Что не зависит от нашего выбора

 

1. Природные катастрофы, погода, землетрясения.

2. Рукотворные катастрофы, войны, автомобильные аварии.

3. Возможность иногда заблудиться, сесть не на тот поезд.

4. Действия других людей – вора, благотворителя.

5. Семья. Мы не выбираем родителей, братьев/ сестер, детей. Они такие, какие есть.

6. Тот, в кого влюбляемся.

7. Незапланированная беременность.

8. Болезни. Рак не ждет, чтобы его позвали. Инсульт – тоже.

9. Выигрыш в лотерее. Не часто, во всяком случае.

 

 

Что зависит от нашего выбора

 

1. Какую одежду носить.

2. Что есть и что пить.

3. Где жить и как жить. Неряшливо или аккуратно.

4. Употреблять ли алкоголь, наркотики.

5. Как вести себя с людьми. С людьми, которых любишь, и с людьми, которых не любишь.

6. Как реагировать на неподвластные вам испытания. Вроде пожаров и влюбленности.

7. Какие имена давать своим детям.

 

Да, вам не по силам выбрать само испытание, но как на него реагировать – это вы выбрать можете.

 

Роза

 

Я выбираю для Сэма пасхальное яйцо с Бартом Симпсоном. А так как это распродажа «два по цене одного», беру еще одно, для Альпина, хотя кто его знает, любит он шоколад или нет. Кладу в свою корзинку камамбер, овсяные лепешки, красное вино, пармскую ветчину и французский багет. Как я, бывало, завидовала женщинам с таким набором в корзинках.

Чувствую ли я, что до сих пор замужем за Гарри? Да, чувствую. Такова, видать, моя доля – сделаться одной из тех бедолаг, что не способны раз и навсегда порвать с отцами своих детей. Ага, вот и он, собственной персоной, в очереди стоит. Мужчина, возле которого я просыпалась каждое утро (как правило – с глубоким равнодушием) и которого продолжаю считать своей собственностью. Даром что у меня есть мой счастливый Альпин, а у Гарри – его грудастая Рыжуха. Даром что я его терпеть не могу. Не по моей части составлять всякие перечни, но возьмись я за это дело, уверена: перечень того, что меня бесит в Гарри, был бы такой длины – конца не увидать. Лентяй, эгоист, воображала, недоумок, подлая душонка. Эгоист – это я уже сказала?

– Здравствуй, – церемонно произносит Гарри.

– Здравствуй, – так же холодно отвечаю я. – Как дела?

– Нормально, а у тебя?

– Хорошо. – И добавляю: – Погода отличная. Прямо весна. – Мне вдруг ужасно хочется, чтобы он по мне скучал. Черт! Если б не та грудастая девка…

– Точно. Но говорят, снег еще будет.

– Да, я тоже слышала. Как там Сэм, в порядке?

– Само собой.

– Я волнуюсь.

– Не стоит.

И мы расходимся: я отправляюсь в свой чистенький коттедж к Альпину, а Гарри – в наш старый загаженный дом на Камден-стрит. В точности как две собаки из книжки Ф.Д. Истмана, которую Сэм обожал в детстве, – «Беги, пес, беги!». Собака-девочка там все пристает к псу-мальчику, нравится ли ему ее новая шляпка, а тот все твердит: нет, да нет. А потом они машут друг другу лапами и катят на своих великах в разные стороны. Ублюдок!

Но подъезжаю к своему белому коттеджу с нарциссами под окном – и душу отпускает. Может, теплый ветерок тому виной, а может, выстиранная одежда Альпина, что полощется на веревке во дворе. Он приготовил потрясающую лазанью. Я не стала говорить, что у нас в школе означает «день лазаньи». Вечер удивительно светлый, после ужина мы идем прогуляться – вдоль реки, через старый мост и вверх по течению. Хочется глянуть на колокольчики, о которых в Эвантоне все только и говорят, если они, конечно, распустились. Да вот же они! Нет, невозможно описать их, не впадая в пошлость. Иногда я жалею, что я не писатель. Тогда я смогла бы рассказать о засыпанных колокольчиками лесах и не выглядела бы при этом полной дурой.

По дороге домой Альпин вдруг говорит:

– Сара звонила.

Ничто, вот ровным счетом ничто этого не предвещало, даже лазанья. Шагаю как ни в чем не бывало.

– Да? Что сказала?

– Хочет, чтобы я вернулся домой.

– Простила тебя? – Я отпускаю его руку и чуть отстраняюсь.

– Ей нужно, чтобы я вернулся.

– Ну а ты что?

Хотя ответ мне известен. Сейчас я точно знаю, что толкает людей на самоубийство. И на убийство.

Дома Альпин разжигает камин. Я говорю – не возись, мол, ни к чему, а он все равно разжигает. И откупоривает бутылку дорогого портвейна. Я к таким напиткам совершенно равнодушна, однако пью. Альпин неплохой мужик. Но любить его опасно. Теперь я это понимаю.

– Не сердись, Роза.

– Я и не собираюсь, – сердито отзываюсь я. – Когда едешь?

– Скоро.

– Может, завтра утром?

– Неплохая мысль. Отвезешь меня на станцию?

– Нет.

– Я так и думал. Прости. Дурацкая идея.

Немного погодя я, изрядно пьяная, забираюсь в постель, к нему под бок, – во-первых, другого спального места у нас нет, а во-вторых, несмотря ни на что, я еще надеюсь. «Что у нас имеется? – думаю я. – Имеется Роза, пятидесяти лет, довольно толстая, видавшая виды, несколько обрюзгшая. Что же она делает? Забирается в пьяном виде в постель к любовнику, который ее отверг. На спор – она еще сама на него полезет. Ненавижу!»

– Роза, дорогая, зачем? Не надо.

– А я хочу.

– Я тебя недостоин.

– Что верно, то верно.

– Черт. Я самый везучий человек на свете!

– Как это тебе удается оставаться чертовски счастливым при любых обстоятельствах?

– Сам не знаю. Низкий уровень IQ?

И тут – потому что я больше никогда его не увижу, потому что пьяна, потому что мне это действительно важно – я спрашиваю:

– Что мне теперь делать?

Ненавижу себя лютой ненавистью, потому что в голосе предательски звенят слезы, черт бы их подрал!

– Роза!

Он притягивает меня к себе, кладет ладони на мою голову, которая оказалась на его сказочно великолепной груди, гладит. И не представляет, как это на меня действует. Теперь слезы льются в три ручья.

– Роза, милая. Все будет хорошо. Будешь делать то же, что всегда.

– Это что?

– Будешь жить, как жила раньше… – Он словно рассказывает сказку. – Будешь расчесывать волосы, нарядно одеваться. Ходить на работу, с друзьями встречаться. Гулять, читать книги. В кино будешь ходить и в пивные, а летом, быть может, поедешь на Майорку. Будешь пить дорогое вино и радоваться, что нет с тобой рядом этого вечно счастливого парня.

Утром он встает, а я остаюсь в постели. Он приносит мне чаю, а я к нему не притрагиваюсь. И наблюдаю, как он собирается. Много времени на это не уходит. Сумка с вещами у него совсем маленькая. Как будто он и не намеревался задерживаться надолго.

– Прости, Роза. Честное слово, я не хотел причинить тебе боль.

– Ну да.

На прощанье он норовит поцеловать меня в губы, но я увертываюсь, и поцелуй приходится в щеку. Тогда он вздыхает, будто это я бросила его:

– Постарайся не держать на меня зла.

– Постарайся не быть такой задницей, – огрызаюсь я.

 

Мацек

 

Я все время стараюсь согреться. У меня дома, в фургоне, до сих пор холодно, хотя уже больше не зима. И все время пахнет газом. Иду к мистеру Маккензи и снова говорю ему.

– Закрути баллон потуже. Понятно? Большой оранжевый баллон около фургона. Крышку крепко завинти. – Он говорит очень громко, как будто я глухой, и еще руками показывает. Вот так. И смотрит сердито, как будто он делал какое-то очень важное дело, а я ему мешаю.

– Да, – говорю я. – Спасибо.

Сейчас я не знаю, скучаю я по Ане или не скучаю. Это правда. Я приехал в Шотландию, чтобы перестать быть грустным. Но это как жирное пятно, которое стараешься замазать. Бесполезно. Всякий раз пятно возвращается. Моя тоска – это жирное пятно. А я сам – кусочек пепперони.

Прихожу на работу, а Сэм сейчас же говорит:

– Черт побери, Мацек, ты бледный как смерть! Что стряслось?

Я смеюсь. Сэм, он такой.

– Ничего, – лгу я. – Ничего не стряслось.

– Ну да, как же. В чем дело, старина? Скажи.

Наша пиццерия еще закрыта. Мы режем лук, перец. Трем сыр.

– Ничего, Сэм, правда. Я устал.

– Ты из-за нее? Она опять тебя бросила? Вот стерва.

– Мы оба знаем, Аня и я, это невозможно.

– Ежу понятно. Какого черта она вообще полезла к тебе в постель. Жадная корова.

– Не надо так про Аню, Сэм. Это моя идея, не Ани идея. С самого началу.

– Все равно. Зуб даю, у нее видок не такой затраханный, как у тебя.

– Надеюсь, нет. Я не хочу, чтобы она была затраханной.

– Разве что тобой, верно?

– Сэм! Ты прекратишься или нет?

– А ты прекрати нюни распускать. Ну, не выгорело. Подумаешь! Это ж всего-навсего баба. Плюнь. Перевари.

– Да. Пожалуйста, я бы хотел, чтобы это было легко переварить, как ты говоришь. Но ты мне расскажи про твою подружку. Как она поживает? Уже влюбилась в тебя?

– Ага! По уши влюбилась. Держи карман шире.

– Ох, Сэм. Что случилось с этой польской девочкой? Такая вроде хорошая.

– Не-а. Просто нормальная. Да мне по барабану. Ну ее к чертям собачьим.

Немного погодя, когда я делаю большую пиццу с пепперони для полицейской женщины, Сэм вдруг говорит:

– Мацек! Я понял! Тебе надо домой.

– Но лавка закрывается только в девять.

– В Польшу, дурачина! Ты не обижайся, но житье у тебя здесь паскудное. На фиг тебе сдалась эта Шотландия?

Я вспоминаю Марью. И тетку Агату. Потом вспоминаю маленький зеленый зал в моем любимом кафе, столики, покрытые скатертями, и ясно, как этот кусок пепперони, вижу за одним столиком себя – как я сижу и пью водку с вишнями.

 

Сэм

 

Где Мацек? У нас в школе была такая драчка! Ему будет интересно. Куда он подевался? Я должен ему все рассказать.

На перемене все просто слонялись по двору, а Эван Мунро из Страта возьми да и вызови на драку Кайла, который, по большому счету, порядочная скотина, вроде моего Джейка, если так подумать. К этому давно шло. Кайл с первого класса Эвану проходу не давал – обзывал педиком, мразью и все такое. А я как раз навострил лыжи на Главную улицу, чего-нибудь пожрать, и вдруг слышу:

– Дерутся! Кайл и Эван Мунро из Страта!

Вот бедолага – никогда его не зовут просто Эван, или даже Эван Мунро, такая у него прорва тезок.

Я, конечно, сразу туда. Как все. У Эвана за спиной – его кореша. Все, само собой, из Страта. А за Кайлом – только Ли и Малколм.

Сейчас будет жарко.

Эван отдает куртку приятелю. Кайл стаскивает свитер. Я снимаю свой свитер, и все остальные тоже. Ну, думаем, настоящая схватка! Раньше-то в Дингуолле такого не бывало, но чем черт не шутит. Секунд тридцать Эван и Кайл обзывают друг друга гомиками и паскудами. Потом шипят:

– Мать твою!..

– Твою  мать!

И началось. Кулаками, дураки, размахивают, толку чуть, крови и того меньше. Кайл вдруг как даст Эвану в нос, тот брык с катушек и скорчился на траве. Кайл озверел совсем, давай месить его ногами, Эван только пах прикрывает да матерится. Тут дружки Эвана принялись оттаскивать от него Кайла, тогда и Ли с Малколмом вроде очухались.

На все про все секунд сорок ушло, не больше. И тут подваливает наш физкультурник, мистер Тейлор, такой весь из себя невозмутимый, и заявляет:

– Довольно, мальчики.

Ему даже не пришлось руки из карманов вынимать.

Кайл и Эван расцепляются и встают.

– Не я первый начал, – бурчит Эван.

– И не я, – сопит Кайл.

Дурдом. Ей-богу.

Где же Мацек?

Может, послушался моего совета и умотал в свою Польшу? Дурдом!

 

Аня

 

Где Мацек? Его не было ни в бассейне, ни в кафе «Теско», ни в «Пицца Пэлас».

Надеюсь, он просто отсиживается дома, лечит простуду. Не депрессию. Я сама страдала депрессией, была выбита из колеи, но сейчас мне уже лучше. Ощущение, словно вернулась домой после длительного отсутствия. Пью ромашковый чай и слушаю «Ave Maria» в исполнении Паваротти. Это меня успокаивает.

Скоро Пасхальное воскресенье, пойду с папой на утреннюю мессу, а потом к ним домой – на праздничный завтрак. Йен будет спать, я разбужу его поцелуем, когда вернусь. Как оказалось, я не слишком разбираюсь в любви, но понимаю (и всегда понимала) значение красивых жестов. Я купила Йену специальный пасхальный подарок. Кольцо. Это символично, мне нужно снова обручиться с ним. Кольцо с зеленым камнем, с зеленым польским янтарем. Это большая редкость, и мне придется объяснить это Йену, а то он не оценит. Еще это кольцо – символ всего польского, что есть во мне и с чем я хочу познакомить Йена. А еще я хочу снова носить девичью фамилию – добавить ее к нынешней. Я – Аня Замойска, и всегда ею была.

Я вела себя безрассудно. Йен не знает о Мацеке, но я все равно в долгу перед ним за то, что у меня был Мацек. Думаю, Йен чувствует, что соотношение сил у нас в семье изменилось. Едва глядит в мою сторону. И не интересуется моим самочувствием. Интересуется, как там малыш. Я неизменно отвечаю – прекрасно. Так оно и есть. Мне нравится, какой у меня теперь крепкий живот. Как деревянный. Я буду любить нашего малыша. Буду. А года через два рожу еще одного. И в один прекрасный день вместе с Йеном и этими еще незнакомыми мне детьми отмечу золотую свадьбу.

Я, конечно, беспокоюсь о Мацеке. Теперь, оправляясь понемногу, я понимаю: это он ранимый, а не я. Он целомудренный.

Сегодня у меня очередная консультация. Новая супружеская пара пришла в восторг, когда я сообщила, что Роза и Гарри отказались. У меня ни сил, ни настроения, но благодаря долгому опыту я могу работать на автопилоте. Подобно актрисе, что выходит на сцену, отложив только что полученную трагическую телеграмму. Поднимаюсь в свой кабинет, жду звонка в дверь.

И, моля о помощи, я уточняю:

Помоги мне бережней относиться к людям.

Мы все такие уязвимые.

 

 

Пасхальное воскресенье

 

Эвантон

 

Классическое праздничное утро, словно созданное для того, чтобы избавлять от хандры, – синее небо, щебет птиц, деревья в цвету…

Роза заснула только под утро, в 3.40, а проснулась в 6.15. В страхе. Плохо соображая, что происходит. Воспоминания об Альпине уже не более чем мираж. Его поцелуи, его голос, его запах – сон, без особых последствий. Она наливает себе чашку чая и решает поступить в Открытый университет. [31]  На курсы по литературе. Попытка не пытка. Что она теряет? Она не молода, а станет еще старше. Роза разглядывает лежащее на столе пасхальное яйцо с Бартом Симпсоном, которое она купила для Альпина, затем накидывает куртку и выходит. В машине снова ставит тот диск. «Это больше не важно», – поет Эва Кэссиди, [32]  надрывая сердце самым светлым из всех душераздирающих голосов. Роза не думает об Альпине. У них с Гарри все-таки есть своя песня! Только это прощальная песня, и Гарри про нее не знает.

В доме, когда она подъезжает, похоже, все спят, и она просто оставляет яйцо на столе. Сэму она отдала его яйцо еще раньше, небось он его уже и слопал. Зачем она здесь, в доме, который сама бросила? Она было обрадовалась, что дверь не заперта, а сейчас что-то разнервничалась. Злоумышленница! Куда ни глянь – все напоминает о прошлом. Фотография маленького Сэма, ваза, которую двадцать лет назад подарила мама. Но в Розиной постели как раз сейчас может лежать чужая женщина. Другая свернулась калачиком возле мужчины, которого она отшвырнула, как фантик от конфеты. Она выходит из дома и едет на взморье, а там, глядя на тихо переливающийся золотом залив, конечно, принимается плакать. Такое у нее теперь новое хобби – плакать. Пара лебедей скользит мимо, и Роза, рухнув на колени, воет. Еще рано, и восьми часов нет. Никто ее не видит.

А Гарри не спит, он слышит, как Роза уходит, и радуется, что Сьюзен не проснулась. Хотя скоро ему так и так будить ее. Воскресные дни он любит проводить вдвоем с сыном, даром что они практически не разговаривают. Да и в прочие дни ему не по душе, когда она слишком задерживается у них, хлопотно это. Не оставляет ощущение, что она гостья, которую ему, хозяину, надо развлекать. Сьюзен – горячая штучка, с ней можно здорово повеселиться, отомстить, а вот не расслабишься. Над этим Гарри еще работать и работать. Узнать ее получше. Глядишь, со временем она и перестанет его напрягать. Но придется приложить определенные усилия, если, конечно, в обозримом будущем он не хочет спать один. От мысли о предстоящих трудах Гарри тянет на зевоту.

Аня давно проснулась; ребенок уже мешает ей спать по ночам, она совсем разбита. Йен спит, с минуту она смотрит на него. Да, это именно тот человек, который ей нужен. У них одни желания. Они вместе занимаются хозяйством, в саду работают, за покупками ходят. У них схожие корни. А то, что Йен не умеет целоваться, как Мацек, еще ничего не значит. Он ее муж. Хороший человек. Аня всматривается в этого человека, и душа ее преисполняется – не то чтобы любовью, но благодарностью. Быть может, это одно и то же. ждет угощение для праздничного завтрака. Мазурек [33]  прикрыт кисеей от мух. За окном фургона светло, собаки громко обмениваются своими собачьими сообщениями. Грачи надрываются: поднимайся! живо! Мацеку нужна Аня; глубокое, чистое желание острой болью терзает душу, пока день не вступил в свои права и ничто не отвлекает. Мацек изводит себя, воображая все пары в городе, которые еще спят в нагретых постелях, ненароком переплетя руки, ноги. Сопят, храпят, принимая друг друга как должное. А проснувшись – взлохмаченные, с помятыми физиономиями, – и бровью не поведут, возможно, даже начнут браниться: «Прекрати сейчас же! Вся постель провоняет!» – «Ты поставила будильник, как я просил?» – «Ты на себя все одеяло намотал!» Зевая и почесываясь, примутся сетовать на погоду и на тысячу несущественных мелочей, из которых и складывается жизнь. Например, особый сорт кофе, который он вечно забывает купить. Или ее привычка транжирить деньги на обувь. «Мне ведь, по сути, ничего больше и не нужно, – думает Мацек. – Только чтобы какая-нибудь женщина сказала… чтобы Аня сказала:  “Мацек! Ты опять купил не тот кофе!” Как мне не хватает этой ворчливой женщины», – вздыхает Мацек и в этот миг малодушной жалости к себе спокойно засыпает.

Десять минут спустя Сэм усаживается на крыльце у Мацека. Ему очень нужно поговорить с ним. На стук никто не откликается, дверь заперта, это означает, что Мацек еще спит. Сэм, как и его мать, плохо спал и сейчас будто в горячке. Может, это солнце так опасно разыгралось, что от него надо прятаться. Бороться с ним, пока не сгустятся тучи и не восстановится надлежащий сумрак. Но дело не только в солнце, дело в пятничной дискотеке и в Роксане. В ее талии, которую Сэм обнял, когда пригласил на тот танец. Руки до сих пор помнят это ощущение. А потом ее пригласил Кайл, и до самого конца дискотеки она уже больше не смотрела в сторону Сэма. Но добила его мама, когда, сияя улыбкой, приехала за ним с коробкой пирожных и кучей вопросов. Весь вечер псу под хвост.

«Отлично, отлично, отлично! Офигенная, мать твою, дискотека!» – не выдержав, проорал он маме в лицо. Та замолкла на полуслове, но принялась часто-часто сглатывать и шмыгать носом, вроде как сдерживая слезы. Самый отвратный вечер в его жизни. Жгучая горечь этого вечера пройдет лишь через пять с половиной лет.

Сэм вытаскивает коробок спичек и зажигает сигарету. Должен же быть у человека хоть какой-то недостаток. По крайней мере, пока не начнут расти усы. На душе непроглядная тоска. От нечего делать Сэм чиркает спичками и щелчком отбрасывает в сторону – долго ли прогорят? Занимаются и с шипением гаснут пучки травы. Роса еще не высохла. Четыре спички, пять, десять… Мысли уходят в сторону, и Сэм перестает следить за тем, куда улетают спички.

Непонятно отчего, может, оттого, что совсем недавно ему хотелось кое-кого прикончить, Сэму приходит на ум, что когда-нибудь он умрет. И мама умрет, и папа, и даже Мацек. Более того – когда он, Сэм, умрет, то это уже навсегда. Все останется как было: Эвантон, школа, автобусная остановка, а его не будет. Какие это вызывает ощущения? Сэма переполняет тоска по дому, хотя ему кажется, что у него крутит живот. Он тоскует по детству, куда мыслям о смерти вход заказан.

Надо что-то пожевать, говорит он себе и вспоминает про мамино яйцо с Бартом Симпсоном. Сэм еще не съел его. Яйцо ждет его дома, на столе. Сэм отшвыривает еще одну горящую спичку, сует пустой коробок в карман и отправляется домой.

Это происходит, когда Сэм уже на середине дорожки. Взрыв такой мощный, что в первый миг беззвучен. Только воздушная волна отбрасывает Сэма на землю. Затем раздается грохот.

 

Роза

 

Какой-то странный звон в ушах. От шока, что ли? Полиция позвонила Гарри, он – мне, и сейчас мы на его машине несемся в больницу Рейгмор. Сидим, отодвинувшись друг от друга как можно дальше. Гарри, разумеется, во всем винит меня.

– Да пошел ты! Откуда мне было знать, чем он там занимается? – Во мне закипает прежний, знакомый гнев. Господи, какое это утешение, что бы там ни было, снова злиться на Гарри. – Почему его вообще не было дома? Ты знал, что его нет?

– Рехнулась ты, что ли? Я же спал! Еще и восьми не было.

– Какого черта ему там понадобилось?

– А я почем знаю?

Еще какое-то время мы брызгаем слюной, потом затихаем.

– Ничего не понимаю, – признаюсь я. – Что вызвало взрыв?

– Понятия не имею. По-моему, там вообще никто не живет.

Добираемся до больницы, проделываем всю процедуру парковки. Медленно-медленно, как в каком-то дурацком кошмаре. Ряд за рядом объезжая стоянку, ищем свободное место. Все занято. Да пропади она пропадом, эта машина! Бросить ее посреди этой чертовой стоянки, и дело с концом. Прочь с дороги! Я готова смести всех и все, что стоит между мной и Сэмом.

– Ваш сын испытал сильное потрясение, наблюдается некоторое нарушение слуха, есть ушибы, но он оправится, – говорит врач. – Мы ему кое-что дали, чтобы заснул.

Мы стоим по обе стороны кровати, Сэм словно без сознания. Лицо совсем детское, пятнадцати лет никак не дашь.

– Когда мы сможем забрать его домой?

– Нам нужно понаблюдать за ним до завтрашнего утра, но вы, если хотите, можете остаться. У нас имеется семейная палата.

– Я останусь, – говорю я, не глядя на Гарри. Мне сейчас не до него. Может делать что угодно. Может завести себе хоть четырех грудастых подружек зараз. Мне без разницы.

– Я останусь, – начинает Гарри секундой позже меня и договаривает последним. Запнувшись.

Мы свирепо таращимся друг на друга.

– Мне кажется, полиция хотела кое-что выяснить у вас, – осторожно говорит доктор. – Они намерены побеседовать с Сэмом, когда тот отдохнет, а пока просили вас позвонить.

– Полиция?

– Сэм оказался свидетелем чего-то?

– Они просто хотят потолковать с ним о случившемся.

– Больше ведь никто не пострадал, да?

Доктор бросает на нас странный взгляд.

– Полиция ответит на все ваши вопросы.

– Может, они думают, Сэм это устроил?

– Вот номер. Можете воспользоваться телефоном администратора.

В приемной, строгой до тошноты, кроме нас никого нет, когда появляется полиция. Два молодых парня с цветущими физиономиями. Нас тут же, как на первой консультации у Ани, одолевает недержание речи – оба тараторим взахлеб. Но этих парней болтовней не проймешь.

– У нас есть причины полагать, что взрыв – дело рук вашего сына.

– Что?

– Нет! Каким образом?

– Вполне возможно, это произошло непреднамеренно, но, по свидетельству пожарных, взрыв был вызван неисправностью газопровода, ведущего к фургону. Газ скопился под его днищем, а в кармане у вашего сына был найден пустой спичечный коробок.

– Сэм никогда бы не сделал ничего подобного. С какой стати?

– Мы пока никого ни в чем не обвиняем. Допустимо стечение множества обстоятельств. Мы пытаемся их исключить. Был ли ваш сын знаком с арендатором фургона?

– Нет. Я, во всяком случае, не в курсе.

– В фургоне кто-то был?

Мы мгновенно забываем обо всем остальном и одновременно придвигаемся друг к другу. Будто взрывная волна странным образом, с опозданием, толкнула и нас. Будто нас засосало в пустое пространство. Звон в ушах еще громче. После ухода полицейских, но прежде, чем к нам возвращается способность думать, Гарри кладет ладони мне на плечи, заглядывает в глаза и спрашивает:

– Роза, ты меня любишь? Хоть капельку?

Что?

– Люблю тебя? Да ты мне даже не нравишься!

– Ясно. Я просто на всякий случай.

Он опускает руки и выходит из кошмарной комнаты.

– Погоди! Гарри!

Он не останавливаясь шагает к лифту, и я бегу за ним, спотыкаясь из-за проклятущих, окаянных  слез, и мне глубоко плевать, смотрит кто или нет.

– Подожди! При чем здесь любовь, Гарри?

Я хватаю его за руку. Стискиваю. И вдруг – о чудо из всех гребаных чудес! – от моей руки к его руке бежит искра. Я буквально вижу, как она добирается до места. Несмотря на меня, несмотря на него, добирается.

– А черт его знает, – отзывается Гарри.

Все так, как в тот отвратный, дождливый день, в тот день, когда я сидела в кафе и ждала своего нового парня, и он пришел.

Мы стоим как пара идиотов, и тут к нам подходит хрупкая блондиночка – лицо совершенно убитое. Подходит и спрашивает с польским акцентом:

– Пожалуйста, я ищу Сэма. Вы его родители?

 

Аня

 

Мацек! Мацек! Мацек!

Нет. Нет. Нет.

Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Какая-то часть головы прислушивается, и мелькает мысль: не странно ли? Все кончено. Страшный, черный день, а я повторяю каждое слово по три раза. Вслух или про себя, не знаю. Дышу и молю, раз-два-три. Раскачиваюсь на диване и твержу: Мацек. Мацек. Мацек! Нет. Нет. Нет. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Я пытаюсь сдерживать рыдания, из-за ребенка. От плача очень сильно напрягаются мышцы живота, а я не хочу, чтобы мое смятение просочилось туда, где обитает малыш. Это моя боль, и я стараюсь отгородить его от всего.

Йен так добр. Он несколько озадачен, потому что Мацек всего-навсего слесарь, который налаживал нам центральное отопление, но он все равно утешает меня. Как он может соперничать с умирающим возлюбленным? Йен обнимает меня, но это не помогает. Он не той формы. У него не те руки.

 

 

Mай

 

Эвантон

 

Май усыпан желтыми цветами, переменчив и еще более суров, чем апрель. Внезапно налетающие грозы срывают пикники на взморье и вывешенное для просушки белье, но ни у кого не хватает духу попрекнуть май. Теплый южный ветерок ворошит воспоминания, и живительные соки вскипают в самых изнуренных сердцах.

Дни тянутся и тянутся, приходится чуть не силой загонять детей спать, когда небо все еще дразнит синевой. Младенцы и старики просыпаются в четыре утра вместе с жаворонками и чайками. К полудню каждый житель Эвантона уже еле передвигает ноги, а после ужина свет снова выманивает всех на улицу. Рождаются дети, и эти весенние детишки отличаются от зимних. С рождения до смерти они ждут от жизни только света.

Аня тщетно силится утолить голод своего сына, а Йен читает «На берегу» Макьюэна.

С рождением сына все в жизни Йена переменилось, сдвинулось с привычного места. Удивительно, как это никто не доложил школьному начальству, что их учитель – совершенно незнакомый человек. Все другое, все новое. Йен откладывает книгу, с улыбкой садится на кровать и пальцами заправляет Анин сосок. Откуда он знает, как это делается? А вот знает.

Миколай наконец присасывается, и Аня рассеянно посылает мужу улыбку. Йен сейчас для нее словно полузнакомый гость, в лучшем случае – тот, кого она знавала в далеком детстве. Она ощущает теплое чувство, даже некоторую привязанность к нему, и все же он странным образом чужой, ненужный. Как и вообще все в последнее время. Аня опускает глаза на сына, она еще не привыкла к его существованию. Вот чем все закончилось! Настоящий человечек. Невозможно вообразить, что когда-нибудь ей прискучит любоваться им, гладить по головке.

Миколай, разумеется, сосредоточен исключительно на кормежке. Он сосет, сосет, пока не наедается, но не отваливается, а так и засыпает с соском во рту. Аня шепчет его имя, протяжно, словно песню о любви, песню-плач, что помогает избыть тоску по родине. Но на самом деле она произносит, она поет: Мацек. Словно это имя, утратив право быть у нее на языке, тайно прокралось в другие слова.

Фургон Мацека – то, что от него осталось, – увезли, и опустевшая площадка уже зарастает травой, но на земле все еще заметны глубокие следы от фургона. В «Пицца Пэлас» хозяйничает новый человек, на этот раз женщина. Мацека она встречала раз или два, только внимания не обращала. Судочки со специями у нее вечно полупустые, не то что при Мацеке, однако посетителям она нравится. В задней комнате по-прежнему висит зеркальце Мацека, она подправляет перед ним помаду на губах. В двух тысячах пятистах шестидесяти семи километрах отсюда, в свободной комнате у тетки Агаты, лежат картонные коробки Мацека, а в них – все, что осталось от его жизни. Давнишние письма, дневники, фотографии, любимые книги и пластинки, старые, поцарапанные. Агата сидит возле коробок, перебирает содержимое, прикидывает, кому отдать то или это. Невозможно поверить, что больше никогда он не войдет в эту дверь, не привезет ни подарков, ни запаха чужой страны. Чем измерить его отсутствие? Вся семья скучала по Мацеку, когда он уехал. Теперь они будут скучать по-иному. Агата вспоминает сестру, мать Мацека. Как они вдвоем шли под дождем на рынок и смеялись, раскачивая между собой маленького Мацека. Раз, два, три – опля! А что вы скажете об этой потаскушке Марье? Бросила своего богатея любовника и полетела на похороны! Представляете? И говорят, больше ее в городе не видели. Может, решила перебраться в Шотландию?

Роза перевезла все вещи назад, в свой старый дом на улице Камден. Свернувшись в кресле перед камином, она читает Томаса Гарди, «Вдали от безумной толпы». Хмурится. Ей хочется предупредить Батшибу: «Ой, гляди, подруга, Трой вешает тебе лапшу на уши! Габриэл Оук – вот кто тебе нужен!»

Роза теперь много читает, а вот с выпивкой завязала. Как ни странно, это оказалось совсем не трудно. Чувствует себя постаревшей, но это ее нисколько не смущает: похоже, душа наконец нагнала саму Розу. Будто последние годы неслась как на пожар, выжимая из двигателя все лошадиные силы. Все неурядицы улеглись, и Роза тихо радуется, как пассажир, которого сняли с тонущего в бурном море корабля.

Гарри в новых трусах кружится по спальне под «Роллинг Стоунз». Может, у него и нет всего, чего хотелось, думает он про себя, зато, черт возьми, у него есть все, что нужно. И вальсирует в сторону ванной, с удовольствием предвкушая ночь, и утро, и следующий день.

Сэм и Роксана смотрят в комнате кино и пьют пиво из кофейных чашек. У них всего одна бутылка, и они стараются растянуть ее подольше. Уже почти половина одиннадцатого, утром в школу, а они сидят вдвоем и распивают пиво. Разве так можно? Чего это предки до сих пор не спохватились? Роксана пахнет подснежниками, а Джейка давным-давно и след простыл. Фильм дрянной, девчачий. Ну и плевать. Сэм хоть и пялится на экран, но кино не смотрит. Роксана такая легонькая, что на диване скатывается к нему под бок. От ее тела веет душистым теплом. Неизвестно почему Сэму вспоминается шляпа, которую Мацек носил не снимая, старый, потрепанный трилби. Может, он уцелел после взрыва и висит себе на каком-нибудь дереве? На одном из тех высоких дубов, что стоят на краю кемпинга. Может, прямо сейчас какая-нибудь пичуга дергает из шляпы нитки, себе на гнездо. Или просто так, от нечего делать. Леонардо тянет Кейт вниз по шикарной лестнице, а ее жених палит в них из пистолета. Сэм распрямляет ноги, потягивается и роняет руки на диван, поближе к Роксане. В мыслях он забирается на тот высокий дуб, достает трилби, надевает себе на голову. И салютует друзьям, притрагиваясь к краешку шляпы и кивая, в точности как Мацек. И улыбается одними губами. Потом Сэм целует Роксану в висок, легко-легко, поначалу она даже делает вид, что не заметила.

Принцип Локарда [34]  прост: все и всё оставляет след. Утешительная мысль. Возможно, мы движемся во времени, а за нами тянутся, сходятся и расходятся следы нашего бытия, подобные тем, что оставляют улитки, выползающие перед рассветом на промытый дождем асфальт.

Перестают биться сердца, но окончательно не исчезает никто. Сгрудились в тени холмов дома и домишки Эвантона. Издали кажется, что все они связаны между собой, что дружно катятся к морю, как одно неуклюжее, но дружелюбное существо. И может быть, – только может быть, – это относится и к самим жителям городка. Те, кто некогда жил, и те, кто живет сейчас, – все они связаны тысячами нитей. Вот путаница-то! Стучит без устали одно общее сердце. Все мечтают, строят планы, словно будущее счастье – некое место на земле, светлое и радостное. Оно ждет. Не сворачивай с дороги – и доберешься.

 

 

Об авторе

 

Калифорнийка Синтия Роджерсон живет в Шотландии. Она писатель, драматург и поэт, а также директор центра творческого письма. Ее роман «Я люблю тебя, прощай» был номинирован на две шотландские литературные премии: The Saltire Prize и Scottish Arts Council Prize. А за свой сборник рассказов Синтия Роджерсон в 2008 году получила премию V.S.Pritichett Prize.