Неприятности, которые могут поджидать влюбленных

 

1. Потеря способности к логическому мышлению (проявляется мгновенно).

2. Потеря индивидуальности. Перестаешь сам себя узнавать.

3. Потеря уверенности в себе.

4. Потеря принципиальности.

5. Потеря сна.

6. Потеря аппетита.

7. Как результат – потеря привлекательности и хорошего самочувствия.

8. Потеря репутации и респектабельности. (Может положить конец карьере и общению с друзьями и знакомыми.)

9. Болезнь и/или беременность.

10. Критическое ухудшение морального состояния (связано с пунктом № 2).

11. Потеря чувства юмора. (Когда дело касается объекта любви.)

 

Полагаю, мою любовь к Мацеку в известной мере можно считать профессиональной переподготовкой, призванной повысить мою квалификацию. Может быть, я даже получу грант, чтобы оплатить все затраты, понесенные вследствие любовной связи. Включая страховку от возможной потери дохода, если муж бросит меня.

Позднее, вернувшись в свой чистый и тихий дом, я не вспоминаю о Мацеке, поскольку нет никакого смысла думать о том, кому нет места в твоей безупречной жизни. А моя жизнь потенциально безупречна. В теории все выглядит просто замечательно. Ни расползающихся швов, ни истончающихся стен.

Поди прочь, мысленно гоню я его. Прочь!

А мгновение спустя хватаю телефон – нет ли от него сообщений? Третий день никаких вестей, я уже места себе не нахожу. Любовь, похоже, это субстанция, имеющая объем, занимающая место, но с каждым ударом вытекающая из влюбленного сердца. Любовный бак нужно часто пополнять. Что будет, если он совсем опустеет? Как люди встают утром, идут на работу порожняком?

Ложусь в кровать с отцом моего малыша. Он читает «Psychologies», журнал по самоусовершенствованию. Не спрашивайте меня почему, на самом деле он вовсе не такой. Ведь правда?

– Как наш малыш? – спрашивает он, откладывая журнал.

– Хорошо. Как прошел день?

Он перечисляет, к каким урокам должен подготовиться, пересказывает школьные сплетни: учителя математики и даму из группы поддержки обучения застукали в подсобке. Говорит о мальчике из четвертого класса, которого встретил сегодня на Главной улице, – должно быть, у парня не в порядке с психикой, и еще он постоянно сплевывает. О девочке-первокласснице, у которой, похоже, анорексия. И о дополнительных формулярах, которые теперь придется заполнять. Когда только все это кончится?

Я то и дело сочувственно вставляю: «О господи!», «Какой ужас!», «Что за маленькие чудовища!»

Когда-то я любила заглядывать в его мир, хотя сама ни за что не стала бы учителем.

Потом он, помедлив, спрашивает:

– Ну а как прошел твой день?

– А я утром чудесно прогулялась по холму Файриш. Знаешь, там до сих пор еще снег. На верхушке совсем никого не было, и я видела косулю за памятником. Она стояла долго-долго и смотрела на меня, а я на нее. А позже, на консультации, я потеряла одну пару.

– О господи, Аня.

– Да я старалась, но… – Странно, произнесла это вслух – и чуть не заплакала. А ведь раньше даже не думала об этом. Ненавижу, когда они так поступают. Сдаются.

– Очень жаль! Ты расстроилась, милая?

– Наверное, немножко.

– Не стоит принимать это так близко к сердцу. Ты сделала все, что могла. Вероятно, они были несчастливы вместе.

– И все же.

– Ну-ка, иди сюда.

Йену больше не требуется секс, но он научился нежно обнимать меня с моим новым животом, обнимать нас обоих. Он хороший человек, и я его люблю.

На следующее утро, еще хорошенько не проснувшись и не вспомнив, что не должна думать о Мацеке, я пишу ему:

Приходи ко мне завтракать.

Еще ни разу я сама не делала первого шага, а тут сделала, и такой опасный! У меня все готово для яичницы с беконом, но мы даже не добрались до кухни. Что мне нравится больше всего, так это то, как он берет меня – накидывается, как голодный на хлеб, словно я околдовала его. Нет в его объятиях ни нежности, ни деликатности; он совсем не думает обо мне. Вообще не думает. Я до сих пор в ночной рубашке и в халате, он задирает оба подола.

Под окнами тормозит машина Йена, нас в мгновение ока сметает с дивана. Подол моей рубашки там, где полагается, пояс на халате завязан. Джинсы Мацека застегнуты, сорочка – тоже. Шляпа на голове.

Мацек бросает на меня взгляд, смысл которого мне не ясен. Спокойствие? Но как он может быть спокоен? Нас вот-вот прирежут.

Я в ужасе, а голос у меня веселый и звонкий.

– Йен! Забыл что-нибудь?

– Сочинения пятого класса. О! Здравствуйте! – Это он заметил Мацека, который натягивает куртку. Меня сейчас вырвет.

– Доброе утро, – говорит Мацек Йену и оборачивается ко мне. – Так я позвоню, – говорит он, в упор глядя на меня с тем же нечитаемым выражением, – когда трубы, которые я закажу, здесь доставят.

Я молча таращу на него глаза.

– Трубы? – переспрашивает Йен со странноватой полуулыбкой.

– Трубы чинить центральное отопление, – объясняет Мацек. И зевает, по-настоящему зевает, как ни в чем не повинный человек. Сердце у меня готово разорваться.

– Спасибо. Да, это Мацек, Йен. Мне его номер мама дала, чтобы наладить ту мудреную батарею в свободной комнате. Я тебе говорила, помнишь?

Мацек уходит, а я направляюсь в кухню и предлагаю мужу еще раз позавтракать. Все, что приготовила: яйца, тост, бекон, кровяная колбаса.

С Йеном мы познакомились в первом классе начальной школы, в Килтеарне. Он был ниже меня и описался в первый день. Я смотрю на него и не вижу, точно так же, как смотрю и не вижу Эвантон. Эвантон – это Эвантон. Не знаю, красив Йен или дурен собой. Подозреваю, что нечто среднее.

– Еще бекона? – спрашиваю я, потому что это знаю точно: он обожает бекон.

 

Роза

 

Гарри меня знает. Замечать, может, и не замечает, но знает как никто другой. С ним я всегда такая, какая есть. И он прав: так или иначе, но я добиваюсь того, чего хочу. Захотела Альпина – и нате вам, он мой, со всеми потрохами. Она его выперла. Я сказала Гарри, что буду жить отдельно. И что теперь?

Продолжать жить по-старому? Неплохая вроде идея. Чищу зубы, желаю доброго утра, готовлю завтрак, улыбаюсь, дышу. Но что бы ни делала, сама все время думаю: в последний раз небось пылесосишь пол, поливаешь цветы, стираешь посеревшие мужнины трусы, спишь рядом с ним. Целуешь. Зовешь: «Ужинать!»

Орешь наверх Сэму: «Да сделай же потише эту чертову музыку!»

Насчет первого раза ни у кого нет сомнений, а как узнать, когда будет последний? Голос у меня стал резкий, ненатуральный, самой режет уши. А спать я вовсе перестала. Напрочь забыла, как это делается.

Все как в замедленном кино. Разбираю елку. По-хорошему, на счастье, надо бы повременить еще денек. Нет, ни минуты больше не могу ждать. Замешкаюсь – и до конца дней моих ничего у меня в жизни не будет. Время мчится как угорелое, я буквально слышу свист, с которым оно проносится мимо. Волоку елку через весь дом, осыпая все вокруг иголками. Никому, естественно, не приходит в голову предложить помощь. Сваливаю несчастное дерево у мусорного бака.

Гарри смотрит футбол, Сэм сидит у себя, и я понятия не имею, чем он там занимается. Что бы я ни чувствовала, но в доме все как будто по-старому. Даже забавно. Как будто я ничего им не говорила. Как будто мне это только приснилось. Может, они дают мне еще одну попытку? Останься я, и они притворятся, будто я никуда и не собиралась.

Нет.

Составляю список нужных дел с таким усердием, словно от этого зависит моя жизнь. Обзваниваю с дюжину номеров, и к полудню первая ежемесячная квартплата за малюсенький домик с обстановкой на Бек-роуд выплачена. Есть у меня кое-какие сбережения, на пару месяцев хватит. А там кто знает. Разрешаю себе выпить чашку кофе с бутербродом, хватаю свой список и лечу в Инвернесс, в «Теско». В этом торговом центре имеется все, что создал Господь Бог. Покупаю: банные полотенца, кухонные полотенца, простыни, одеяло, заварочный чайник, кофейник, вазу, цветы, свечи, тарелки, кастрюли, чашки, вилки-ложки-ножи, шампунь, мыло, стиральный порошок. Средство для мытья посуды, сливочное масло, оливковое масло, апельсины, сардины, овсяные хлопья, йогурты, молоко, салат, помидоры, три сорта сыра, шесть бутылок красного вина, апельсиновый сок, бананы, мед, яйца, овсяные лепешки (никакого дрожжевого хлеба!). За все про все – 176 фунтов 23 пенса. Целая жизнь начинается с чистого листа – и за такие гроши! Сваливаю все в багажник и топаю в «Каррис»,[26] а там покупаю: небольшой телевизор и DVD-плеер, маленький аудиоплеер, крошечный пылесос и электрочайник (без наворотов). 212 фунтов 76 пенсов. Вполне приемлемо.

На часах половина третьего. Рулю к своему еще необжитому, выбеленному изнутри коттеджу, который смотрит окнами в поле с торчащей стерней. Выгружаю новехонькое добро. К половине пятого я успеваю все разложить по местам, поставить цветы в вазу, передвинуть мебель; дрожа от возбуждения и холода, полюбоваться на свое только что созданное гнездышко, составить еще один список, чего надо купить и сделать (настольные лампы, покрывала, бланк для смены почтового адреса, электрический обогреватель, заказать уголь), и к началу шестого я уже дома. Стоя во дворе, пишу эсэмэску Альпину. Сегодня его жена подала на развод. Он, конечно, в растрепанных чувствах.

Новый базовый лагерь развернут.

Дорогая, ты гений!

Ура!

Хх [27]

Ххх

Хххх

И так далее. Однако былая воздушная радость от общения с Альпином куда-то подевалась. Интересно, у него тоже нервы на пределе? Раньше-то как было – вспомню о нем, и голова кругом. А теперь? Ни фига. Будем надеяться, увижу его и все вернется само собой. Один настоящий поцелуй – и дело в шляпе. План у нас такой: он поживет у меня, пока не подберет себе подходящее местечко, квартиру, куда могли бы приходить его дети. Хорошо хоть насчет работы ему нечего переживать. Он работает на дому, редактирует что-то такое «онлайн». Точнее даже и не скажу, не знаю. Как не знаю, храпит ли он. И что любит на завтрак.

Гарри по-прежнему в гостиной, где надрывается телевизор, Сэм по-прежнему наверху, где надрывается музыка. Однако теперь в воздухе висит ощутимая паника. И запустение. Камин не зажжен, в доме зябко. Мойка завалена грязной посудой после обеда и, если на то пошло, после завтрака тоже. На полу рассыпаны рисовые хлопья, молоко киснет на кухонном столе.

– Ребята, я дома!

По-моему, в ответ раздается какое-то хрюканье, но за телевизором и музыкой не разобрать. А почему, спрашивается, они в разных комнатах? Если оба переживают, могли бы, кажется, посидеть вместе. Черт! Вот наказание. Как они умудряются это делать – мне до сих пор хочется оберегать обоих. Ничего, прекрасно обойдутся и без меня. Распрекрасно обойдутся. Перестанут лодырничать, научатся быть самостоятельными. Сдружатся. Как пить дать!

Принимаюсь за уборку, загружаю грязную посуду в посудомойку и вдруг чувствую, что буквально валюсь с ног от усталости. Чистой воды сюр – мой новый коттедж. Что до Альпина – похоже, я его выдумала.

В кухню спускается Сэм, слегка заторможенный и прехорошенький, как всегда после сна. Отсутствующе смотрит на меня. Заглядывает в гостиную и снова оборачивается ко мне:

– А где елка?

Я и ответить не успеваю, как из гостиной высовывается заспанная физиономия Гарри:

– А чего это ты елку убрала?

Ответ у меня наготове, за словом мне в карман лезть не надо, но… черт! Слова не идут с языка. Хоть тресни!

На дворе вдруг взвизгивает ветер, снежная крупа стучит в кухонное окно. Отлично. Посильнее бы, чтоб пурга. И до того мне погано, что я звоню Лили, и та, в таком же поганом настроении, пулей прилетает ко мне с двумя бутылками красного вина. Однако к полуночи я уже бога молю, чтобы она убралась восвояси.

 

 

Февраль

 

Эвантон

 

Дни стали длиннее, все только об этом и толкуют, но февраль – это сердце зимы. Самое поразительное, что это и самое горячее время. Тихое промозглое утро срывается в грозовой шквал. Всего месяц метаний из одной крайности в другую – и люди уже не в духе, хмурятся. Сильнее всех – городские попечители. Домоседы, что живут здесь с рождения; столпы общества, которые собирают вокруг себя прочих жителей. В феврале эти сдержанные, серьезные граждане то и дело затевают ссоры. Просто жизнь становится невыносимой. Слишком много дней проведено под одной крышей с другими людьми в отчаянных попытках поладить со всеми. Что за облегчение услышать звон разбитого стекла, громкий хлопок двери! Что за удовольствие произнести, наконец, вслух: иди к черту! проваливай!

Разумеется, это приводит к другим ссорам, и в результате одна половина города не разговаривает с другой половиной. Чувствительную натуру обидеть несложно, но даже самые черствые в феврале то и дело удивленно морщатся, вдруг получив болезненный щелчок по самолюбию. Гарри сносит обиды с деланным равнодушием, Сэм тоже. Таков их способ самозащиты. Их семья рушится беззвучно. Те, кто дивится обилию войн на земле, выпускают из виду, что творится с семьями в феврале. Если уж семья не в состоянии пережить февраль в мире и согласии, чего требовать от государств? Удивительно, что на земле не развязывается еще больше войн.

 

Мацек

 

Да, январь – плохо, но февраль – совсем плохо. Смотрите! Все эти люди вокруг тоже это знают. Каждое лицо, каждый человек, какие они усталые. Они хотят, чтобы зима ушла, и боятся, что она вернется. Бледные лица, серые лица, пустые глаза. Ползут, как сонные мухи. Нет надежды в этих днях, ни грамма. И все же мы должны заниматься своими делами. Эвантон учится, работает, ходит в библиотеку и к зубному. Ходит в лавку за молоком. А я люблю Аню, а она любит мужа, а он любит ее, а она любит меня. И у нее внутри – ребенок, не мой ребенок. Голова у меня больная, и я чувствую себя старым.

Сегодня Аня пришла, прибежала под дождем. Дождь льет, будто небо порвалось. Волосы у нее мокрые, и от этого лицо, недолго, становится некрасивым. Я это заметил. В первый раз вижу, что она не всегда красивая. Я больше не влюбленный.

– Аня, – говорю я немного погодя, когда мы отдыхаем, голые, с закрытыми глазами. Ее голова – вот здесь, у меня на груди. – Я тебя люблю.

– Да, я знаю.

– Но ты осторожная, да?

– Осторожная? Хочешь сказать, насчет этого? Чтобы никто не прознал?

– Пожалуйста, ты должна быть очень осторожная.

– Почему? Ты не хочешь, чтобы меня вывели на чистую воду? – Она садится, у нее на шее янтарное ожерелье из Суконных рядов.

– Нет. Не хочу, чтобы тебя вывели на чистую воду.

– А жениться на мне не хочешь? Ты не настолько любишь меня?

– Перестань! Я люблю тебя, я настолько люблю тебя. Kocham cie! [28]  Но ты сама не хочешь за меня замуж, так? Смотри, как я живу. А твой муж, он ведь очень… очень важный, да? Учитель. Отец твоего ребенка. И зарабатывает хорошо.

– Ты тоже учитель. Ты преподаешь философию!

– Только в Кракове. И та работа не очень хорошие деньги. И вообще она кончилась. В колледже, больше нет философии там.

– Значит, ты ревнуешь? Ревнуешь к нему!

– Нет. Не ревнивый я.

– Неправда! Ревнивый! И хочешь на мне жениться! Ну, признайся!

– Нет, не хочу! – И это действительно так.

– Нет, хочешь! – заливается смехом Аня.

Она совсем другая в эти дни. Что случилось с моей серьезной, осмотрительной девочкой? Она никогда раньше так не смеялась. Хохочет, словно пьяная. Я прижимаю ее к дивану и поцелуями заставляю замолчать.

Но я больше не влюбленный. Со мной что-то другое. Не знаю что.

Аня ушла – она никогда не остается долго. Иногда за целую неделю я вижу ее всего два часа. Снег идет. Мне в фургоне слышно, как он падает – тихо шлепает по окнам, по крыше. Зефиринки. Шлеп, шлеп, шлеп. А больше ничего не слышно, тихо в Эвантоне. Снег приглушает все звуки.

У меня кончилось молоко, но я никуда не пойду. Да. Есть хлеб, есть масло, сделаю себе тост. Когда приходит Сэм, этим я и занимаюсь – делаю тост, и мы пьем чай без молока. Я кладу в чай малину. Сэм уже привык.

– Ну, как жизнь, как дела на любовном фронте? – спрашивает Сэм.

– Пожалуйста, жизнь есть, немножко любви есть, а фронта нет. В действительности и любви никакой нет.

– И у меня тоже. Пока, во всяком случае. Соус какой-нибудь имеется? – Он открывает дверцы буфета и принимается греметь банками.

Как будто все-таки переехал ко мне.

 

Сэм

 

Мама от нас свалила, и это самое офигительное, что случилось с тех пор, как… с тех пор как я подружился с Мацеком. У нее клевая хибара, но я редко там бываю – Интернета еще нет. И вообще мы с папой не очень-то по ней скучаем. Нам и так хорошо. Завели свой собственный распорядок и прекрасно обходимся без болтовни. Никаких тебе идиотских расспросов, которые доводят человека до белого каления. Маме ж вечно надо было знать все до мелочей: с кем дружу, что ел, что надел. По правде говоря, нам с папой лучше без нее. Ну да, конечно, дома у нас свалка и постоянно нет то молока, то туалетной бумаги, ну и что? Я же не маленький. Уже и волосы, где положено, имеются. Странноватое, между нами, ощущение. Странноватое, но классное. Я все их щупаю. Надеюсь, скоро они станут погуще.

Сегодня иду с Роксаной в кино. У меня есть новые джинсы – старые стали коротки. Надену новые джинсы, новую рубашку, а вчера я подстригся. Словом, в полной боевой готовности. Поедем на двух автобусах. От Эвантона до Инвернесса, а потом до торгового комплекса. Я все продумал. А после кино, может, зайдем в «Бургер Кинг». Или в «Старбакс». Изо всех сил стараюсь забыть, как она ведет себя с Джейком. Начал болтать с ней в Интернете под своим собственным именем, но Джейка мне не переплюнуть. Если честно, умеет, гад, веселить. Она даже намекнула, что могла бы как-нибудь с ним встретиться! Угораздило же меня сотворить этого Джейка.

В автобусе пытаюсь хохмить, как Джейк.

– Классный денек, хорошо, что солнечные очки захватил.

Но Роксана не въезжает.

– Ты о чем, Сэм? Что ты говорить хочешь этим?

Мы едем по мосту Кессок, жутко воет ветер. И дождь хлещет как из ведра.

– Да так, ничего. Извини, Роксана.

– Не за что извиняться, Сэм.

– Смотри, – я тычу в окно на залив, – там иногда видно дельфинов.

Роксана прилипает к окну.

– А ты видел дельфинов?

– Я? Пока что нет.

– А откуда знаешь, что они там бывают?

– Это самое дельфинье место. Честное слово. Там даже парковка есть, и бинокли, и магазин, и всякая хренотень.

Черт меня дернул за язык сказать «хренотень».

– Ага.

Она улыбается, но так, будто ей чихать на дельфинов. Будто я и не дарил ей сережки с дельфинами. Которые она ни разу не надела. Пялюсь на нее как чиканутый, глаз не могу отвести. Как будто между нами течет постоянный электрический ток. Улыбка у нее – это что-то! Тает на губах и вдруг раз – и вспыхивает в полную силу, без всякого предупреждения. У меня, само собой, стояк. Да и фиг с ним! Штаны на мне широченные.

– Мне нравится, как ты говорить, Сэм. Так мелодично.

– Ты про мое произношение? Спасибо.

– Совсем не за что, пожалуйста, Сэм.

Голос у Роксаны тихий, приходится придвинуться почти вплотную, чтобы расслышать.

– Хочешь? – Я протягиваю булку с сосиской. В магазине на остановке купил – так есть захотелось, пока ждали автобуса, аж брюхо скрутило.

– Нет, спасибо.

– Ты не голодная?

– Нет. Да. – Она краснеет. – Я скажу тебе по правде, Сэм. Мне не очень нравится ваша еда.

У меня прямо кусок в горле застревает.

– Дерьмовая, да?

– Просто у нас в Польше она совсем другая.

– А тебе польская еда больше нравится?

– Да. Да, конечно, больше нравится! Я к ней больше привыкла, Сэм. Уксус на жареную картошку – я такого не понимаю. Хлеб невкусный. А что вы называете сосисками? Это, – и показывает на мою почти доеденную булку с сосиской, – не сосиски. У нас дома, там, где я раньше жила…

– А где это?

– Ты не знаешь. В Бельско-Бяла. На юге Польши. Посередине города река течет. Есть большой замок. Очень красивый.

И надо же – мне уже хочется увидеть и эту реку, и замок, и попробовать эти необыкновенные сосиски.

– Здесь все не так, как на Польше, но многое тоже так.

– А люди? Мы такие же?

– Э-э… нет, не очень. Я думаю, польские люди, мы больше… больше как сумасшедшие? Больше кричим, больше шумные. Шотландия – смирное место. Мы в Польше не такие добрые. Мы злые!

– Ну да, конечно. По-твоему, выходит, мы – стадо слабаков?

– Сэм, я не так имела в виду, – говорит Роксана и кладет руку мне на колено. Честное слово! Ее ладонь лежит на моем чертовом колене. – В Шотландии жизнь легче. Ты не понимаешь. Нет столько бедных. Ты съезди в Польшу когда-нибудь. Тогда узнаешь.

– Ладно.

– Ты поедешь в Польшу?

– Конечно, почему бы не съездить?

И чем больше я слушаю про то, какая замечательная страна Польша, тем отчетливее я ее вижу. Идиотизм, конечно, но раньше до меня как-то не доходило, что это такое реальное место. Там реально есть земля, и вот живой человек оттуда, как доказательство. Роксана, типа, польский сувенир. Мир-то, оказывается, реально существует! От этой мысли я кажусь себе таким маленьким. Съеживаюсь на автобусном сиденье. Но если подумать, то это даже хорошо, потому что тогда все, что делается в Эвантоне, не так уж и важно. Верно?

Типа – все фигня.

Кинотеатр, по-моему, самое сексуальное место на свете. Сами посудите. Несколько часов подряд просидеть в темноте рядом с девочкой. У меня весь бок так и горит. Я ведь правда хотел посмотреть этот фильм, а сейчас тупо пялюсь на экран, а сам только и думаю про то, как ее рука скользнула по моей. Попкорн искала, ну так что ж? Самое сексуальное прикосновение за всю мою жизнь.

 

Аня

 

В голове одни лишь непристойности. Постоянно. Я инфицирована сексом. Разумеется, я ото всех это скрываю. Мой приватный киносеанс в режиме непрерывного воспроизведения. Лежу в кровати, вглядываюсь в спящего мужа. Йен Мак леод, тридцати лет от роду, вес – шестьдесят три с половиной килограмма, рост – 178 сантиметров. Преподает английский язык. Любит хорошо прожаренное мясо, ненавидит футбол. Довольно невзрачен. Спит.

А подле него я: Аня Маклеод, тридцати лет от роду, беременный семейный консультант. Беременная!  Мастер по приготовлению жаркого, в данное время экспериментирует с супружеской неверностью.

Не помогает. Вместо того чтобы придать моим мыслям степенность и основательность, эти наблюдения сами уплывают в неизвестном направлении. Идиотизм берет верх над разумом. Надо попытаться опереться на то, в чем я уверена. Не открывая глаз, составляю в уме перечень.

 

Что мне известно

 

1. Основа желания – загадка; неизвестность способствует расцвету страсти.

2. Привычка смертельна для желания.

3. Следовательно: чем скорее наши отношения приобретут рутинный характер, тем скорее затухнет желание.

 

Надо бы добавить сюда конкретные указания, что следует предпринять, но вместо этого на ум приходит раздевалка в бассейне. Какой у Мацека был вид, когда я ответила на его ласку. Он чуть не расплакался. Такой смешной… Ну вот, пожалуйста, я уже улыбаюсь как дурочка.

– Kocham cie, – шепнул он.

– Я тоже, – ответила я, не представляя, что означают его слова.

Просто удивительно. О сексе я все знала, но даже не догадывалась, что такое на самом деле подлинное вожделение.

Прекрати заниматься ерундой, Аня! Сию секунду!

Это не более чем приступ гормонального безумия, но я уже понемногу оправляюсь. С Мацеком у меня нет будущего. Место ему – исключительно в моих фантазиях. Вот я обвожу его пенициллиновым кругом и запрещаю выходить за пределы моего разума. А потом в полудреме я – режиссер собственного эротического кино – вижу сон: мы с Мацеком одно целое, я – это и Мацек и я сама.

У нее изо рта вырывается облачко пара. Я задыхаюсь. Она притягивает меня к себе.

– Аня?

Мой шепот:

– Да.

Его губы пахнут миндалем. Какая нестерпимая сладость – прижиматься губами к его губам, ощущать их вкус. Никогда не приестся.

Только посмотрите – она сама тянется к моей руке.

Ни разговоров, ни мыслей. Ритмичные движения, вверх, вниз, губы, руки.

Звуки без слов.

Слова на чужом языке.

Какой он горячий и крепкий. Горячий, крепкий.

Какая она влажная, словно влажный бархат.

Его губы, жадный язык.

Я поворачиваю ее на бок, она вздыхает.

Он берет меня сзади, ладони у меня на груди.

Поначалу осторожно, потом – нет.

Где я?

Кто я?

Я приглушенно вздыхаю – все – и блаженно поворачиваюсь на бок. Малыш возится внутри, пару раз кувыркается, не знает, что сейчас глубокая ночь, вообще не знает ни про дни, ни про ночи. Йен похрапывает, переворачивается, обхватывает меня рукой. О боже.

Мы погружаемся в тайные сны.

 

Роза

 

Кто бы подумал, что в таком месте можно хоть что-то сохранить в тайне? А ведь можно. И даже без особого труда, потому как здешний люд не обращает внимания на то, что не касается его собственной жизни. Альпин здесь уже целых три недели, а Гарри с Сэмом – ни сном ни духом. Все собиралась им сказать, да как-то удобного момента не выпадало. А сказать я хотела примерно следующее: «Я тут нашим порассказала про свое новое жилье, и, представляете, кто прикатит на праздник? Томми, Джеймс из Лотиана и мама с папой. Альпин с Сарой, по-моему, тоже собирались нагрянуть».

Потом думала, что скажу так: «Кошмар! Сара и Альпин не на шутку поцапались. Она там просто вне себя. Просила приютить Альпина на какое-то время, пока сама не поостынет, а то того гляди прибьет его. Он прихватил свой ноутбук, так что будет сидеть в гостиной да работать. Хорошо, что там диван раскладывается, правда?»

Я даже собиралась позвать Гарри куда-нибудь выпить, побаловать.

Однако ни то ни другое сказано не было, потому что… да просто не было, и все тут. Лили на работе я сказала, но больше – ни одной живой душе. Дел по горло, своих парней я вижу не часто, а теперь уж и поздно что-то говорить.

Встреча на вокзале была дьявольски романтична. Вокзалы просто созданы для любовных историй, верно?

Мглистый, стылый день. Туман даже на платформе. Альпин, странное дело, выглядел лучше, чем мне запомнился. Похудел, но ведь семья развалилась. Постарел, но, по-моему, мужчинам это даже идет. На фиг мне надо, чтоб он, глядя на меня, думал: зачем мне эта старуха? Тем утром я переодевалась, наверное, раз сто. В конце концов остановилась на платье, которое купила себе на сорокалетие. Впрочем, и в нем вид у меня был тошнотворный, я даже думала, что Альпин вскочит в ближайший поезд – и поминай как звали. Я еще не говорила, что я страхолюдина? По молодости была, конечно, ничего, но годы разжаловали меня в уродину. Очень некстати, при моем-то взбесившемся либидо.

Я первая увидела его. Как он высматривает меня. Лицо такое встревоженное. А как узнал меня, так весь и вспыхнул, точно мальчишка. Обожаю этого парня, провалиться мне на этом месте! Все тревоги, все сомнения и страхи, что любовь прошла, – все ломаного гроша не стоило. Достаточно было увидеть его.

Этот мужчина создан для меня. Подумать только, я могла дожить до конца своих дней, не ведая ни о чем подобном! А все благодаря счастливой случайности – одному нечаянному поцелую в темноте. Будь я потрезвее, прицелься он потщательней – и тот поцелуй остался бы рядовым прощальным поцелуйчиком, я по-прежнему жила бы в Лейте, с Гарри и со всем остальным. Злая и дерганая.

В ту первую ночь мы почти не спали. Конечно, много пили. Говорили обо всем, кроме его жены. Я чувствую себя виноватой перед Сарой. Страшно виноватой. Даже думать не хочется, в каком она сейчас аду. Хоть бы он сказал про нее какую-нибудь гадость, чтобы мне по-другому ее себе представлять. И не жалеть. Всякий раз, как звонит телефон, у меня сердце обрывается, думаю, что это она.

Но я ведь никогда не могу держать язык за зубами. Особенно как подзаправлюсь. Часа эдак в три ночи я выпаливаю:

– Ты не жалеешь?

– Жалею. Влюбиться в тебя – серьезное неудобство.

– Ты бы ушел от нее, если бы она тебя не поймала за руку?

– Наверное, нет. Но я рад, что все так вышло.

– А я, знаешь, была уверена, что увидишь ты меня и разочаруешься.

– Почему это?

– Почему? Ты что, ненормальный? Причин – воз и маленькая тележка. Я же чокнутая. Подсказка, если ты сам не догадался.

– Ничего не поделаешь.

– И у меня растяжки. И пузо. И морщины.

– Ну да. Видел.

– А еще я переживала, что не узнаю тебя. И что мои чувства к тебе остыли.

– Вот дурочка.

– И послужной список у меня не блестящий. В смысле взаимоотношений.

– Ужас!

– Нет, правда. Не умею я ладить с людьми. Я тебя честно предупреждаю, Альпин, я далеко не подарок.

– Дай-ка я тебе кое-что скажу про тебя.

– Что?

– Сегодня на вокзале ты выглядела прелестно. Ты очаровательная женщина.

– Правда? Спасибо.

– И не в меру озабоченная.

– Ты так думаешь? – озабоченно переспрашиваю я.

– А еще ты одинокая. Мне всегда казалось, что ты бесконечно одинокая.

Просто нет слов. Он это заметил, и я чувствую себя голой. А я ведь и так в чем мать родила.

Потом он зевает и спрашивает:

– Может, поспим, дорогая? А? Ну вот и умница.

Такова моя новая жизнь – тревожная и счастливая. Тревожно счастливая. Я будто везучий пехотинец – мчусь вприпрыжку по минному полю и каждый раз умудряюсь каким-то чудом приземлиться в нужное место. На душе у меня легко и – только послушайте! – я сама себе нравлюсь. Я целую вечность ни на кого не ворчала.

– Такое чувство, будто ты меня спас, – шепчу я Альпину.

Мы валяемся на диване. Точнее, он печатает на ноутбуке, а я лежу, прижавшись к нему. Ранний вечер. Альпин собирается приготовить на ужин карри. Гарри никогда ничего не стряпал. Я не то чтобы сравниваю, но – не стряпал.

– Да-да, – бормочет Альпин, не отрываясь от клавиатуры, – совершенно верно.

Но вдруг, сама не знаю почему, я вспоминаю про Сэма. Я так скучаю по нему, что даже поцелуям Альпина не заглушить этой буквально физической боли – вот здесь, в горле, и здесь, в животе.

Мне надо объясниться с Гарри и Сэмом. Завтра же утром и объяснюсь. Заберу Сэма из школы, в машине все скажу, а там, может, привезу его к нам обедать, если захочет. Или поедем в какую-нибудь пиццерию. Но он так отдалился, так трудно стало с ним разговаривать. Гарри тоже отдалился, но этого-то как раз следовало ожидать, я даже надеялась на это. А Сэм ни разу не позвонил мне, ничего не попросил, считанные разы навещал меня. Не упрекал в том, что я его бросила, ни в чем не винил. Вежливый и такой чужой. И это чертовски обидно. Потому что я знаю, Сэм скучает по мне. Просто прикидывается взрослым.

 

 

Март

 

Эвантон

 

Опять снег, когда никто его уже и не ждал. Накануне ночь была такой теплой, с легким дождем. А в шесть утра Церковная улица выстлана белым бархатом. Каждое дерево наполовину белое – северный ветер постарался. С полдюжины воробьев, три чайки и бандитского вида ворона возмущенно галдят вокруг черного мусорного мешка за «Террасой». Жители Эвантона встают рано, и к семи часам Церковная улица снова черным-черна. Те, кто остался дома, – матери дошколят, старики, безработные и бездельники – либо еще спят, либо изумленно взирают на снег. Кое-кому из них неприятный сюрприз природы доставляет удовольствие, особенно тем, кто любит поворчать на свою жизнь. В десять часов снова начинает валить снег, огромными влажными хлопьями, и у эвантонцев, у тех, что жаждут перемен в судьбе, поднимается настроение. Двое-трое, чтобы отметить это событие, включают на всю громкость песни своей молодости и подливают себе в кофе кое-что покрепче. И на какой-то миг подступают к самому краю, каждый – к своему.

Всех нас тянет к этому краю – месту, за которым все может измениться. Кто не представлял себе – ярко, живо, – как бросает ненавистную работу, жену или мужа, свой город? Вперед, всего один шаг, а там… И почти всегда мы в последний момент успеваем назад и вздыхаем с облегчением, а сердце того и гляди выскочит из груди, подстегнутое воображением и всплеском адреналина. Но что будет, если заглянуть за край в минуту беспечности? Когда, например, ты пьян, как Аня от «Голдвассера», или тебя, как Розу, трясет гормональная лихорадка, или ты попросту неосторожен? Можно потерять равновесие. Такое случается каждый день, даже в таких местах, как Эвантон.

К полудню школьные занятия заканчиваются, на улицы городка высыпает хохочущая, вопящая толпа детей. Снег принадлежит им. Им невдомек, что некоторые семьи были на волосок от гибели, а по крайней мере в двух случаях падения за край избежать не удалось. Крики тех, кто сорвался, всегда неслышны. Так и должно быть.

 

Мацек

 

Вон она, со своим огромным животом. Снег, и она не торопится. По утрам я всегда гляжу на эту дорожку – вдруг она придет. Когда стану стариком, буду вспоминать – толстая Аня бредет по снежной дорожке к моей двери, открывает ее без стука.

– Здравствуй, любовь моя! – говорю я.

– Доброе утро, мой милый, – улыбается она.

Аня снимает пальто, а я ставлю чайник. Потом она приподнимается на цыпочках и снимает с меня шляпу, а я нагибаюсь, чтобы она поцеловала меня в лоб. Такой у нас порядок. Наша бутылка из-под «Голдвассера» стоит на полке. Аня воткнула в нее веточку вереска. Я завариваю чай, как она любит, и наливаю в одну из чашек, которые Аня мне дала. На ней стихи шотландского поэта Эдвина Мюра: «Твое лицо, любовь моя, лицо родного человека». Нет, у нас не так, как я себе представлял. По-другому. Другая жизнь.

Потом я кладу голову между ее величественных грудей. Отсюда ее живот – как круглый снежный холм.

– Каковые дела сегодня? – спрашиваю я.

Она отвечает не сразу. Вздыхает, будто недовольна. Лица ее я не вижу, только соски и живот. Слышу, как бьется ее сердце. Слишком быстро, по-моему.

– Собираюсь проведать моего Мацека. Вот какие дела сегодня.

– А потом? После этого?

– Не желаю думать про потом.

– Ах, Аня.

– Как думаешь, можно обижать людей из-за любви? Это уважительная причина?

– Разве уважительные бывают причины? И зачем причины нужны, если хорошо все? Позволяй мне рассказать тебе историю про Польшу. (Аня тихо смеется, и от ее смеха моя голова качается.) Давным-давно, побольше чем триста лет назад, столица была в моем городе, в Кракове. Королева много любила, и ее четвертым мужем был швед. Молодой и очень прекрасный. Она любила его, а он ее не любил, и Польшу он не любил. Он отказывался говорить с королевой польским языком, а она не говорила шведским языком, поэтому они разговаривали латынью.

– По-латыни? Люди разговаривали по-латыни? Ты выдумываешь.

– Нет. Это исторический факт. Его звали король Зигмунд, и никто в Польше его не любил, кроме королевы. А он даже не желал поспать с ней.

– Вот подлец. И что было дальше?

– Прислушайся.

– К чему?

– Тает. Слушай.

Громко капает и журчит вода.

– Жалко. Продолжай.

– Да, король Зигмунд любил другое – взрывные вещества, такое у него было хобби. И однажды по нечаянности он дотла поджег их замок.

– Идиот! И королева его разлюбила?

– Совсем нет. Она позволяла ему выбирать место для нового замка, она думала, хорошо построить ниже по горе, поближе к ее матери. Но он посмотрел на карту Польши и воткнул булавку в самую серединку.

– Что?

– Он перенес столицу Польши в глухую рыбацкую деревню под названием Варшава, только чтобы досадить королеве.

– Ну и ну! А что тогда подумала Польша?

– Что это шутка. Такая ужасная причина для выбора столичного города.

– Король был безумен.

– Да. Но он пригласил в Польшу Шекспира. И художников, и музыкантов. И Варшава стала прекрасной столицей.

Пауза.

– Я бы хотела когда-нибудь взглянуть на нее.

Я приподнимаюсь, чтобы видеть лицо Ани, потому что в голосе ее слышатся слезы.

Она кладет руку мне на голову и снова опускает ее, но я понимаю: она плачет.

– Аня, – обращаюсь я к ее соскам. – Пожалуйста.

– Что?

– Ты любишь своего мужа?

– Пожалуй, да.

У нее чудесные соски. Цвета спелой малины.

– Наверное, нам надо останавливаться, Ан