиться, – сказала Марион.

– Хорошо.

Он помедлил, потом тихим голосом спросил:

– Но вы ведь придете сегодня, Марион?

Она поджала губы. Подумала минуту, потом сказала:

– Только потому, что я не хочу огорчать мать Берта.

Кингшип закрыл дверь.

Они зашли в закусочную на Лексингтон‑авеню. Гант заказал кофе и пирог с вишнями, а Кингшип – стакан молока.

– Ну ладно, начало положено, – сказал Гант.

Кингшип, который сидел уставившись на бумажную салфетку, спросил:

– В каком смысле?

– По крайней мере, мы знаем, что он не сказал ей про Стоддард. Из этого вытекает, что…

– Вы слышали, что сказала Марион? Они не говорили об университете из‑за Эллен.

Гант приподнял брови.

– Бросьте, – сказал он. – Это объяснение, может, и удовлетворяет ее – она же в него влюблена. Но чтобы человек не сказал невесте, где он учился…

– Но он же не солгал ей, – возразил Кингшип.

– Нет, – сардонически отозвался Гант, – они просто никогда не говорили о том, кто где учился.

– Учитывая обстоятельства, я считаю это вполне возможным.

– Разумеется. Учитывая, что одним из обстоятельств была Дороти.

– У вас нет права безапелляционно это утверждать.

Гант медленно помешивал кофе, потом отхлебнул глоток. Добавил сливок и опять помешал.

– Похоже, вы ее боитесь, – сказал он.

– Марион? Какой вздор! – Кингшип твердо поставил на стол стакан с молоком. – Пока вина не доказана, человек считается невиновным.

– Значит, нам надо найти доказательства.

– Видите! Вы считаете его охотником за приданым, еще не найдя этому никаких доказательств.

– Я считаю, что он больше чем охотник за приданым, – сказал Гант, поднимая ко рту на вилке кусочек пирога. Проглотив его, он спросил: – Что вы собираетесь делать?

Кингшип опять смотрел на салфетку.

– Ничего.

– Вы позволите им пожениться?

– Я не смог бы их остановить, даже если бы хотел. Они оба совершеннолетние.

– Вы могли бы нанять детективов. У вас есть еще четыре дня. Может быть, они что‑нибудь откопают.

– Может быть, – сказал Кингшип. – Если там что‑нибудь есть. Или Берт об этом догадается и скажет Марион.

– Кажется, вы сказали, что я несу вздор, когда я заподозрил, что вы боитесь Марион?

Кингшип вздохнул:

– Послушайте. У меня были жена и три дочери. Двух дочерей не стало. Жену я прогнал сам. Может быть, я и дочерей оттолкнул сам. Теперь у меня осталась лишь одна дочь. Мне пятьдесят семь лет, и у меня нет никого, кроме одной дочери и приятелей, с которыми я играю в гольф и разговариваю о делах. И это все.

Кингшип повернулся к Ганту. Его лицо было жестко.

– А вы? – спросил он. – Почему вы проявляете такой интерес к этой истории? Может быть, вам просто нравится трепаться о своем аналитическом складе мышления и демонстрировать людям, какой вы умный? Когда мы разговаривали у меня в конторе, вам было вовсе не обязательно распространяться о письме Эллен. Достаточно было положить мне на стол альманах и сказать: «Берт Корлисс учился в Стоддарде». Может быть, вам нравится разыгрывать спектакли?

– Может быть, – легкомысленным тоном ответил Гант. – А может быть, я считаю, что он убил ваших дочерей, и, как Дон Кихот, стремлюсь наказать виновных.

Кингшип допил молоко.

– На мой взгляд, вам лучше отправиться домой в Йонкерс и отдыхать от занятий.

– Уайт‑Плейнс. – Гант соскреб вилкой сладкие остатки пирога. – У вас что, язва желудка? – спросил он, посмотрев на пустой стакан из‑под молока.

Кингшип кивнул.

Гант откинулся на спинку стула и вгляделся в сидевшего перед ним человека.

– И лишнего веса у вас примерно фунтов тридцать. – Он облизал вилку с красными остатками пирога. – Берт наверняка подсчитал, что вы протянете максимум лет десять. Но возможно, через три‑четыре года ему надоест ждать, и он решит вас поторопить.

Кингшип встал со стула, вытащил из бумажника долларовую бумажку и положил ее на стол.

– До свидания, мистер Гант, – сказал он и ушел.

Официант подошел, взял доллар и спросил:

– Еще чего‑нибудь хотите?

Гант покачал головой.

В 17.19 он сел на поезд, идущий в Уайт‑Плейнс.

 

Глава 9

 

В своих письмах матери Берт делал лишь туманные намеки на состояние Кингшипов. Раз или два он упомянул «Кингшип коппер», но не разъяснял, что это за корпорация, и был уверен, что, имея лишь представление о богатстве, которое свойственно бедному человеку, – столь же смутное, как представление подростка об оргиях, – мать и не представляла себе, в какой роскошной обстановке живет президент этой корпорации. Поэтому он с нетерпением ждал той минуты, когда сможет представить ее Марион и Лео и показать ей двухэтажные апартаменты Кингшипа, будучи уверен, что в свете предстоящего брака ее расширенные от изумления глаза будут видеть в каждом инкрустированном столике и сверкающей люстре свидетельство его, а не Кингшипа талантов.

Но он был разочарован.

Нельзя сказать, чтобы дом Кингшипа не произвел впечатления на его мать: с приоткрытым ртом и прикушенной губой она дышала с каким‑то присвистом, словно тихо ахая при виде каждого нового чуда: лакея во фраке – дворецкого! – бархатно‑пушистых ковров, обоев, которые были не бумагой, а тонко выделанной тканью, переплетенных в кожу книг, золотых часов на стене, бокалов с шампанским, – шампанским! – которые дворецкий разносил на золотом подносе… Но вслух она выражала свое восхищение лишь словами «Прелестно! Очаровательно!», при этом слегка кивая завитой и отлакированной в салоне седой головой и словно бы давая понять, что вся эта роскошь ей вовсе не внове. Но когда подняли тост за жениха и невесту, ее глаза встретились с взглядом Берта, и в них мелькнула такая гордость им, словно она бросила ему жаркий поцелуй, в то время как ее огрубевшая от работы рука исподтишка гладила обивку софы, на которой она сидела.

Нет, реакция его матери вполне соответствовала его ожиданиям. Плохо было другое – что между Марион и Лео явно пробежала черная кошка: Марион обращалась к отцу, только когда это диктовалось правилами хорошего тона. Более того, их ссора, видимо, касалась его, Берта, поскольку Лео говорил с ним с каким‑то колебанием и не глядя в глаза, а Марион была вызывающе и демонстративно ласкова, все время прижимаясь к нему и называя его не иначе как «дорогой» и «любимый», чего раньше никогда не делала в присутствии посторонних. У него возникло беспокойное чувство – подобно тому, которое вызывает камешек, попавший в ботинок.

Обед и вовсе прошел в атмосфере уныния. Лео и Марион сидели на дальних концах стола, а Берт и его мать – напротив друг друга с его длинных сторон: разговор шел только по периферии стола. Отец с дочерью не сказали друг другу ни слова; матери с сыном тоже было неудобно разговаривать друг с другом, поскольку они могли обсуждать лишь личные темы, не касавшиеся двоих других обедающих, которые были, в конце концов, чужими для них людьми. Так что Марион называла его «милый» и рассказывала его матери о квартире, которую они сняли на Саттон‑Террас; его мать разговаривала с Лео о «детях», а Лео просил его передать хлеб, избегая встречаться с ним взглядом.

Сам Берт в основном молчал, медленно выбирая нужную вилку или нож, чтобы его мать могла последовать его примеру: это был сговор любящих людей, для которого не понадобилось ни слов, ни сигналов, который подчеркивал тесную связь между ними и представлял собой единственный приятный для них момент обеда, не считая улыбок, которыми они обменивались через стол, когда Марион и Лео опускали глаза в тарелку. Это были улыбки, исполненные гордости и любви, и они доставляли ему тем большее удовольствие, что о них не подозревали хозяева дома.

В конце обеда, хотя на столе лежала серебряная зажигалка, он дал закурить Марион и закурил сам от спички из своей собственной коробки, которой он затем принялся рассеянно постукивать по столу, пока его мать не заметила белый фон коробки, на которой медью было выгравировано: «Берт Корлисс».

Но камешек в ботинке продолжал его беспокоить.

 

Поскольку был канун Рождества, после обеда они пошли в церковь, а после службы предполагалось, что Берт отвезет мать в гостиницу, а Марион вернется в дом Лео. Но Марион с несвойственным ей кокетством стала настаивать на том, чтобы проводить мать Берта до гостиницы, так что Лео уехал один, а Берт посадил обеих женщин в такси. Он сидел между ними и называл матери известные здания, мимо которых они проезжали. По его указанию таксист отклонился от кратчайшего пути, чтобы Берт мог показать матери ночной Таймс‑сквер.

Он оставил ее в вестибюле гостиницы возле лифтов.

– Очень устала? – спросил он ее, и, когда она призналась, что очень, на лице его мелькнуло разочарование.

– Не ложись сразу спать, – сказал он. – Я тебе еще позвоню.

Они поцеловались, и, все еще держа Берта за руку, миссис Корлисс нежно поцеловала Марион в щеку.

На обратном пути Марион сидела в такси молча.

– В чем дело, дорогая?

– Ни в чем, – не очень убедительным тоном ответила она. – А почему ты спрашиваешь?

Берт пожал плечами.

Он собирался проститься с ней у порога ее дома, но камешек в ботинке беспокоил его все больше, и он вошел в квартиру вслед за ней. Кингшип уже ушел спать. Они прошли в гостиную, где Берт закурил, а Марион включила радио. Они сели на софу.

Марион сказала, что ей очень понравилась его мать. Берт ответил, что он этому очень рад и убежден, что Марион тоже понравилась его матери. Они заговорили о своем будущем, и он почувствовал, что ее напряженно‑небрежный тон таит какую‑то подспудную мысль. Он откинулся на спинку, прикрыв глаза и обняв ее одной рукой за плечи, вслушиваясь в ее слова, как никогда не вслушивался раньше, со страхом взвешивая каждую паузу и интонацию: к чему она клонит? Он понятия не имел, что это могло быть. Ну, конечно, ничего важного. Может быть, он ненароком ее обидел, забыл выполнить какое‑нибудь обещание? Что еще?.. Словно шахматист, взвешивающий ход, он медлил с ответом на каждый ее вопрос, пытаясь предугадать, какое действие на нее произведут его слова.

Марион заговорила о том, сколько у них будет детей.

– Я хочу двоих, – сказала она.

Берт ущипнул левой рукой складку брюк.

– Или троих, – улыбаясь, сказал он. – Или четверых.

– Двоих, – повторила она. – Один поступит в Колумбийский университет, а другой в Колдвелл.

Колдвелл. Что‑то касающееся Колдвелла. Эллен?

– Скорее всего, оба очутятся в Мичиганском, – сказал он.

– А если у нас будет только о<