Пробуждение Блаженного Августина и Книга

Нет, я не спал, не спал, ты знай,
Успел смежить чуть только веки,
Как пробудился ото сна,
Услышав голос: Tolle! Lege!

О дерево, твоя кора тверда,
А плод, когда созрел, он липкий...
Приди - зову, скажи, когда
Оставил я тебя, Алипий?!

Я понял этой книги жуть,
И то, что этот голос значит.
На книгу искоса гляжу.
На книгу искуса гляжу.
И плачу.

Как искушенье превозмочь?
Приди, в тебя сокроюсь, ночь,
Где, равноценны чернь и знать.
Чтобы тебя, земля, познать

Любой несовершен метод.
Среди нечистых сам нечист,
Я руку потянул к предмету,
А вместо - пустота. Лучи

Так преломляет водоем -
Воды изменчивая призма.
При все неведении моем,
При всем невежестве моем
Одно лишь знаю - буду призван.

И слез полны мои глаза,
И я увижу то, что за.

* * *

Все мы такие – азры, как только leben.
Ибо любовь и смерть для нас все одно.
Каждую ночь мне является белая лебедь,
Лебедь крылом и клювом разбивает окно.

Голос зовет меня, трубный лебедя голос
За Ерихоном рушит Ерихон.
Так из утробы оттуда выйду я голым,
Как приготовленный для похорон.

Так поднимаюсь с постели, халат не надев, а
Это не лебедь уже передо мной:
Передо мною стоит голубоглазая дева,
Белокожая дева с крыльями за спиной.

Ночь за разбитым окном, внутри у меня непролазная темень.
Холод внутри никакой не разгонит костер,
Но убоясь светящейся кожи ея, расточаются прошлые тени
И по углам разбегаются до времени мести тая.

Цедит, на корточки сев, золотое вино: На, хочешь, попробуй.
И отдает мне фужер, слегка пригубив,
Так, голову очертя, кидаются в прорубь –
Так я кидаюсь к тебе, себя самого погубив.

Близится час - неизбежно приходит albedo.
Час, когда двое те переплавятся в это одно.
Кровью ея причастясь, плотью ея отобедав,
Рот затворив и глаза, я погружаюсь на дно

Издревле заведено. И в этом повинны
Боги одни. Только им нашим мольбам не внять.
Мы – половинны, ищем свои половины.
Чтобы, соединившись, разъединяться опять.

Да Будет Ночь

Да будет ночь, чернильная и душная как латекс.
И все еще горячих тел
коснутся
хромированные пальцы сквозняка.
Пускай продлится ночь.
Похитим день. Набросим кружево деревьев.
Задернем шторы.
Пускай бездействует на потолке
восточная и сумрачная лампа.
Тогда. Останется единственный источник света
В этой комнате -
твоя фосфоресцирующая кожа.
Ляг, протянись, белее снега, холодней, чем снег.
Внутри тебя огонь.
Таи его и не пускай наружу. Не то сгореть мне -
мотыльку.
И пасть к твоим ногам, сложив растрепанные крылья.

Предел пределов - ночь.
Натянутые до предела рвутся нервы,
Так лопаются струны у гитары. Ночью.
Трещат и рвутся снасти.
Проходит шторм.
Светает.

Корабль идет ко дну. И тишина заткнет нам уши.
В оцепененье сна нас погруз и т.

Viola Da Gamba

Тому не перестать -
Тенями сердце полнить
И маятник нести под вздохами пружин
Гундосый голос твой
Пускай он мне напомнит,
Все, что давно....
Чем я
когда-то
жил.

Учиться долго мне насколько и в том я не был скор бы.
Узкопропиленные ноздри твои заставить трепетать.
По силам мне: все семь оттенков скорби
Да будут страсть и скорбь мою питать.

Но знай: я - твой, пускай всего поклонник,
Пускай другой вперед теья на клонит.

Я видеть не могу, о Боже,
как тот другой смычком тебя тревожит.

Сопенье пальцев,
Миг,
И – плачешь ты опять.

Мне грезиться, а будет ли,
Победа
В сомненьи сна
твой корпус крутобедрый

От страсти пьяными коленями сжимать.

Песня Любви
из У.Б. Йейтса

Смелее, любимая, ступим под сумрачный свод,
Где слезы роса лишь - ее не высушит солнце,
Где дрозд без боязни поет - птицелова тенет
Не таясь, где сомонный лосось
В тихом озере светлом, играя,
Иногда лишь плеснет.

Мы услышим, любимая, там, я и ты, мы услышим.
Брачный рев - зов оленем желанный -
Он то громче то тише.
На раскидистых ветвях невидим певец, неколышим
Пляской ветра. Под шаманки-кукушки напев.
И кукушка, она не допустит, чтоб смерть, чтобы смерть стала ближе,
Чтобы смерть прокралась сквозь ветви,
За спинами нашими сев.

Астры
из Г. Бенна

Астры - дни чередою
Чары, заклятья - старо.
Держат весы (с) судьбою
Боги ночных кошмаров.

Снова стада золотые.
Небо, сиянье, газ.
Чем разродится стихия
Скрыто туманом от нас.

Снова, явись желанная,
Имя которой дурман.
Лето лелеяло пьяное
Ласточек тёплых стран.

Снова предположенье,
Где уверенность скрыта давно
Ласточки над волнами
Клювами ловят ночь.

Конусы
из А. Палаццески

Окна под самыми крышами
По форме – конусы.
Также и двери церкви
По форме – конусы.
Ваши руки, дети,
Сложенные в мольбе,
По форме – конусы.
Кедры,
кипарисы,
ели в саду,
конусы.
Крылья воробьев, устойчивых в полете,
По форме – конусы.
Конусы крыш, конусы рук,
конусы дверей, конусы деревьев,
конусы крыльев,
конусы, конусы.

* * *
из Т. Кэмпиона

Пускай ты молод, я - пожил.
Кровь холодна моих не греет жил
Пускай ты влажен, я же - сух.
Но углям - тлеть, когда огонь потух.

И так легко перечеркнуть чертеж,
Но старый дуб так просто не согнешь.
Да, ты - не я, пригож, красив и свеж.
Хоть зелен луг, цветы-то где ж?

По молодости не сходи с ума.
Для нас, для всех одно придет - зима.
Послушай, не гневи судьбу.
Днесь я, а завтра ты в гробу.

Февраль 1915
из Э. Л. Паунда

Грязен, закованный в броню из кож механик,
Шагает впереди своей машины.
Он кажется героем древней саги -
То Греттир или Скарфеддин
Идет величественен и самодоволен.
И его тягач влачится, громыхая, следом
Как будто некий мифический зверь,
Как Грендель, спутанный цепями.
Но его мытарства не вдохновят меня на сагу.
И вам не расколоть загадку сего черепа
Вы, пресыщенные, эстетствующие литераторы,
Пока вам не под силу, реалисты,
Вы, множители новелл.
Идет механик - я иду,
Он станет - я стою,
Он – человечество, а я – искусства.
Мы - вне закона
Война эта - не наша.
И ни одна из двух сторон:
Порочное средневековье,
тостобрюхая коммерция.
И ни один на нашей стороне:
Софисты, обезьяны, шлюхи
И флагеллянты. В год
черный, словно Dies Irae,
Нам остаются: проселок, утопающий во мраке,
Незримые побеги с молодой листвой.

 

 

МИХАИЛ КРАСАВИН

***

Что бы ни случилось, я расслаблен:
пульс созвездий бьется ли неровно,
солнце ли выблевывает желчь…
Плачет ли по мужу Ярославна,
плачет ли по сыну, Мама Рома, –
и не догадаешься уже.

Есть еще полпачки циклодола:
дальше хоть на свет зубами лязгай
или в темноту глазами – зырк…
Труден и черемухово-вязок,
медный вкус последнего обола
окисью осядет на язык.

Кто бы ни сподобился - pro nobis, -
солнце – огневеющий Малюта…
Вот и все. Окончен – балаган.
Между шестеренок Абсолюта
бьется сердце, будто бы в ознобе.
Пляшет механический болван.

* * *

Умирай, как слово – не удивишься;
талые снега в пустом апреле…
Всех коловращений в «убитом» плеере –
разве что Tom Waits и «Joy Division».

Ночь тягучей яблочного повидла.
Желт зрачок луны на мокром небе.
Знаком для космической Ahnenerbe –
Сириус, морская звезда Давида.

В тусклом серебре ночных ненастий
облачно-оранжевым абажуром.
В ритуальных па интимных жмурок
у меня невидящих руки настежь.

Миррой на исход течет Израиль,
изжелто в июле багряны стебли…
Иже выкликает меня из тела
апокалипсический easy raider…

Может, и пустяк, но вот – пробило;
душу не возвысишь до прободенья.
В медных окулярах ничейных денег –
куколка-мутант в своей пробирке.

Домовые дохнут. Тоскуют лары;
Пустота меж ставнями. Вонь карболки…
Сириус со дна черепной коробки
открывает мир… идиотский ларчик.

Интим

И, тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его.
Н. Гумилев

Ничто не случайно – улыбка расколотая, точно пепельница.
Окоченелая свастика судорог – наши тела – бери!
Перерыв на молчание. Настежь – открыт пепел лица.
Слишком поздно – лестница замыкается – в лабиринт...

На левом запястье – рыба с выпотрошенным животом.
Лунный свет – желе, размазанное по бедрам...
Каждый атом – болезненно свидетельствует о том,
что живое ядро – обречено пасть при столкновении с мертвым

ядром...

Стекло – становится сталью... Сталь – не умеет лгать...
Стылая взвесь воздуха, одиночество и ранимость уст
ящерицей ладоней – соскальзывает в неодолимую благодать
запечатанных болью полотен Иеронимуса

Босха...

Обоюдоострая ненависть не отбрасывает теней на шторы…
Имена – лишены смысла. Дождь - пропитывается зеленью.
Ничто не ищет иной опоры. Неведомым остается: что
именно заставляет нас продолжать бесконечный побег под землю.

Записка

Мой добрый друг, однажды будет так:
в осадок – разум, и рассудок в такт,
а в потайном кармане – дурь шаманская…
Я сам – невозвращенец-эмигрант,
туда, где вообще – не умирать.
Где просто так – сиди и дуй шампанское.

Мой долгий друг, здесь – маета и чушь
(я – entre nois – за это и плачу).
В поту ладоней – пузырятся куртки;
белеют локти сумрачных юниц,
слезят подмышки. В пепельницах – ниц
эмбрионально свернуты окурки.

Плевками тени. Лампы на сносях.
А на десерт: «Оставь надежду, всяк…»,
и далее по тексту. Эта надпись
уместна ли? Заключено пари.
Ночь кружится, преобразуясь в ринг,
и в клинче вязнут Эрос и Танатос.

Мой подлый друг, нам должно ли говеть
скоромным сердцем? Наша круговерть –
амфитеатр, где, на арену пялясь,
чего не сыщешь в средней полосе…
А, если кто и будет… милосерд,
то он за нас поднимет средний палец.

Потом – в затылок смех до тошноты.
Зеркальный зал, из-за-зазеркально – ты,
меж мертвецов плывущая сомнамбула.
Тысячекратно множа воровство
родством, в котором мы еще раствор,
я понесу под сердцем эту ампулу.

Аэропорт в промозглой белизне.
Тоскует солнце щукой на блесне.
Девчонка-осень распустила нюни,
и плавится заоблачный high-tech,
печально убаюкивая тех,
кому петля – миниатюрный Нюрнберг.

Мой жуткий друг, мой пьяный оппонент,
мы сходим с трапа, словно бы «на нет».
допив коньяк, и расплевавшись с шансами
узнать о том, что прозревал Улисс,
когда бухло текло из-под кулис,
и триумфально тужилось шампанское.

***

Отпустит ли бессонное, когда
в тумане тонет птичья оперетта?
Объять бесформенное, опереться
на пустоту. Летейская вода

в себе самой кружится и течет,
отъединясь о чувственной изнанки,
чьи набухающее смыслом знаки
тревожнее… Так замедляет счет,

сжимаясь, сердце.

Южный сумрак тих;
скрипучее отчаянье фанеры,
и на губах замерзшие фонемы,
и тот, кто по губам читает их.

Деревья спят и движутся во сне,
качая меж собою тьму как будто.
Пустынное, сквозь сон, сознанье Будды,
в котором Будды не было и нет.

Простуженное пение сверчка
в кисейных мрежах теплого тумана

Смотри… – смеется череп Ханумана
в кессонной зыбке карего зрачка.

 

***

 

Вёдра эха несут леса безвидный гул,

в нежность ничто проклюнувшийся росток…

Липкая пена желтеет на берегу.

Серп скопы разрезает речной поток.

 

Стынущий циферблат озера, ток зеро:

умерщвленная в зодиакальной воронке ртуть,

завесью ткущийся пар за тропиком Козерога,

татуирующий сетчатку маршрут.

 

Рясковой цвелью к водам никнущий шар –

тёплая персть оболочек, брезжащий реголит

в илистом теле сна. Бар, где твоя душа

цедит медвяно-сонную нефть Lilith.

 

Рдяная взвесь в незрячих уколах астр.

Слова живая зернь, просеянная сквозь мир

в дикую почву. Так отражает август

в ониксе ночи вспыхивающий кармин…

 

Визгом уключин в запястьях встречая мыс,

вёсельный часослов немеющего плеча

льнёт к побережью… Беззубый укус зимы:

cнег ниоткуда заваливает причал.

 

Крепнут в речной спине белёсые позвонки,

в узел сомовьей тьмы стягивается фон…

Сердце ракушкой липнет на ветхий киль,–

гулко в грудине веющий этот фён.

 

Гречишный Мёд

Что тебе еще в формате слайда?
Греческий огонь? Гречишный мед?
Как тебе чудовищно и сладко
за алтарным таинством имен…

Млечный Путь свои колышет звенья.
Ляжем головами на закат…
Разреши забрать в исчезновенье
хвойную кислинку с языка?

Что тебе тщеславные ромеи!?
Снят запрет. Едва нарушен стиль.
В запредельно допустимой мере
разреши тебя не допустить.

Может быть, знакомая de viso,
как солёный отстук каблука,
холодность, первертная девица,
позже нас отыщет. А пока –

ночь на убыль. Радужная опаль,
где географическим табу
пламенеет твой Константинополь
и перерождается в Стамбул.

Analogue

Видишь, сбывается всё, чего ты хотел;
лишь октябри зарницами теребят.
Ты уже знаешь, чем возродятся те,
что умирают утром внутри тебя.

что остается? – Тайные ярлыки?
спазмы сознания? Дюреровский офорт?
Странно смеется умерший Арлекин
в мизогенической «History Of O».

Миф образует сферу, и ты – внутри,
в чреве циклопа или в его зрачке, –
сам выбираешь, если твой magic trip
не перейдет границ твоего «зачем»,

если очнёшься… Если царица Маб
не залучит в свой сумеречный гарем,
если в угрюмых пространствах ее ума
не превратишься в гору, идя к горе.

Дремлет Майтрейя в розовой скорлупе,
звонкий хрусталь, пульсирующий родник,
и, уходя по змеящейся вниз тропе,
желтым лицом хмурится проводник.

Это слова, слова… - что тебе до них,
выморочных… Начался эпилог.
Думай по-птичьи. Пиши на песке дневник,
не досягая подножья Mont Analogue.

Сад Ортнера

отважившись вступить в эти лабиринты, где на стенах горят
таинственные цифры и знаки, мы с каждым кружащим нас ходом,
и ложным в том числе, приближаемся к опасности
Ортнер

Объясни, дорогой Люций,
обретая какую «дхарму»,
задавая трубе «до»,
мы тащились в это галлюци-
ническое rubedo
алхимического Дахау?

Одурев от текучей меди,
по бессонным шляться трущобам
с местным выговором картавым?
Или утром тешиться метео-
сводкой? В пустых кварталах
сам-себя отыскать чтобы?

Се нездешней какой Лигейи
над покоищем злых иллюзий
надломившаяся доска?
Знаешь, в эти часы легенды
недосказываются…
что нам толку от них, Люций?

В ее доме, далеком доме
зверь сторожкий – нигде мяукал…
в ее пальцах полынь и соль
неслучившейся «Anno Domini».
Это значит – южная Сольвейг
дожидается Демиурга…

Летаргическим ли лекарством
минус-минус в прицеле-плюсе
за – пустующими – плечами…
Это просто «работа в красном»,
что блазнилась тебе ночами…
мы останемся здесь, Люций,

ничего не обозначая.

 

 

ВЛАДИМИР НИКРИТИН

* * *

Осень
праздничная
охотничья
Зверобой и боярышник
пирацетам внутримышечно
И открытая дверь
в бесконечное
жёсткое
утро
Где осколки на мокрых ступенях
и следы
и невыпавший снег

Только время
частушечно-сипло
будто веткой в стекло
Будто сердце
условное
замкнуто
вновь
циферблатом
Говорит
говорит
говорит
не с тобой о тебе

Это праздник
охотничья осень

* * *

На маленькие белые кирпичики
неправильного меня разобрали
И вымостили площадь
перед Кjольнским вокзалом

Но в каждом кирпичике
жило маленькое злое сердце
Не умеющее любить
А желающее лишь делать больно

И вот Кjольнский вокзал
сделался Белорусским
А потом -
и вовсе - Казанским

А маленькие белые кирпичики
Срослись в одно большое
доброе сердце

Не умеющее любить
Но не желающее делать больно

Найди это сердце
На площади трjох вокзалов

Вонзи в это сердце
Серебряную булавку

И
может быть
оно снова станет мною

Не умеющим любить
И так многим
сделавшим
больно

* * *

Когда на канале
по которому
транслировалась моя жизнь
Снова началась рекламная пауза
- Г-сподь заскучал

Он нашарил пульт
Переключился на реалити-шоу
из восточной азии
И задремал
под заунывные
бесконечные молитвы

Так Он проводит все вечера
переключая
переключая
переключая каналы
Надеясь найти передачу
Способную хоть немного
Его развлечь

Но я
и подобные мне
Выходящие в эфир
на дециметровых частотах
Вряд ли надолго
задержат
Его внимание

* * *

Потри сиреневый патруль
С той стороны стекла
В руке твоей копчёный нуль
И правда натекла

Слепила бороду. Кулак
И шею чешуёй
Покрыла. Разрывай контакт
С неведомой землёй

Смотри туда где всё горит
Унылый тихий ад
Смотри туда и говори
Что нет пути назад.

* * *

Ничем не примечательным обычным таким утром
Человек просыпается с чувством выполненного долга
Что-то эдакое накануне он сделал
Что существенно обогатило
его жизненный опыт

Только вот никак ему не вспомнить
Что именно у него получилось сделать
И непонятно
отчего же теперь хочется
Думать о себе в третьем лице

* * *

Ты - это Город
ты - Алеф
и ты - перекресток
Перекресток
где сильнее обычного
бьется мое сердце
И мне нужно несколько больше ударов
Чтобы успеть произнести твое имя

Так оно и случается
ночь
идет кругами от брошенного в нее
короткого слова
И во всех моих снах
Только ты -
Перекресток и Алеф
Только ты
и стук моего
ненадежного сердца

* * *

Парусник чужой в море чужом
Картинка знаешь на стене висела
В прихожей чужого опять же дома
Где теперь пусто

Пусто

Вот стали умирать понимаешь
Просто слишком просто понимаешь
Никакой тебе там романтики
Никакого последнего там слова

Так вот просто раз и все
Лежал отвернулся к стене и умер
А в прихожей картинка белеет значит парус
И море чужое далекое море

Вот и ты теперь там на недвижимом корабле
Рассекая нарисованные волны
Весточки не отправить папиросу не закурить
Повсюду понимаешь
холст
масло

* * *

Нет ничего трогательнее
чем журавль из жести
Ночь
прожитая на автобусной остановке
Страх мой уже
не ценится так как прежде
Трава и ветер
солнечное Подмосковье

Есть уверенность
что никогда не кончатся рельсы
По обе стороны
камыш и постройки
Страх мой стоит рядом
покуривает папироску
Всё-то ему известно
всё-то ему понятно

Все четыре стихии
в гармонии с моим страхом
Глина на сапогах
дождь промочил рубаху
Тлеет папироса
воздух мешается с дымом

В рюкзаке журавль из жести
с открученной головой

* * *

Он выходит во двор
где ждёт неприятная встреча

Не угадаешь заранее
когда мiр извернётся
и укусит
Большой Б-г
играет маленьким человеком
Дёрнет ручку
ножку
проведёт ногтем большого пальца по
нежному горлу

Время страха
время любви
время распада
настигает внезапно
Пчела
тонущая в бензине
не знает
что
тонет в бензине

Он поймает такси
назовёт точный адрес
расплатится сразу
И
по дороге
может быть
пару раз улыбнётся

Это признак сильных и смелых
осознавать свою
-нелепость-
Осознавать свою
-смертность-
-шаткость-
-необратимость- своих поступков

Он же
продолжит путь
ни мало не сомневаясь
Что найдёт
на прежнем месте
оброненный им у подъезда окурок

Избежавший
пока
cтраха
боли
и -египетских казней-
Избежавший
пока
-глада-
-мора-
и
землетрясений-

Существо
обречённое на всех дискотеках мира
Говорить:
«включите пожалуйста свет
мне кажется
я потерял свою зажигалку»

* * *

Где твой ужас
Спрашивал фараон

Скажи где твой ужас
Спрашивал фараон

Бессмертным скучно

Они придумали медного быка
Чтобы слушать
Как дух не хочет расставаться с телом

Вот тебе ужас фараон
Говорил я
Приходи меня слушать фараон
Говорил я

Тебе наскучил человек в быке
Послушай быка в человеке

Но мой бык был нем
И фараон терзался

Но я сказал
Погоди, фараон
Я поселю в тебе быка
Ты не сможешь его не услышать
Ты не сможешь от него отвернуться

Прошёл месяц
И фараон был доволен

 

Tannhäuser

Не поёт человек
открывая шкатулочки дней
Не поёт

Говорит о своём
то не сбылось
и это не сбылось

Мыло пачкает руки
другое
ненужное мыло

Пена дней
говорили мы
стоя в курилке

Увы
пена дней

Дальше ждут лишь конверты
В которые складывать
То
что

Из шкатулочек вынуто

Скоро

Просмотрено
Сразу
На свет

Эта лёгкая горечь
На языке
Ну как после марки

Вот пометишь конверт
И улыбка вернётся
И заноет тихонько висок
И раскроется вдруг синева
Как конверт

И несчастное глупое сердце
Вдруг захватит не стылую
Надоевшую кровь

А нечаянный вдох
Твоего
Ненасытного утра

(всё лишь в сердце
молчи, дурачок
всё лишь в сердце)

* * *

Если выйти на улицу в полдень
Да и в хмурую кислую осень
Да когда моросит
и фасолинка в горле тревожит

То никто не попросит
Ничего у тебя не попросит
Ни газету
Ни руку
Или что там ещё было можно?

Вон прохожий
он тоже чего-нибудь может

Закурить сигарету
покоситься и вдруг ухмыльнуться

Вот так славная рожа
прекрасная славная рожа

Отвлекись
погляди на трамвай
там такие же
веришь?

Завернувшись в пальто

Грея
тихо
фасолинку в горле

Остановку простишь
Пассажиров простишь
Им не слаще

И внезапно
сам себя спросишь:
Тебе что-нибудь надо?

И сам же ответишь:
Да нет, ничего мне не надо

Да нет же

Не надо

 

 

ДМИТРИЙ СВИСТУНОВ

Холод

Благовест
смолк.
Go West –
Уехал мой сын.
Как пест,
как волк,
Я совершенно
один.
Я совершенен,
как холод
тридцать пять километров над…
Удушение
тех, кто молод
и свят,
опять и опять
заставляет
кровь горлом выбрасывать
в кашле надсадном.
Кровь слов, не вен.
В обмен
душа не растает
городом мертвых,
продолжающим что-то отплясывать
в круге осадном
чужих миражей,
в стеклах блеклых
загаженных витражей,
утративших яркость навек,
где каждый фрагмент расколот…

Я совершенен, как холод.

Не как человек.

Соло Арахнолога

Ласковое пенье тепла
Предварило сон пепла
На планете, где жизнь текла
Легко и нелепо,
Где Арахна слово ткала
Беспечно и слепо,
Заплетая в плоть полотна
Вечности слепок,
Пеленая звучную сталь
Вязкою плотью
Смысла, который стал
Ныне тленом и копотью.
И теперь за давностью лет
Ты найдешь и обрящешь
Только черный выжженный след
Паутины тончайшей.
В белом камне, в горном стекле
Навсегда отпечатанное
Словно древней твари скелет
Слово первоначальное -
Обоюдоострый стилет.

* * *

Взопрела пыль от солнца, стала плесенью.
Невесело в июле, словно осенью...
Сладкоголосыми разбрасываясь песнями,
По улицам крадусь шагами песьими.
Колосьями бесхозными на выкосе
Нас бросили... Нас вырастили и выкинули.
Каракулями невнятными нанизываю
Всю жизнь, стих за стихом, поэму вызова
На город М. На малые, великие ли
Поля камней, живых и мертвых – с лицами
Церквей и тюрем, с окнами-глазницами
Да переулков шуйцами-десницами.
Мы согнаны на эту бойню сонмами,
Поименованы мы – легионами.
Вода дымится, дыбится кириллица,
Промеж зубов взрываясь идиомами.
Вот дар денницы: у Христа за пазухой
Легко молится; за оградой-радугой
Мы выбираем, карлики и карлицы.
Околицы, завалинки и старицы.

* * *

Умер Пан, бог невнятного страха.
Эта фраза, как будто плаха
И отталкивает, и манит
Жажда смерти зовет нестойких
На карниз, а меня за стойку
Разбавлять вином цианид
Серых мыслей и представлений,
Неотбеливаемой тенью
За плечом моим Пан стоит.
Сон Милейшего Бухгалтера

Я чувствую себя немым.
Печаль карманника, лишившегося рук.
Принявший вес быка тореадор.
Марсель Марсо играет паралич...
но навсегда... ему остался звук!
Всё словно дым. Крик, холод, высота...
и сорванная с плеч шинель...

Кричит Акакий... Равнодушен вор...
И плачет Бип. Цинга - весенний бич.
Блюёт муссон, и рвотной массой сель.
Жест камня - нерождённая строка.
Сначала ужин, а потом мораль.
Охапка стланника и вываренный лук...
Чумной апрель ждёт первых овощей.
Сгорает скрипка на плече у мима.

Так выцветает акварель
в пенициллиновую сыпь...
Так душит ангела орарь
незримо...
И стаи рыб
ждут первую звезду
Ван Гог рождается в мистраль...
И Арль, беспомощным Шарло,
неоспоримо уходит вдаль,
волочет рваное крыло
над осыпью, похоронившей Бога.

Как много слов убил monsieur Verdoux.
Как молчалива пыльная дорога...

Ночью

Мы умираем наощупь,
Лица отдав на откуп
Неразличимой ночи.
Пращуры хлещут водку,
Правнуки лечат почки.

Молча, подобно волку,
Рыщет моя сестрица -
Ищет на небе Волгу,
Словно в стогу иголку,
Ей не остановиться.
Хочет остаться птицей,
Кожу пластать на небе.
Старица да Медведица,
Отслужите по ней молебен.

Сколько камней во поле
Было небесным тальком?
Колко-великолепен
Терн бестелесной боли,
Тесный для плоской были.
Я и не жил доселе
Больно меня не били,
До крови не пороли -
Учили... недоучили...

Ручьи прозрачные, рачьи,
Я уже не увижу,
Хоть и рожден был зрячим.
Сыну родному - отчим,
Я становлюсь все ниже.
Тысячу тысяч вотчин
Я разрываю в клочья
Так и умру - наощупь.
Ночью.

* * *

Умирать опостылело.
Очень хочется высказаться
За минуту до выстрела
Между мыслью и виселицей.
И отчаянье вызрело
До оскоминной сладости.
Нет мне дела до истины
И целесообразности.

Мой закат пахнет псиною.
Мой восход плачет теменью.
Я родился скотиною
И умру незатейливо.
Но в симфонии выстрела
Я единственной темою
С человеческой плесенью
Оркестрован и связан.
Этот жребий не выстрадан,
Но собою я выстелю
Те дороги тернистые,
Где кончается разум…

 

 

ИЛЬЯ КЕЛЬТ

Назад из Чистилища

…итак, застывшие. Она ведет нас.

 

Пальмы, куклы, памятники, человеческие лица и фигуры - всё выглядит одинаково неживым. Хотя тут, наверное, и нелепо говорить "живое/неживое". Скорее, это некое третье, промежуточное, состояние, в котором объекты чувствуют себя очень уверенно и спокойно.
Иногда это даже не купальщицы, карлики или собаки, а просто смятое платье или хлопковые чулки. Для нее объект воспроизведения - это только повод лишний раз показать, что весь мир, окружающий нас, гармоничен и монолитен. Именно таким его задумал Тот, для Кого нет принципиального отличия между человеком и растением, камнем и тенью.

 

Она веско и вязко демонстрирует единство мира. Но взгляд, которым она всматривается в этот мир, может напугать излишне впечатлительного. Всем впечатлительным здесь будет тягостно и противно. Это потому, что впечатлительным не место на пороге чистилища.

 

Не место.

 

Погружение в чистилище – не игра.

…закованная в инвалидный корсет, словно в латы средневекового рыцаря, женская фигура с детским лицом. Доверчивая улыбка. Контур этого пойманного и пришпиленного к боли существа будто бы выдавлен из серо-черного фона. И так всегда: объект почти сливается с фоном. Нагнетанию атмосферы способствует также и стертая, иногда оборванная по краям бумага

…затем следует возвращение из чистилища.

Медленное, постепенное.

 

Как вытягивание жил из освежеванной туши.

Алхимия Предательства

I.
андромаха, андрогин
тела теплющийся тигель
ось пронзенных сердцевин
абсолютная погибель

в черном зеркале - погост
бесkонечная воронка
безупречный холокост
декорированный тонко

картой восхожденья в рай,
полный лебединых стай
с обгоревшим опереньем.

стаи ждут, оцепенев,
ждут, чтоб грянул божий гнев
долгожданным воскресеньем.

II.
вот и выбор позади.
пройден уровень распада
продолжение пути -
свечи, ладан и лампада

ярок, холоден и чист,
лунный свет, как зимний полдень
без креста евангелист -
оборотень стань господень

что внутри? облом под лед
долгий мусоропровод
два ведра на коромысле

череп (квашеный качан),
пристрастившийся к речам,
отказавшийся от мыслей

III.
изуверски хороша
притягательна как пропасть
непрощенная душа
нераскаянная совесть

Ясность: мнимость: символ: миф.
Детский балаган на рынке.
Ничего не изменив,
создал новые картинки

рдеет утренний восток.
переполнен кровосток.
солнце, как пожара рупор,

накаляет горизонт.
и сквозь облако ползет
разгорающийся пурпур

О Себе в Третьем Лице

Если бы я жил на исходе Х века в Поднебесной,
то принимал бы опиум внутрь.
Маленькая пилюля избавляла бы меня
от приступов диареи или дизентерии.

Я бы не гнался за ощущением эйфории,
не стремился бы к ясности, легкости, отстранению.
Я бы просто избавлял свое тело.
А то, что заключено внутри тела,
рывками
укладывалось бы
в традиционные грани ужасного.

Если бы я на исходе Х века
был арабским купцом,
завозящим в Поднебесную опиумные пилюли,
я бы не кичился своим богатством.
Но знал бы, что женщины,
которых я могу себе позволить,
поэзия, которая вызывает у меня изжогу,
рези в животе от обильного чревоугодия,
подслеповатость и везение в делах,

- всё это не более, чем маленький шарик
из горного хрусталя,
преломляющий реальность,
если довериться.
Увы,
я не живу в Поднебесной.
Не курю и не нюхаю опиум.
Тем более не глотаю опиумных пилюль.
Я ничтожный и слабый человек,
говорящий о себе в третьем лице.
Примерно так:
Он с утра пил красное вино.
Слушал музыку.
Испытывал симпатию.
Боялся.
Ждал.
Но …

(всё сказанное – вычеркнуто).

* * *

«Мы еще посмотрим – кто кого!..»
Он швырнул пакет с пустыми бутылками в мусорный контейнер.

Ничего не разбилось. Ничего не получилось.
Он хотел убить жену отверткой, но
она догадалась выпрыгнуть в окно.
У него длинные пальцы и большой кадык.
Ботинки, как век назад, густо натерты воском.

Почему-то ему нравится выглядеть искренне и неброско.
Когда-то он служил связистом под Омском.
Там ему сломали ребро. И сделали две наколки:
кинжал, обвитый лилией; волк с оскаленной пастью.

Когда-нибудь земля превратится в аккуратный плевок,
похожий с Марса на дырку в стекле от пули.
В детстве он никак не мог понять почему
трудовые подвиги приравниваются к боевым.

Сдавая сочинения, он был искренним ниспровергателем,
а учителя вызывали в школу его родителей:
отца, пропившего шторы с окна на кухне;
мать, не умеющую готовить, не умеющую помалкивать.

Хитрожопая жизнь всё расставила по своим местам.
В своей квартире он жил с тараканами, пауком, телевизором.
Пил. Общался с тринадцатилетним Андрюхой, школьником.

Вдвоем они собрали мопед и несколько раз еблись на крыше.
Им было интересно. Иногда противно. Пару раз – интуитивно –
вдруг встревала жена. Он ее гасил ногами в живот.
У нее было два выкидыша и всего один аборт

Когда он поднимается пешком на девятый этаж,
кровь стучит в голове тяжело, ритмично и громко.
Хочется, выпив несколько рюмок «истока»,

стать под неподдающееся осмыслению варварство ствола.
Сначала стать. Потом устать. Потом стать примечанием,
выкинутым в мусорный контейнер со словами:
«Мы еще посмотрим – кто кого!..»

жить такому человеку, похожему на свечу из воска,
с одной стороны легко, а с другой стороны просто.
Голова забита футболом и недооценкой предвзятости.
Пытаясь быть объективным, врешь самому себе.
Иллюзия. Самоуспокоение. Самоупакование. Само-…

Он упаковывает себя в целлофан. Он пробует не дышать.
Он дышит. Он вышел. Он дошел. Он попробовал бежать.
Добежав до детской площадки, он подтянулся на турнике,
Съехал с горки, чихнул и, в песочницу сев, заплакал.

Пржевальский

XIX век по Рождеству Христову
быстро близился к завершению;
кавалерийский полковник Пржевальский
в Центральной Азии принял за осла
лошадь с крупной головой и короткими ногами

Наверняка это и был одичавший осел
Однако зоолог Поляков убедил-таки
кавалерийского полковника Пржевальского
в том что этот осел - дикая лошадь

Звучит комично
Казалось бы кавалерийский полковник
а не мог отличить лошадь от осла
Не парадокс ли тут кроется? Возможно
полковник прекрасно понимал
кто именно перед ним но упорствовал
А вероятнее всего он точно знал
что лошадь пред ним не осел
И зная об этом упорствовал
утверждая что это осел а не лошадь

Может чувствовал бравый полковник
всю судьбу свою в этом животном
обреченность и незавидность чуял
в этом диком приземистом звере
И упорствовал и отбрыкивался
Однако потом уступил согласился
и принял осла за дикую лошадь

И ведь именно эта дикая лошадь
обессмертила кавалерийского полковника

Может лучше было избежать такого
зоологического бессмертия? А?
Дать тупому зоологу Полякову в зубы
оставшись всего-навсего отцом Сталина
путешественником и кавалеристом
Возможно так было бы правильней
Увы Пржевальский не захотел настоять на своем
Не настоял
И стал
фамилией лошадиной
Во веки веков
Аминь

* * *

Ребенок вынул лезвие из горла попрошайки,
свернул в переулок, споткнулся и чуть не упал.
Кровь с лезвия капнула ему на ботинок.

* * *

Жизнь преломляет веру, как вода
в аквариуме преломляет левый нижний край
ковра на стене. И угол дивана.

* * *

Нарцисс переутомился, свалился в воду
пришел в себя, захлебнулся, закрыл глаза
и впервые почувствовал отвращение.

* * *

У моей предыдущей любимой
уши и хвост, как у зайца.
Ее мягкий младенческий череп
(в котором гнездятся хищные птицы
с тупыми клювами, гнутыми когтями
и глазами, налитыми кровью падали)
в профиль похож на надтреснутый контур Грааля.
У моей предыдущей любимой
тонкие эластичные косточки,
напоминающие некоторые слова и обороты
из второго послания к Коринфянам.
У моей предыдущей любимой
короткая прическа
и нервы ни к черту.
У нее близкий и медленный голос по телефону,
который я терплю, как ступеньки на эшафот.
У моей предыдущей любимой
губы дышат нежностью и силой.
Она отсасывает из меня весь гной до капли.
Ее душа - кроваво-бурое пятно на белой ватке.
А мировосприятие у нее
приторное и пористое, как шоколадка,
которую хочется до самого утра
ломать, крошить
ломать, крошить, глотать,
ломать,
крошить
и выплевывать.

* * *

Для того, чтобы тебя не изобрели,
нужно быть тяжелым наркотиком,
конфискованным партизанами Сомали.

Тогда тебя как бы нет.

Тогда тебя как бы нет.
Многоточие и сплошные нули.
Мульти-видимость. kто/ты.com
Мульти-видимость. смерти.net.

 

 

МАКСИМ БУНДИН

Аяма

Снег белым - по черному городу
Квадратный след этой зимы -
Отпечаток углового века.

Гибель от Первого Снега

Гибель от первого снега
Он знает как это не больно
Лежать в лабиринтах червей
Как это не страшно - трефовый опарыш
Он похож на Рублева - выводит картинки

Какие, к черту, стихи?
Это - гибель от первого снега!
Говоришь не страшно, а толку?
Вот тебе телега, развозить свои мысли по адресатам
По всей земле ползком, как вьюга.

Грядущая гибель от первого снега не состоится
Он умер от страха за свою жизнь!
Нап