Исканий в лирике Б. Ю. Поплавского

Важнейшим стимулом-импульсом творчества Поплавского является желание разобраться в своих духовных поисках. Изучение религиозно-нравственных основ творчества Поплавского позволяет выявить духовные ориентиры, определившие мотивику его поэзии, помогает глубже проникнуть во внутренний мир лирического героя, а также даёт возможность охарактеризовать способы художественного воплощения авторских переживаний.

Проблемой религиозных исканий Поплавского занимались Л. В. Сыроватко[227], А. М. Ваховская[228], В. М. Жердева[229].

Л. В. Сыроватко делает акцент на софиологических интуициях Поплавского. А. М. Ваховская считает, что христианство Поплавского насквозь поражено «теософской болезнью». В. М. Жердева, рассматривая творчество поэта, приходит к выводу, что «представления Поплавского более соответствуют буддийскому мировосприятию, чем христианской культуре с идеей конечности бытия»[230]._.

Исследователь С. Никоненко, желая определить причину обращения поэта к Богу, заключает: «Б. Поплавский мучился своей невостребованностью, скитальчеством, неприкаянностью. Он искал и не мог найти точку опоры в жизни, отсюда его обращения к Богу, и споры с ним, и поиски истины»[231].

Таким образом, мы видим, что в современном литературоведении нет единого мнения, какова была духовная природа поэзии Поплавского.  Действительно, религиозные мотивы лирики Поплавского имеют сложную, разветвлённую генеалогию, фиксирующую напряжённый, иногда болезненный поиск поэтом-эмигрантом прочной духовной основы.

Противоречивость религиозно-нравственных исканий Поплавского вызвана влиянием нелёгких жизненных обстоятельств. В частности, смерть сестры укоренила в сознании поэта мысль о нерасторжимом единстве жизни и смерти, их постоянном поединке, в котором смерть оказывается сильнее. Эмиграция, ужасающие условия жизни поэта предельно актуализировали тему «смысла страданий». Чтение лекций Кришнамурти и посещение общества Блаватской пробудили интерес Поплавского к мистицизму.

А. Н. Богословский пишет: «С детства глубоко религиозный, Борис Поплавский в Константинополе с особой силой испытал притягательную силу православия; он ежедневно посещает церковные службы, серьёзно изучает религиозно-философскую литературу, читает сочинения средневековых мистиков»[232].

Н. Бердяев поясняет: «Для конца новой истории характерно... переживание глубочайшего разочарования... В каждой линии мы можем найти это разочарование: не осуществилось из этих стремлений ничто, ни в области познания-науки и философии, ни в области художественного творчества, ни в области жизни государственной, ни в области жизни экономической, ни в области реальной власти над природой... Человеку пришлось... смириться»[233]. Н. Бердяев, прочитавший «Дневники» Поплавского, пришёл к убеждению, что автор «соблазнён традиционными формами аскетики и мистики, которые играли огромную роль в христианстве, но ближе к неоплатонизму, стоицизму и буддизму». Отсюда Бердяев делает вывод о том, что духовные искания Поплавского восходят к «неевангельским источникам»[234].

Бердяев отмечает схожесть мучительных духовных метаний поэта с мировоззрением Марселя Жуандо, «самого мистического и метафизического писателя современной Франции». Жуандо утверждал, что Бог сам мучился в аду, так как не мог вынести адских мучений своего любимого человека[235]. Таким образом, по Бердяеву, «Поплавский не сомневается в существовании Бога, но сомневается в моральном характере его любви»[236].

В поэзии теософские пристрастия Поплавского выливаются в образ «жизни-сна». Этот сон всеобъемлющ. И весь сотворённый мир, с точки зрения лирического героя, есть лишь сон Бога: «Жизнь, что Бога кроткая мечта»; «Всё только вьюга золотой свободы // Лучам приснившаяся боль» («Как холодно. Молчит душа пустая...», 1932 г.) (с. 121).

Тему земного бытия сопровождает устойчивый мотив ухода из жизни при жизни. Лирический герой мечтает погибнуть: «Танцуя, мы о гибели мечтали…» («Вращалась ночь вокруг трубы оркестра») (с. 205). Стремление «перестать быть» распространяется и на мысли о загробной жизни: «Ведь исчезает человек бесследней, // Чем лицедей с божественным лицом» («В венке из воска») (с. 29).

Сам поэт на вопрос «Как жить?» в статье 1929 года отвечает: «Погибать». Лирический герой Поплавского постоянно жертвует собой, но, парадоксальным образом, только в этом безумном жертвоприношении он себя и может сохранить, сберечь «для другого раза». Поплавский говорит: «И конечно, самое лучшее – это погибать. Христос, Сократ и Моцарт погибли, и сиянием своего погибания озарили мир. Как жить? – Погибать. Улыбаться, плакать, делать трагические жесты, проходить, улыбаясь, на огромной высоте, на огромной глубине, в страшной нищете»[237]. Жить – значит, не жить, а погибать, но всё-таки в этой гибели, жертвуя собой, – жить. В основе всей этой системы лежит явление, которое Мартин Хайдеггер называл Zwiefalt – складка. Жить и погибать – это две стороны одного листа. И во всех сборниках у Поплавского звучит мотив Конца. А сборники – «Снежный час», «В венке из воска», «Дирижабль неизвестного направления» – уже в своих названиях символически формулируют тему Конца. У Поплавского появится устойчивый и «сквозной» для его творчества тип лирического героя – героя, одержимого и навсегда зачарованного идеей смерти.

Так, П. М. Каценельсон в своём докладе, прочитанном в Вильне на вечере, посвящённом памяти Б. Ю. Поплавского, справедливо отмечал: «Лирический герой Поплавского постоянно зовет её (смерть. – О. С.). И смерть откликнулась на чуть слышный зов. Она – проклятая – любит быть желанной гостьей. Потому-то грезится ему предсмертный сон в глазах людей. Оттого-то наиболее умиляющими его душу разговорами являются разговоры о гибели, о смерти»[238]. Симптоматично, что сам Поплавский при описании своих мистических переживаний назвал себя в дневнике «живым трупом»[239].

В лирике Поплавского мертвы не только люди, но и цветы, небесные существа, время: «Розов вечер, розы пахнут смертью // И зелёный снег идёт на ветви» («Роза смерти», 1928 г.) (с. 57); «Под сиренью в грязном переулке // Синеглазый ангел умирал» («Мальчик и ангел», 1929 г.) (с. 73).И о своей душе поэт говорит, как о погибшей: ей не суждено узнать земных радостей:

Холодный праздник убывает вяло.

Туман идёт на гору и с горы.

Я помню, смерть мне в младости певала:

Не дожидайся роковой поры («В венке из воска», 1924 г.) (с. 30).

Таким образом, в художественном мире Поплавского смерть подстерегает лирического героя повсюду: и на других планетах, и в водных глубинах. А в центре земли она обретает своё настоящее царство:

И весна, бездонно розовея,

Улыбаясь, отступая в твердь,

Раскрывает тёмно-синий веер

С надписью отчётливою: смерть («Роза смерти», 1928 г.) (с. 58).

Метафоры «воздух – саван», «небо – морг» лишний раз подчёркивают величие и всеобъятность смерти: «Зелёные зелёные дома // И воздух плотный что хороший саван» («Не неврастении зелёная змея…», 1925 г.) (с. 288); «Замкнулись горы, синий морг над нами. // Окованы мы вечностью и льдами» («Другая планета») (с. 239).

В различных религиях и культурах смерть рассматривается с разных точек зрения. Однако почти все они, включая первобытные культы, сходятся в том, что смерть не исчерпывается чисто физическим смыслом – возвращением в прах[240]. Стоит вспомнить, что эпоха, в которую жил и творил Б. Ю. Поплавский, ознаменовала собой рубеж двух культурных парадигм: отношения к смерти как к бытию изменённому (уходящая парадигма) и бытию прекращённому (идущая ей на смену). Парадигма бытия прекращённого отрицала посмертное существование. Парадигма бытия изменённого говорила о трансформации земного существования. Поэт-эмигрант оперировал в своём творчестве вариантами отношения к смерти, накопленными в рамках парадигмы бытия изменённого, продолжая традиционные трактовки смерти в духе христианства и буддизма.

В статье «Буддийские настроения в поэзии» (1894) В. С. Соловьёв, анализируя поэму Голенищева-Кутузова «Рассвет», приходит к заключению о том, что русский поэт, размышляя о смерти, по сути, выражает буддийское миросозерцание: «Искупление, примирение – только в смерти (курсив Соловьёва. – О. С.). Это заключительное торжество смерти разрастается <…> в целый апофеоз. Тут уже смерть является не только как единственное разрешение жизненных противоречий, но как единственное благо и блаженство»[241]. Сказанное Соловьёвым о Голенищеве-Кутузове прямо проецируется на лирику Поплавского. Во многих стихотворениях поэта-эмигранта смерть, в соответствии с представлениями буддизма, также воспринимается как необходимая ступень к Идеалу. Она не просто естественна, а желанна, ибо прерывает страдания:

Пожалей, его пожалей!

Помоги ему умереть («Саломея I», 1929 г.) (с. 78).

В лирике Поплавского смерть так же, как и в произведениях Голенищева-Кутузова, рассмотренных Соловьёвым, часто оценивается «как апофеоз».

В христианстве понимание смысла жизни, смерти и бессмертия исходит из ветхозаветного высказывания: «<…> день смерти лучше дня рождения» (Книга Экклезиаста 7:1). Подобное отношение к смерти было близко и Поплавскому в период создания поэтического сборника «Флаги» (1931): «Мы на пустом корабле оставались вдвоём, // Мы погружались, но мы погружались в веселье» («Рукопись, найденная в бутылке», 1928 г.) (с. 60). Почему же смерть приносит великое спасение, счастье? «Отказываюсь от всякого участия, // Отказываюсь жить на сей земле» («Дождь», 1925–1929 гг.) (с. 35) – эти строки Поплавского дают нам ключ к решению данного вопроса. Поэт отказывается жить на «сей земле», потому что надеется воскреснуть после смерти в потустороннем мире. С точки зрения поэта-эмигранта, после смерти человек одновременно погружается в земные глубины и восходит в небесные сферы: его тело отправляется в земные недра, душа же устремляется на небо:

И на двух колесницах везут

Половины неравные тела.

Я на кладбищах двух погребён,

Ухожу я на землю и в небо («Чёрный и белый», 1924 г.) (с. 234).

Земная жизнь, полная печалей и скорбей, не ценится высоко лирическим героем, но именно она, с точки зрения христианства, готовит человека к вечной жизни. В Православии нет смерти, ибо смерть лишь узкая межа между земной жизнью и жизнью в будущей вечности. Смерть есть лишь временное разлучение души и тела. После того как человек умирает, его душа выходит из тела. Став свободной, душа обретает иное, духовное зрение. Оттого «души солдат» в лирике Поплавского мечтают о смерти: «Потому что военная доля // Бесконечно прекраснее жизни. // Потому что мечтали о смерти // Души братьев на крыше тайком («Юный доброволец») (с. 190).

Души солдат попадают в рай: «Но время. Прощай, действительная армия, // Солдаты пришли домой. // Солдаты пришли в рай («Армейские стансы», 1925 г.) (с. 222). А после смерти их души выходят из тела, ни на секунду не прерывая своего существования, и продолжают жить той полнотой жизни, которой начинали жить на земле. Но уже без тела. Потому-то из-под пера Поплавского выходят следующие строки: «Умирать легко и жить легко – // Жизни вовсе нет» («Не смотри на небо, глубоко…», 1931 г.) (с. 116). Душа лирического героя, выйдя из тела, способна воспринимать, чувствовать мир живых людей. Но она лишена оболочки и поэтому не может участвовать в земной жизни.

Лирический герой стихотворения «Жизнь наполняется и тонет…» оказывается в пограничной ситуации, на грани жизни и смерти. Причём смерть здесь мыслится как «преобразовательница жизни»: она превращает одни ценности в другие. Завершающая картина смерти преображается в картину новой жизни: «Огонь спускается на льдину // Лица жены, // Добро и зло в звезде единой // Сопряжены («Жизнь наполняется и тонет…») (с. 187).

В сборнике «Снежный час», составленном Поплавским в 1934–1935 гг., появляются другие интонации и иная, более многоплановая интерпретация темы смерти. Настойчиво звучат нотки отчаяния, упрёки, доходящие до проклятия самого Создателя. Тема смерти в «Снежном часе» связана с мотивами «бунта», «богооставленности», выражающими духовную трагедию поэта, отказывающегося принять дисгармонию земного существования.

Кроме того, если во «Флагах» «небо» и «земля» постоянно связаны, то в стихотворениях из сборника «Снежный час» они уже характеризуются как две отдельные сферы. Между ними нет больше сообщений. «Небо» стало недоступно для лирического героя. Оно теперь «тешится» с высоты над падшими ангелами, которые, как и другие существа, подвластны земному притяжению, лишены возможности взлететь и завидуют свободе птиц: «Быстрые, чёрные птицы // Носятся стаей в окне. // Так бы касаться, кружиться, // В бездну стремглав заглянуть, // Но на земле не ужиться, // В серое небо скользнуть» («Вечер блестит над землею…», 1931 г.) (с. 107).

С другой стороны, в некоторых стихах цикла «Над солнечною музыкой воды», входящего в сборник «Снежный час», поэт выражает мысль о том, что смерть и жизнь нельзя разделить. Кроме того, жизнь «повита» смертью. Всё разрушается, создаваясь, то есть эти вечные начала зависят друг от друга: «Что земля и радость глубже боли, // Потому что смерть нужна лесам, // Чтоб весной трава рвалась на волю, // Дождь к земле и птицы к небесам» («Летний вечер тёмен и тяжёл…», 1932–1933 гг.) (с. 163).

Так в лирике поэта, начиная с 1931 года, смерть является движущей силой обновления и развития, она не только отрицание, но и продолжение жизни: «Смерть глубока, но глубже воскресенье // Прозрачных листьев и горячих трав» («Не говори мне о молчаньи снега…», 1932 г.) (с. 151). Такое оптимистическое звучание темы смерти в лирике цикла «Над солнечною музыкой воды» отражает душевную гармонию, которая на короткое время вошла в жизнь Поплавского вместе с любовью к Н. Столяровой.

Запись из дневника поэта 1932 г. говорит о том, что смерть – это необратимый бег времени: «Смерть как тема всяческого расточения и исчезновения самого времени, ибо душа умирает постоянно, и каждый день нестерпим в розоватом дыме, как последний день, но главное – умирание часов и минут, отблесков и освещений, запахов и ощущений безвозвратно. Смерть, как тема прохождения времени»[242]. Подобные мысли и настроения встречаются и в лирике Поплавского: «В этой жизни слабым не ужиться, // Петь? К чему им сердце разрывать. // И не время думать и молиться, // Время – спать, страдать и умирать» («Лунный диск исчез за виадуком…», 1931) (с. 112); «Спит анемона, ей снится – всё ждет, всё непрочно, // Всё возвращается, отяжелевшее временем // Кажется всё наконец возвращается к Богу» («На восток от Кавказа», 1925) (с. 221).

Ход жизни приносит лирическому герою лишь нестерпимую усталость, страдание. В поэзию Поплавского врывается мотив отказа от жизни: «Слава тому, кто не ждет весны, // Роза тому, кто не хочет жить» («Древняя история полна…») (с. 199).

Поэт переживает глубокий религиозный кризис. Отныне «небеса» для него пусты. Но и земля – подлинный ад для героя Поплавского. Вид запрещающего неба толкает лирического героя к бегству, что выражается в желание «уйти во сны». «Духовный маятник» Поплавского опять склоняется в сторону буддизма: «Спать. Уснуть. Как страшно одиноким. // Я не в силах. Отхожу во сны». («Il neige sur la ville», 1931 г.) (с. 130).

На протяжении всего творческого пути чаще всего Поплавский рассматривает смерть как время перехода в жизнь вечную. Причём, тело для него – лишь оболочка, обречённая на гибель, а истинный человек, художник и мыслитель, – бессмертен.

Итак, тема смерти в лирике Поплавского обретает многоплановое смысловое наполнение. Подобно столь далёкому от него И. А. Бунину (трактат «Освобождение Толстого»), в своих представлениях о смерти Поплавский соединяет элементы христианства и буддизма. Но при этом поэт-эмигрант, с юности лишённый «почвы», оторванный от национальных культурных корней, в отличие от своего старшего современника, так и не смог преодолеть мучавшие его сомнения и обрести прочную духовную опору. Его лирический герой находится в постоянных метаниях и непреодолимых внутренних противоречиях: переходит от буддизма к христианству, от веры – к безверию. В «Дневнике» поэт пишет: «Я жажду Бога только когда я очень несчастен и поэтому так ценю несчастия»[243]. Богооставленность человека и естественный страх смерти могут быть преодолены, по Поплавскому, в религиозном мистическом экстазе, путь к которому – аскеза. В этом экстазе достигается победа над страхом смерти и становится возможным подлинное творчество. «Однако экстаз есть лишь сон (“припадок реальности”), после которого наступает пробуждение и новое погружение в страх»,[244]– рассуждает о религиозно-философской концепции Б. Поплавского исследователь О. Демидова.

Иногда для поэта смерть – это вызов миру, выражающий неприятие действительности и бунт против Создателя. Как же мог добрый Бог сотворить мир, где всё обречено на страдания и смерть? В этих размышлениях звучат излюбленные темы гностической мысли. Среди многообразных духовных истоков творчества Поплавского, на наш взгляд, наиболее значимым является тот, который связан с гностицизмом. «Миросозерцание» лирического героя Поплавского, которое запечатлено в ранних стихотворениях, явно восходит к гностическим представлениям. Гностики полагали, что мир по своей сути антикосмичен, так как был создан неблагой и неразумной действующей причиной. Следовательно, человек, живущий в таком мире, заведомо обречён на страдания. Согласно гностическому учению, мир изначально зол, и виновен в этом гностический Бог – Демиург, который противопоставляется другому Богу, заключающему в себе доброе начало.

Поплавский работает с мифом о двойственности всего творения: «Как слово, витая ещё над первозданными водами, обдумывая прототипы всех грядущих вещей, так каждый человек двойственен: человек – отражение, живущий и гибнущий, и человек – идея о Божественном разуме, которая никогда вполне не рождается, но которую ржа не поедает»[245].

Уже в первых стихотворениях Поплавского, включённых в сборник «Флаги», достаточно отчётливо проявляются духовные антиномии, которые характерны для гностицизма и составляют основные его мотивы: крайняя поляризация земного и небесного, материального и духовного, неспособность оставаться в существующем мире, стремление вырваться за его пределы и полная невозможность реализации желаемого.

Обращение к идеям гностицизма идёт от желания Поплавского познать Бога, его секреты и тайны сотворения мира. Поплавский верит, что нашим миром правит зло, а спасение возможно лишь за его пределами. Поэтому главными мотивами творчества автора является мотив борьбы добра со злом, света с тьмою, человека с Богом; мотив раздвоения реальности на видимую и невидимую, мотив мироотрицания.

Итак, чтобы понять природу зла, Поплавский обращается к прамифу, гностическому знанию о сотворении мира вопреки высшей Воле: «Бог не создал мира, хотел создавать его. Мир “Вырвался” к бытию против его воли, из его полноты, рискнул. Ибо Смерть непобедима, несчастья и страдания неустранимы.... и всякое “вперёд” есть только дальнейший прыжок в пустоту. Каждый человек двойственен: человек – отражение, живущий и гибнущий, и человек – идея о Божественном разуме, которая никогда вполне не рождается, но которую ржа не поедает»[246]. Двойственность человеческой природы запечатлена и в лирике Поплавского: «И на двух катафалках везут // Половины неравные тела // И на кладбищах двух погребён // Ухожу я под землю и в небо» («Двоецарствие», 1924 г.) (с. 31).

Напряжённые духовные искания Поплавского отзываются в религиозной проблематике его лирики. В поэзию Поплавского проникает большое количество библейских реминисценций. Из убеждения Поплавского, что существует «добро во зле», рождается притягательность для его лирического героя всех персонажей мирового искусства, которые нарушили Божью заповедь и возлюбили человека более Господа (Лаура – «навсегда прелестна и ужасна»; Прекрасная Елена – «королева ужасов»). Данные оценки образов Дантова «Ада» соответствуют идеям «нравственного эстетизма», столь характерным для ряда авторов Серебряного века. Отсюда же в лирике Поплавского – зловещая трансформация евангельских образов. В стихотворении «Детство Гамлета» (1929 г.) чудовищно деформируется Образ Божий. В трактовке Поплавского в Нём кощунственно сливаются Господь и Люцифер: «Светлый дракон их о Боге учил на горе...». И образ Михаила Архангела, когда-то изгнавшего сатану из Божьих Пределов, наделён холодными, нечеловеческими чертами равнодушного убийцы: «И не раздавит розовым авто // Шофёр-архангел гада равнодушно» («Сентиментальная демонология», 1926 г.). Даже образ Христа искажён. Христос предстаёт не в силе и славе, не в могуществе прощать. Он сам бесправен перед волей судьбы. Лирический герой стихотворения «Покушение с негодными средствами» (1925 г.) восклицает: «Наша жизнь погружена в узилище судьбы» (с. 32).

По мысли Поплавского, человек обманут Богом, сотворившим его для страдания и смерти:

Солнечный герой, создавший мир,

Слушай бездну, вот твоя награда.

Проклят будь, смутивший лоно тьмы,

Архитектор солнечного ада.

«Как ты смел», – былинка говорит,

«Как ты мог», – волна шумит из мрака,

Нас вдали от сада Гесперид

Вызвать быть для гибели и мрака» («Всматриваясь в гибель летних дней…») (с. 141).

Поплавский отказывается от Церкви и от всех её обрядов, где индивид лишается своей личности и своеобразия, чтобы стать одной из овец Пастыря.

В «Дневниках» Поплавского встречаются богоборческие мотивы: «Я боролся с миром не как человек, который хочет и может покорить себе, а как человек, которому мир чужд и от власти которого он хочет освободить себя»[247]. Или: «Чувство жизни я определяю как чуждость мира, неприятие мировой данности … неукоренённость в земле. <…> сей мир переживается как не подлинный, не первичный и не окончательный. Есть “мир иной”, более реальный… Глубина “Я” принадлежит ему»[248].

Поплавский всеми силами продолжает свои личные поиски Бога, правдиво отразившиеся в его лирике, и в дневнике: «О чем же Ты будешь искренно, смешно и бесформенно писать? О своих поисках Иисуса. О дружбе с Иисусом, о нищете, которая нужна, чтобы его принять»[249]. Если Божество удаляется от поэта, мир окаменевает, тяжелеет и застывает: «Никогда ещё так темно не было между Богом и мною... Страшный, ужасный, холодный, яркий мир вокруг: всё как будто сделано из железа, из замерзшего кала, все выдумано, вылеплено на зло»[250].

Отношения Поплавского с Богом сугубо эмоциональные, скрытые от других людей, и это признаёт он сам: «Святость есть никому не объяснимое личное отношение с Богом, наподобие супружеской любви, в “качество” которой никто извне проникнуть не может»[251].

С 1931-го года лирика поэта становится всё более исповедальной. Идеалом личного поведения Поплавского становится святость как нравственный христианский закон. Поэт начинает исполнять основные заповеди Божьи (как непреходящие духовные ценности он воспринимает любовь к ближнему, смирение, милосердие, соблюдение некоторых святоотеческих традиций и обрядов).

Идея христианского смирения особенно ярко выражена в стихах, написанных в 1931 году. В начале стихотворения «Как страшно уставать…» этого года звучат жалобы, сетования на то, что мир зол, несправедлив. Герой упрекает Бога в том, что Он не любит созданное им самим, оттого люди так жалки и беспомощны. А в конце стихотворения лирический герой вопрошает о приходе «жалостливого Бога»: «Не в истине, не в чуде // А в жалости твой Бог» (с. 118). Для Поплавского жалость – краеугольный камень христианства. Лирический герой этого времени искренне страдает. Поплавский объявляет «жалость» сущностью православного христианства: «Что такое православие? Это нищая религия. Неизвестная и неизданная мистическая поэзия, разорённые храмы, смиренные священники. <…> Христос католиков есть скорее царь, Христос протестантов – позитивист и титан, Христос православных – трости надломленной не переломит, он весь в жалости, всегда в слезах»[252].

Борис Поплавский в статье «О смерти и жалости в “Числах”» прямо пишет: «…слишком долго русская литература говорила о жалости от Достоевского до Чехова и, может быть, вот, наконец, родилось христианское поколение… Мистическая жалость к человеку – вот новая его нота. И не она ли звучит в “Вечере у Клэр”, в описании гибели вундеркинда Лужина и в сбитых с толку “Мальчиках и девочках” Болдырева. Но почему мистическая? – спросят меня. – Потому что абсолютная. И это единственное свое ощущение, которое “эмигрантский молодой человек” законно противопоставляет большевистской жестокости»[253]. Так Поплавский вводит в свою поэзию категорию «жалости». При этом он явно выходит за рамки матриц западноевропейского экзистенциализма, ориентируясь, прежде всего, на христианские нравственные императивы (любовь к ближнему; неприятие животно-плотского, бездуховного начала, корысти; верность дружбе). В его творчестве очевидны особенности русского варианта экзистенциализма, своеобразие которого обусловлено его национальными и эстетико-философскими корнями, его эмигрантским происхождением.

Н. А. Бердяев, и сам утверждавший идею жалости, скажет: «Б. Поплавского преследует чувство безблагодатности и греха. И его мучит, что духовные усилия, которые он делает, не помогают. Он пытается молиться и в молитве найти спасение. <…> Он ищет Иисуса униженного, слабого, обливающегося слезами. Ему близко лишь унижение Христа. Его кенотический образ. И совершенно чужд царственный образ Христа»[254].

Исследуя явление автокоммуникации, Ю. М. Лотман отмечает, что «молитва может осознаваться как общение не с собой, а с внешней могущественной силой»[255]. Общение человека с божеством, по Поплавскому, осуществляется, прежде всего, через самопознание, а затем и через молитву. Причём молитвы есть лишь словесное выражение внутреннего чувства.

Таким образом, молитва для Поплавского – элемент самопознания. Запись из Дневника Поплавского от 10 июля 1935 года подтверждает это: «Все считают, что я сплю, а я молюсь; так иногда целый день подряд, в то время как родные с осуждением проходят мимо моего дивана. Но ответ почти никогда не приходит в результате в конце молитвы. Нет, ответ обычно медлит несколько дней <...>»[256].

В это время Поплавский ищет Христа униженного, слабого, обливающегося слезами. Он считает: «Нельзя принять Бога, если Бог сам не принимает на себя страданий мира и людей, если он не есть Бог жертвенный»[257]. «В Бога можно верить лишь в том случае, если Бог сын… Искупительные страдания Сына Божьего есть не примирение Бога с человеком, а примирение человека с Богом»[258].

Христос представляется Поплавскому не только жалостливым, но и жалким, другой Бог не имел бы права на жалость к человеку: «Счастье, счастье в жертве»[259]. Кроме того, «для христианина смерть есть постоянное мистическое состояние гибельной жертвы отказа и забвения себя»[260]. По мнению Н. А. Бердяева, «“Дневник” Поплавского – искренняя книга. Это крик души погибающей и спасающейся»[261].

В статье «По поводу “Атлантиды-Европы”», посвящённой анализу книги Д. С. Мережковского, Поплавский напишет о страхах Бога: «Христос гностиков терпящий и переносящий всё. Ибо не Бог ли ещё перед человеком виноват, не ему ли оправдываться. Не Бог ли погибнет в конце от раскаянья, если мир погибнет. И как вообще кто-нибудь сможет в раю райское блаженство вкушать, если в бездне ада останется хоть один грешник и, конечно, ясно для меня, что Христос оставит свой рай и поселится навеки в аду, чтобы мочь вечно утешать этого грешника. Не человеку должно быть страшно, а Богу страшно на небесах, за то, куда идет мир»[262]. А далее продолжит: «Христос в нищете Господней, в венерологической лечебнице, в Армии спасения, и действительно для многих, вероятно, в поле»[263]. Из этой дневниковой записи видно, что в сознании Поплавского утверждается идея нищеты, необходимая для принятия Христа. Православие он и воспринимает как «нищую» религию. Есть Бог в церкви или нет, на этот вопрос ему помогает ответить такой признак, как наличие «движения к нищете и интенсивной апологии её. Нищете так же и умственной»[264].

С 1932 года главенствующими чертами в мироощущении лирического героя Поплавского становятся жалость ко всему живому, Божьему, сострадание к человеку, так как он изначально обречён на несчастья. И в дневнике этого года есть запись: «Всё сумрак и ложь, на небе и на земле, и только одна точка ясна и тверда. Эта точка есть жалость, и на ней стоит Христос»[265].

Как видим, духовное движение Поплавского нельзя назвать последовательным и логичным. Религиозно-нравственные искания поэта все-таки остаются противоречивыми, линия их развития причудлива и зигзагообразна. И в стихах 1932–1933 годов отражается восприятие Люцифера как спасителя, давшего человеку знание, искусство, любовь. Именно таково божество в «Тайной доктрине» Е. П. Блаватской – основательницы Русского теософского общества. Но, несмотря на оккультные пристрастия, поэт действительно тянется к Богу, ведёт с Ним непрестанный разговор. В молитве Поплавский стремится преодолеть тоску. Вот и появляется в дневнике запись: «Всю ночь опять молился. В ответ ничего, тёмно»[266]. Далее: «Главное событие этого месяца – говение. Ничего подобного я не испытывал дотоле. После все осталось по-прежнему. Только глубоко внутри – как будто на новой земле живешь»[267]. Эта запись 1932 года поражает своей искренностью. Поэт проходит через христианский обряд «говения», и всё в его душе меняется.

Желание Поплавского проникнуть в глубины религиозных учений, очевидно, было вызвано мистическим поиском, жаждой духовной самореализации и самоидентификации. Поэт хотел узнать великие тайны, скрытые от обыденной жизни смертных, проникнуть в таинственные вселенные, которые он предчувствовал. Постепенно всё, что выходит из-под пера Поплавского в начале 1930-х годов, начинает говорить об искании Бога, о боли и муках этого пути. Так возникает поэтическая тема, которая занимает главенствующее место во многих стихотворениях 1932 – 1934 годов.

В дневнике Поплавского 1934 года есть строки: «Я никогда не сомневался в существовании Бога, но сколько раз я сомневался в моральном характере Его любви. Тогда мир превращался в раскалённый, свинцовый день мировой воли, а доблесть в сопротивлении Богу в остервенение стальной непоколебимой печали»[268]. Подобные приступы сомнений парадоксально сменяются у поэта жаждой веры: «Буду молиться, – восклицает он на следующей странице своего дневника, – может быть, пройдет злая дрожь отчаяния»[269]. И вот впечатление от молитвы: «Тёмные, долгие, упорные молитвы без толку, однообразная жвачка, упрек Богу, обида на Него»[270]. Эти строки дают возможность Э. Райс так сказать о религиозных исканиях Поплавского: «Он напряжённо и глубоко – по-своему – верил, хотя у него от высокого метафизического взлёта до горчайшей иронии расстояние бывало тоньше волоска»[271].

Герой Поплавского ищет утверждения реальности своего «я» в личных, без посредства церкви, отношениях с Богом, в «романе с Богом», как говорил сам поэт. «Роман» этот мучителен. По противоположности с чаемым озарением, бессмысленность, пустота и ужас существования кажутся ещё более невыносимыми. Это – «чёрная ночь»[272], пустыня, через которую немногим дано перейти.

Из духовного хаоса, зафиксированного в дневниках поэта, вырастают богоборческие мотивы его поздней лирики. Ими наполнено, например, стихотворение «Мать без края “быть или не быть”…» (1935). Страх без смирения и без надежды на силу Божией милости неминуемо порождает бунт слабой человеческой природы, которая своими силами не в состоянии спастись. Лирический герой, с одной стороны, «возвращается к Богу», а с другой – Господь предстаёт перед нами в облике дьявола, который «ловит и давит солдат на войне». Герой призывает «не смотреть в небеса», ведь «Бог о судьбе позабыл». Всё это свидетельствует о глубоком религиозном кризисе Поплавского.

Таким образом, биографическое начало играет весьма значимую роль в генезисе поэзии Поплавского. По существу, лирика поэта-эмигранта создана на материале личной биографии, взятой как момент истории. При этом взгляд Поплавского как бы раздваивается, охватывая одновременно широкое пространство исторической перспективы, в которую вписана отдельная судьба, но в то же время – эпоха предстаёт как факт внутренней жизни человека, запечатлённый в его памяти.

Индивидуальная судьба Б. Поплавского сформировала основные черты творческой личности художника. Создание его лирических стихотворений стимулировалось, прежде всего, такими событиями, которые можно назвать главными вехами жизненного пути поэта. К биографическим факторам, определившим многие содержательно-формальные особенности его поэзии, следует отнести эмиграцию и ужасающие условия жизни в самом маргинальном районе Парижа (Монпарнасе); личностную и профессиональную нереализованность; отрыв от России и родной культуры; неблагополучие в семье; любовь к Н. Столяровой; увлечение музыкой и живописью; колоссальную начитанность и глубочайший интерес, как к русской, так и западной литературе и философии, ко многим мировым религиям и мистическим учениям, между которыми в поисках себя Поплавский порой «раздваивается». Эти моменты биографии по-своему преломились в лирике Поплавского и придали ей автопсихологический характер. Психологический биографизм лирики Поплавского представляет собой результат глубоких личных размышлений автора о мире и человеке в нём, окрашенных в культурологические, философские и метафизические «тона».

Поэзия Поплавского являет собою акт прямого самовыражения поэта. Она обнажённо исповедальна и даёт представление о духовно-биографическом опыте лирика, круге его переживаний. А жизненный путь лирического героя проходит по биографической канве автора. Биографическую основу имеют многие мотивы стихотворений Поплавского, например: утраченного детства и потери родины, музыки и смерти, безысходности и разуверения, голода и нищеты, отчаяния и обречённости.

В лирике Поплавского (1927–1935 гг.), как и в его дневниках этого периода, отражаются и преломляются напряженные религиозно-нравственные искания поэта. Так или иначе, поэзия Поплавского художественно воплощает его стремление обрести духовный смысл существования, найти прочную нравственную основу. В лирике отзывается страстное желание поэта-эмигранта обрести себя, свой единственный «берег истины». Образный мир, мотивика, интонационный строй и все особенности поэтики лирики Поплавского явно подпитываются его поиском религиозно-философских ориентиров, позволяющих осуществить в условиях эмиграции творческую самоидентификацию. Однако развитие Поплавского, разрывающегося между гностицизмом, оккультизмом, буддизмом и православием, трудно назвать «духовным восхождением». Скорее – это настоящие метания, окрашенные трагическими противоречиями.

И, тем не менее, окружающий мир осознаётся поэтом, прежде всего, как мир Божий. Этим объясняется наличие религиозных мотивов, сюжетов и образов во всех его сборниках стихов.

В стихотворениях, написанных до 1931 года, Поплавскому свойственно восприятие Бога в гностическом представлении.

Стихотворения 1931–1932 гг. приближаются к традиции православия: лейтмотивом в них звучит мысль о смирении, жалости, сострадании. Но попытки объяснить жестокость жизни толкают лирического героя Поплавского 1933–1935 гг. к сомнению. Поэтому его поздняя лирика изобилует богоборческими темами, которые весьма парадоксально сосуществуют с религиозными мотивами и отражают напряжённые искания поэта, стремившегося постичь и уяснить связь индивидуального бытия с судьбами человечества и законами мироздания. В это время обиды, укоры Богу в творчестве Поплавского окрашены глубоко личной интонацией. Они звучат как претензии к равному, обязанному отчётом в своих действиях. Отсюда возникает горький укор поэта «небесам», их равнодушию к судьбе человека. Но, несмотря на всё это, можно говорить, что на протяжении всей своей жизни Поплавский истинно тянулся к Богу, хотел постичь его, идя разными путями, и ждал от него ответов на вопросы, которые поставило перед поэтом двадцатое столетие. Вера Поплавского, по существу, с точки зрения христианства, <