Помидоры, болтовня и дети индиго

 

После такой работы с собой можно смело приниматься за помидор, который уже невозможно как пахнет.

Вот на запах и сонная Ирка подтянулась.

– Ты чего так рано?

– Андрея провожала.

– А‑а‑а! – Иришка заразительно зевнула. – А мне не спится чего‑то.

– Жарко? Холодно? Болит где?

– Нет, не то. Я тебе скажу: я вчера до жути испугалась. Ну, когда она сказала так страшно, что, мол, вот и ее убьют. Она ж ребенок! А такое говорит! И всерьез, как старушка какая. Безнадежная. Надо ее от этих мыслей отвлекать, а то у всех нас в итоге мания преследования начнется. Жуть просто! Слушай, а ты, правда, для чего вчера это все затеяла? Ну, про Железную Маску и этого бедолагу Каспара?

– Да я ради ребят. Чтоб они не только у компа или у телевизора. Чтоб они знали, как это здорово: сидеть семьей за столом, обсуждать что‑то интересное. И потом, я все время думаю, что у девочки тоже такая тайна имеется. И очень хочется найти ее корни, что ли…

– «А я теряю корни и улетаю в небо…» – шепотом пропела Ирка.

– Нет, кто‑то точно хотел от нее избавиться! И хочет до сих пор! Но если родители живы, почему ее за семь‑то лет не нашли?

– Ты что, с луны свалилась? – Ирка аж поперхнулась любимой песней. – Люди т а к теряются! Да что говорить! А знаешь, чего мне кажется? Мне кажется, она – ребенок индиго! Ну, знаешь, сейчас такие дети появились, у них даже хромосомы другие, не такие, как у обычных людей. Но они не дауны какие‑нибудь, а гении. Я тебе журнал дам. Там есть. А вдруг и Жоржик наш – индиго, а? Одни гении пойдут, вся жизнь перевернется. Они такие талантливые. Только в школе учатся плохо, не любят, вообще обычные предметы у них как‑то не очень. Зато в чем‑то одном…

– В школе не любят – это мы таких индиго знаем уже. Это я тебе сейчас десяток… Эй, не цапай с моей тарелки, я тебе сейчас помою!

– Нет, я тебе серьезно говорю. Она не простая. Рисует как! И говорит не как детдомовская. Голос такой… ясный. Нет, давай, вот она как встанет, пусть и нарисует, что помнит. А вдруг мы чего узнаем? Вдруг она из Москвы, например? Или из Питера?

– Сначала позавтракает, а потом и нарисует.

– Само собой позавтракает, если захочет.

А им самим уж точно – захотелось за приятной беседой.

 

Рисунки по памяти

 

Завтракать Ляля не стала. Выпила, правда, полчашки какао. И то – ура! Надя, зная ее повадки, сделала какао не на молоке, а на сливках, чтоб покалорийнее. Схитрила – и весьма успешно. Пару часов на таком напитке вполне протянуть можно. Потом порисует, покупается, в бадминтон поиграет – они с Натальей Михайловной очень мило приспособились играть в бадминтон: щадят друг дружку, миленько так у них воланчик перелетает: тюк – тюк, тюк – тюк. Потом: «Ой, прости, деточка!» И снова: тюк – тюк. И даже Лялин голосок временами слышится: «Ой, извините!» Умиротворяющий процесс. Глядишь, после всего этого и аппетит проявится.

Парни, напротив, в два счета умяли яичницу с колбасой, похвалили особо вкусное сегодня какао (еще бы!), потребовали добавки, заявили, что будут вовсю охранять Лялю от всех опасностей, и тут же рванулись к бассейну, даже не позвав с собой свою подопечную, рыцари несчастные. За ними отправились все остальные, за исключением Иры, Нади и Ляли.

Ляля, как и было задумано, принялась рисовать. Подруги пристроились в мастерской на старом диванчике – ждать. Конечно, Иришку переполняли всевозможные новости.

– Ты представь, что мне одна знакомая (ты ее не знаешь) сегодня ночью рассказала! Позвонила, чувствуется, вся трясется. Голос прерывается. Они сидели в кафе, причем в центре, на Пресне. Четыре нормальные, успешные такие девки. Ну, как мы с тобой. Встретились после работы: поесть, словом перемолвиться. Там открытая веранда, в этом кафе, вечером вроде попрохладнее. И вот уже расплачивались, а в это время стал к ним какой‑то мужик клеиться. При том что им он даром не нужен. Очень навязывался, потом грубить стал. И, представляешь, ударил одну из них! Со всей силы! Она упала, они, девчонки, хотели ее поднять, и тут на них побежал огроменный, как Кинг‑Конг, кавказец, со стулом чугунным. Одну так двинул стулом, что руку ей сломал. И всех их так или иначе покалечил, ногами пинал! Причем хорошенькое кафе: милицию не вызывают, сами унять его не пытаются. Он, видно, один из них, может, владельцев или знакомый владельцев был, у них там кавказская кухня. Потом знакомая моя, лежа на полу, милицию сама вызвала по мобильнику. Этот смылся. Но девчонки спросили бабу, что за его столиком сидела, тоже кавказскую, по‑русски едва‑едва кумекала: за что он, почему, что мы ему сделали? И баба эта знаешь что сказала? «За то, что вы русские! И не так себя вели с мужчиной!»

Представляешь, что творится? Как распоясались!

– И что милиция?

– Ну, угадай с трех раз, что милиция! «Сняли» побои – раз. Записали свидетельские показания – два. Сказали, что никого все равно не найдут, – три. Отправили в больницу, гипс накладывать – четыре. Вот и все меры. А найти‑то – раз плюнуть. Он же явно к кафе отношение имеет.

– Сожгла бы я это заведение. С таким бы удовольствием сожгла! – взорвалась Надя.

– И я бы сожгла! И, конечно, это им не спустят. Своими силами придется разбираться. Но правосудие‑то на что? Они же сами нас к первобытным отношениям толкают ленью своей, бездействием.

– Спускать нельзя. Эти только силу понимают. Примитивные отношения. Я не имею в виду приличных людей, ты ж понимаешь. И этих приличных, возможно, даже наверняка намного больше, чем уродов. Но по нескольким диким уродам судят обо всех. А они, уроды, об этом не беспокоятся.

Последнее Надя говорила явно ради ребенка, старательно рисующего поблизости. Ненависть не для детских ушей. Не готовы они для нее. Они и так позволили себе лишнего, забыли, что, как говорится, «у маленьких детей большие ушки». Правда, девочка была чрезвычайно поглощена своим делом и, похоже, не обращала внимания на их болтовню.

– А вот еще послушай…

– Только давай историю помягче. – Надя показала глазами в сторону рабочего стола.

– Вот, готово, посмотрите, – раздался в это время детский голосок, к которому они все никак не могли привыкнуть, слишком редко их баловала его обладательница.

Подруги приблизились к столу. Рисунков громоздилась целая кипа. Дорвалась девочка. Долго прятала в себе впечатления детства, а сейчас – одно за другим – отдала бумаге свои воспоминания.

Первый рисунок представлял собой портрет мужчины лет так примерно сорока или чуть больше. Абсолютно лысый, упитанный, но не разморделый, с крепкой шеей качка. С картинки смотрел на них человек с жестким взглядом и несколько неожиданной, доброй улыбкой. Лицо кого‑то напоминало. Мучительно кого‑то напоминало. Возможно, своей типичностью? Или именно индивидуальными чертами? Эх, напрячься надо, вспомнить, где его видели.

– Это папа, – гордо выговорила Ляля.

– Он лысый или брил голову? Это важно, – задумчиво спросила Ира, – потому что если лысый, хотя ты вряд ли помнишь, то он лысым и останется, пока жив. А если брил, то мог отрастить шевелюру. Волосы делают человека совсем неузнаваемым.

– Он брил. Я помню очень хорошо. Он, когда меня на шее носил, все говорил: «Держись за волосы», а у него голова такая колюченькая была. И щеки… Я когда целовала, щеки кололись, – голосок Ляли дрогнул.

– Может быть, тяжело тебе, не надо? – испугалась Надя.

Девочка отрицательно качнула головой.

– А какого цвета волосы у него были? Ну, когда чуть‑чуть отрастут? По твоим впечатлениям? Темные? Светлые? Седые? – Ирка умела смотреть в корень.

– Светлые. И глаза светлые. Глаза я помню очень хорошо. Они особенные. Ни у кого таких не было. Если я баловалась, он только смотрел, и я успокаивалась. Но не боялась.

– А кого‑нибудь в детстве боялась? – решительно принялась распутывать клубок Ира, и Надя, давно не видевшая подругу в деле, поняла, почему у той так замечательно идут дела. Еще бы, с такой‑то хваткой!

Девочка явно сжалась внутренне, прежде чем ответить. Подумала, словно взвешивая про себя, стоит ли говорить. Потом с ощутимым усилием произнесла:

– Немножко. Я помню, что иногда боялась одного человека. Не то чтобы он меня не любил. Играл со мной, но исподтишка мог толкнуть. Пугал меня. Хотя я сама виновата – маленькая была, мешалась под ногами, может быть.

– Кто это был? Родственник или чужой? – насторожилась Ирка.

– Это был… ну, братик.

Это меняло дело. Братик действительно может двинуть со всей дури, если разойдется. Это и по своим деткам Надя прекрасно знала. Коле доставалось довольно сильно, если Алексей переставал отдавать себе отчет, что имеет дело с младшим, и силы не соизмерял.

– Старший братик? – с уверенностью спросила Надя.

– Да.

– Намного?

– Угу.

Это понятно. Ему, допустим, десять, а ей три. Она лезет, или родители заставляют погулять с ней, а у него совсем другие планы. Тут и пнет, и щипнет, и пригрозит. Правда, младшие братики‑сестрички обычно получаются довольно нахальными, фиг их испугаешь тычками и пинками, еще сильней прилипнут… И чтоб они старшеньких боялись да еще помнили свой страх на протяжении стольких лет? Сомнительно как‑то.

– А где его портрет? – протянула руку Ира к кипе листочков.

– Я его… не помню, – расстроенно проговорила девочка. – Все хочу вспомнить, а не могу. Помню только, что мне все время хотелось с ним поиграть, я искала его, надоедала. Это все.

– Маму помнишь?

– Мама вот.

Коротко стриженная, глазастенькая. Не красавица. Обычно девицы изображают своих мам принцессами. И локоны пририсуют, и воланчики, а то и корону со звездой, сверкающей во все стороны. Тут вырисовывалась вполне нормальная мама лет эдак от тридцати до сорока, не разберешь. Ничем особым не примечательная. Волосы такие темненькие. Одна только достопримечательность: крестик. В точности такой, как светился сейчас на Лялиной тонкой шейке.

– Ты крестик просто так нарисовала? Для красоты? – спросила Надя на всякий случай, понимая безусловно, что не просто так и не для красочного оформления появился на рисунке этот предмет.

– Нет‑нет! У нас с мамой были одинаковые крестики. Я это очень хорошо знаю, помню.

– Уверена? – строго спросила Ира.

– Да! – последовал четкий ответ.

– Та‑ак! Ну это, братцы, уже кое‑что! Это очень кое‑что! Тут можно уже и прессу подтянуть, хоть желтую, хоть разноцветную, лишь бы такую, чтоб все читали, – принялась кумекать Ирина, – посулить журналюгам «Загадку двух крестов», портреты родителей подсунуть. Схавают за милую душу. Есть такая газетка на примете…

– Газетки не проблема, – подтвердила Надя, – это мы мигом. Вот Андрей приедет, все ему покажем и зашлем как агента. Он эту инфу повсюду распространит.

Они еще не знали, какой сюрприз ожидает их буквально через мгновение.

– Ну, что у тебя остается? – Ирка аж подрагивала, как гончая, почуявшая след.

– Вот место, где я жила. Примерно так, то, что помню.

Девочка протянула сразу все листы, и вот тут‑то подруги и ахнули. Еще бы! С первой картинки смотрел на них вальяжно раскинувшийся баснописец, известный всем русскоговорящим детям и взрослым как дедушка Крылов. На следующем рисунке возвышался бессмертный Слон с маленькой наглой Моськой. Потом обезьяна среди очков. Далее следовала не очень точная, но вполне узнаваемая зарисовка некоего небольшого водоема…

– Мама дорогая! Да это же Патрики! – в один голос воскликнули Надежда и Ирина.

– Ты с ней там была? – строго спросила Ира, отказываясь верить свершившемуся чуду. – Вы, может, возили ее туда, когда достопримечательности показывали на той неделе?

– Нет, – сказала девочка, не понимая, почему они так возбудились.

– Нет, – повторила за ней Надя. – Я и забыла про Патриаршие напрочь. Там и показывать нечего особенно. Ну, Крылов со зверями. Пруд. Скамейки заплеванные. А «Мастера и Маргариту» она еще не читала.

– Читала, – возразила Ляля.

– Хорошо, читала, но я про это не знала и о Патриках не думала вообще.

– А ты никакие фото раньше не видела? Ну, в какой‑нибудь книжке про Москву?

– Нет, не видела. Я тут гуляла все время. Там еще горка была. Вот такая, – девочка вытащила рисунок из стопочки листков.

– Все ясно, – протянула Ирка, – дело принимает интересный оборот.

– Еще скажи: «Командовать парадом буду я!» – поддела ее Надя.

– Неважно, кто будет командовать парадом, но он состоится при любой погоде! – заверила дорогая подруга.

– Надо срочно ехать в Москву, на Патриаршие, с Лялей. Там она все узнает, может, даже свой дом найдет. Мы в подъезде тут же расклеим объявления с ее фотографией, телефоны свои оставим, – задергалась Надя.

– Нет, мать, стоп. Не суетись, во‑первых. Как это мы с тобой поедем, когда Патрик вот‑вот нагрянет? Ну, это же и Жоржику понятно, что узнает Ляля Патриаршие. Раз уж столько лет помнит. Ты из Москвы, оказывается! Вот это да! – обратилась Ирка восторженно к глядящей на них во все глаза девочке.

– Что же ты раньше никому ничего не нарисовала? Может, раньше и распуталось бы? – спросила Надя.

– Я рисовала, никто ничего не узнал. Смотрели, плечами пожимали. Я не говорила, что я там жила. Просто рисовала и показывала. Думала, кто‑нибудь знает и скажет сам. Но – нет…

– Ясно. Я вот что сейчас сделаю. Эх, жаль Интернета нет! – впервые Надя пожалела об этом. Давно можно было провести, но она из‑за мальчишек не хотела, чтобы хоть летом не превращались в зомби. – Я сейчас подъеду в интернет‑кафе, это минут пятнадцать езды, не больше, перешлю Андрюше все эти картинки, пусть он тоже подумает, каким должен быть следующий шаг.

– И никаких объявлений по подъездам! Ни в коем случае! – предупредила Ира. – Что ты! Тут надо очень осторожно. И так на нее напали. Кто‑то зашевелился. А мы своими объявлениями на такое подтолкнуть можем, что потом не расхлебаем. Специалиста бы найти мудрого. Кого‑то мне ее папа сильно напоминает…

– И мне, вот ведь в чем дело, – шепнула Надя, набирая номер Андрея, чтобы вкратце поделиться впечатлениями.

Андрей тут же включился и внятно, хотя и очень тихо сказал:

– Позже перезвоню: совещание.

Он ради этого совещания и ехал, она совсем голову потеряла. Надо – Ирка совершенно права – успокоиться, не пороть горячку, расслабиться на какое‑то время, потом членораздельно поведать обо всем мужу и сообща решить, что делать дальше.

Так, сейчас бассейн, бадминтон, релакс. Переварим новость. Как бы тут не сделать опасное телодвижение.

Им бы еще поспрашивать о деталях, ну, самую чуточку, глядишь – и раньше распутался бы клубочек.

 

Необходима осторожность

 

 

Версии

 

Патрику рассказали все, как есть. Он тоже считал, что осторожность необходима, но советовать не брался, отдавал себе отчет, что в этой стране все немного иначе устроено, чем у него на родине. Дома он бы в первую очередь рассчитывал на полицию, а потом уже на себя. А они наоборот. Может, так и надо? Кто знает. Чужой монастырь, и не надо устанавливать свои правила.

Совещались они конфиденциально, даже девочку отправили к парням, предупредив, чтобы не проговорилась, хотя об этом и говорить не стоило: не из болтливых была Ляля. Энэм отправилась вздремнуть после обеда, Жоржик с няней – тоже.

Ира предложила свои версии того, что случилось с ребенком семь лет назад. Патрик, наловчившийся уже говорить по‑русски, понимал почти все. В трудных местах на помощь приходила Надя.

– Семь лет назад у нас время такое было – неспокойное. Хм. Сейчас тоже спокойным не назовешь. Я вот, например, боюсь его одного отпускать.

Сразу видно – иностранец. Морду набить могут в два счета. Ни за что. Ради кайфа. И даже в машине когда едет, всякое может случиться…

Ну, ладно, это я отвлеклась. По порядку: время было лихое. Отец ее – мужик бизнесовый, точно вам говорю. Уверена, вот‑вот вспомню кто. Тогда многое прояснится. Его конкуренты могли чем‑то шантажировать. Похитили ребенка, он, допустим, пошел на уступки, они – ну, не конченые звери попались – завезли ее, подкинули, чтоб на себя не наводить. И все. Тела нет – нет убийства. С конкурентом расправились. Концы в воду. Совесть чиста: все живы.

Есть второй вариант. Допустим, у отца была баба на стороне. Они же все держат бабу на стороне для полноты жизни. А то и не одну, если средства позволяют. И вот эта баба хочет тоже побыть законной женой. А мужик ни мычит ни телится. Ну, она завелась и решила его подтолкнуть на поступок. Похитила ребенка. А потом принялась проявлять себя как лучшая советчица и друг, ну, чтоб он во всем винил жену, что не углядела, и ориентировался теперь на нее как на более надежную подругу. Это, между прочим, часто бывает, что люди расходятся, если что у них с ребенком случается. Много таких случаев знаю.

– Прошу заметить, там еще сын есть, тогда и его надо было спереть для верности, – поддела Надя.

– Да помню я. У каждой версии есть изъян, это понятно. Недостатков не будет у той версии, которая окажется правдой. А пока – предположения. Вот еще одно: зависть. Слишком хорошо жили. Квартира на Патриках, все такое. Хотя, если по справедливости, там еще такие дремучие коммуналки громоздятся! Почему бы ей оттуда не быть? Нет‑нет! Крестик у нее от той жизни остался – это ж сразу видно, какие деньги водились. Ну, и кто‑то добрый решил унять жар сердца, чтоб не так тяжело жилось, глядя на чужое процветание. Пусть и богатые поплачут. Тем более тогда незадолго дефолт был, сколько поразорялось! А этот на плаву. Ну, и того… Решили опустить.

– Я думаю, Ляле снотворное сильное дали или вкололи. Нашли ее в чужом городе спящей на пороге, как собачку бездомную. И как бы она, если не снотворное, спокойно дала себя переодеть во все чужое? – добавила Надя.

– Это – да. И я так думаю. Но тут – технические детали. И дело не в них. Дело в том – кто. И если мы вдруг найдем родителей, если они живы после такого остались…

– Там все‑таки братик еще был, смысл жизни не исчез совсем…

– Да, так вот: если они живы и вместе по‑прежнему живут, надо очень аккуратно предупредить их, что кто‑то за ними наблюдает, скорее всего, пасет и их, и старшего ребенка, и девочку, серьезно и решительно пасет, раз не побоялся на территории детдома на нее напасть, да еще и в светлое время суток.

 

Леность сердца

 

Разговор подействовал на подруг умиротворяюще. Ирка с Патриком отправились в свою комнату вздремнуть. Надя тоже прилегла у себя. Поспать очень хотелось, встала слишком рано. Но сон не шел. Она примеряла всю Лялину ситуацию на себя, как обычно бывает в таких случаях: всю глубину беды постигаешь, если прикинешь, а каково было бы тебе, если… Тут особого воображения и не требовалось. Надина мама прошла сквозь все тропы и чащи безысходного детского одиночества. Безысходного и безнадежного: у нее на глазах арестовали родителей, и прощались они с ней навсегда. Без лишних слов, глазами прощались. Бывают проклятые минуты, когда молча выскажешь такую страшную правду, которую язык и выговорить не повернется. Это и впечатывается на все отпущенное человеку земное время, а не миллиарды произнесенных или услышанных звуков. Но все же мамина ситуация не содержала загадки. Надя прекрасно помнила родителей, знала их имена. Кстати, потом не забыть бы спросить, вдруг Ляля помнит, как папу‑маму звали? Вот кто, если жив после утраты ребенка, находится все эти годы в аду! Такое страшно даже на долю мгновения представить в отношении себя. Про Колю… Нет, что угодно, только не это! Жить и не знать, где твой ребенок, что с ним, какие муки претерпевает, корить себя во всем! Даже в том, что подарила ему жизнь, обернувшуюся невыносимым кошмаром! И это не неделю, не месяц, а семь лет! Сильно же их кто‑то ненавидит! И скорее, скорее надо разобраться.

Надя, рассказывая давеча о загадочных «неопознанных» людях, забыла упомянуть, с чего начался ее детский интерес. С названия книги, которую читал тогда дед.

– Якоб Вассерман «Каспар Хаузер, или Леность сердца», – увидела она тогда на обложке. – Почему «леность сердца», деда? Это про болезнь?

– Можно и так сказать, – отвлекся от чтения дед, – всеобщая человеческая болезнь, когда все вроде сочувствуют, а делать ничего толком не делают. И человек погибает. И все опять соболезнуют, не думая, что надо было при его жизни не полениться сделать что‑то, чтоб раскрыть его загадку.

Потом Надя прочла книгу и поняла, о чем говорил дед. Негодовала на то, что леность сердца парализует людей.

Сейчас, как никогда раньше, она понимала, что, кроме лени сердечной, есть еще и непреодолимые обстоятельства, которые разрешатся, только если будет угодно судьбе. Что‑то должно совпасть или не совпасть в определенный момент, и только тогда…

Андрей позвонил, когда она слегка задремала. Выслушав краткий, но эмоциональный отчет о том, что им сегодня удалось узнать, попросил дождаться его приезда, не пороть горячку.

– Сейчас главное – не напортить. Сидите тихо, не рыпайтесь. Я завтра приеду, все разглядим, что она навспоминала. Поспрашиваю ее сам еще раз. Тут надо серьезного профессионала задействовать, а то как бы не усугубить…

– Мне ее отец кого‑то жутко напоминает. Вертится в голове, но ничего на ум не идет. И Ирка то же самое говорит! Не может же нас глючить одновременно.

– Если Ирке напоминает, это уже серьезно. Ждите меня. Как только вырвусь, сразу к вам. И… осторожно, слышишь? Ребят никуда не отпускай. Вообще – посидите тихо на участке, ладно?

У Нади заныло в животе от этих слов.

– Эй! Я просто так сказал, – почувствовал ее тревогу Андрей. – Все хорошо. Я на всякий случай. Вас же там много.

– Да, нас много. До завтра, – бесцветно отозвалась Надя.

 

Мама

 

Через несколько дней их будет еще больше. Прилетит мама с Шарлем, отчимом. С тех пор как обнаружились в целости‑сохранности документы, свидетельствующие об унаследованных ими несметных богатствах, у мамы появилось дело: она возвращала семье то, что по всем международным законам должно было принадлежать именно им, и никому другому. Дело двигалось со страшным скрипом, особенно что касалось части наследства в виде солидной недвижимости на территории России.

– Дикое племя! – негодовала мать. – И они еще рассуждают о правах, собственности, рынке! Во всех цивилизованных странах провели реституцию. В Чехии вернули законным владельцам или их наследникам все, что отняли во время социализма. Дома, земли, замки, поместья – все. Безоговорочно. А здесь – попробуй заикнись. Такая ненависть возникает, как в семнадцатом году, аж зубы, как волки, оскаливают.

Мне одна бабища в жилконторе, как это сейчас называется – ДЭЗ, что ли? – в лицо не постеснялась прошипеть: «Мало вас в революцию резали!» Тебе нравится? А я ей ответила: «Нет, это таких, как ты, негодяйка, мало резали. Пожестче в свое время с этими бесами – процветала бы Россия сейчас!»

В общем, матери удалось отвоевать то, что было некогда поместьем их семьи в Калужской области. Сейчас эта территория являла собой поля и луга. На месте огромного некогда барского дома громоздились неживописные загаженные руины.

– Ничего, отстроимся! Внукам пригодится, – уверяла мама.

Второе, пожалуй, самое серьезное завоевание – земля вокруг их московского дома и первый его этаж с еще нерасселенной громадной коммуналкой. Землю вернули не всю. Но – дело шло. Адвокаты трудились. Дела рассматривались. Были бы силы. Похоже, власти рассчитывали, что сил у предъявителей прав недостанет. Брали измором. Изводили. Но не на таковскую напали: мамин характер выковывался не в теплицах Франции, а в советских детдомах. Плюс гены.

– Чужой земли не нужно нам ни пяди, но и свою врагу не отдадим! – жестко заявляла шикарная французская дама чиновникам. Почему‑то именно эти слова имели магическое действие. Все, как один, пугались, что именно их сочтет она тем самым врагом, которому ничего не отдадут ни под каким видом, и понемногу сдавали позиции.

Вот – только одну ночь побыть без Андрея. Потом еще мама с Шарлем. Надо бы еще кого‑нибудь пригласить для компании. Ничего, перезимуем.

 

Что ему тут надо?

 

Вечером были карты. Вот интересная штука, карты эти. Так нервы щекочут, такие острые ощущения возникают даже при игре в обыкновенного «дурака». Зигмунд Фрейд считал, что азарт при игре в карты – поведенческий признак сексуально фригидных людей, замещающих игрой то, что им недостает в другой сфере. Что‑то трудно в это верилось, глядя, как захвачена игрой ее темпераментная подруга, да и вся остальная компания. Никто не хотел и не умел проигрывать, хотя играли просто на интерес, а не на деньги, как настоящие мастера картежной игры.

Засиделись допоздна: каждый проигравший требовал реванша, и немедленно. Тихон возбужденно носился вокруг стола, чувствуя всеобщий энтузиазм. И вдруг, в самый разгар очередного тура, Коля, который должен был отбиваться, на секунду задумавшись, что ему лучше предпринять в сложившейся ситуации, откинулся на спинку стула, оторвал взгляд от карт и вдруг завопил:

– Смотрите, смотрите! Опять этот! Что вчера!

Монитор добросовестно демонстрировал, как мимо ворот медленно вышагивает человек в капюшоне с косой через плечо.

Все завороженно смотрели на эту абсурдную фигуру. Чем‑то зловещим от нее веяло – это почувствовали даже самые отъявленные реалисты.

– Что, интересно, ему тут надо? Что он все ходит? – спросил возмущенный Коля.

– Кто это косит по ночам, интересно? – поддержала ребенка Энэм.

Надя набрала номер Никиты, в осенне‑зимний период охранявшего обычно порядок в поселке и знавшего все тонкости сельских работ.

– Никит, привет, это Надя.

– Привет, Надюх, а я как раз завтра к вам собирался, посмотреть на твоих, как вымахали, – зазвучал добрый спокойный голос, вполне приведший Надю в чувство.

– Слушай, может, мы психи, но вот у всех такое странное чувство возникло…

Надя объяснила, что их тревожит, и Никита тоже удивился:

– В плащ‑палатке, говоришь? По такой жарыни? С косой? У кого бы это он косил? Все меня просят, я на мотоблоке, раз‑раз – и готово. Давай‑ка я завтра вечерком подойду, засяду у вас, чаи погоняем, а если этот косец или, как его там, косарь снова мимо пойдет, я у него повыспрошу, кто такой и что ему тут надо. Ты посмотри сейчас, ушел или нет?

– Да он сразу же и ушел. Медленно так шел и ушел себе. Но вторую ночь подряд, понимаешь!

– А чего не понимать – пуганая ворона куста боится, – шутканул Никита, намекая на прошлые Надины дачные приключения.

– Ну пусть куста, – согласилась Надя, – только ты давай завтра приходи, не забудь. Андрей из города вернется, посидите.

– Ну, ладненько, не скучай. А если что – я на телефоне.

Игра еще некоторое время продолжилась, но накал поостыл. Все были увлечены загадкой странного человека, который зачем‑то ходит косить по ночам.

– Вполне возможно, что это настоящее привидение! – решил Коля. – Их тоже иногда камеры фиксируют, помнишь, мы фильм такой смотрели, да, Леш? Если у некой субстанции огромный энергетический потенциал…

– То эта субстанция отправляется спать, чтоб сберечь свой потенциал и использовать его в мирных целях, – приказала Надя.

Лучше бы мимо их ворот ходило привидение. Хоть каждую‑прекаждую ночь.

 

Ночные развлечения

 

 

Милые дети

 

Опять никак не получалось заснуть. Ворочалась с боку на бок, мысли сумбурные колошматились в голове, страхи обступали.

Она пробовала мечтать о чем‑то очень хорошем, о самом‑самом несбыточном, обычно это сразу умиротворяло.

Это была такая игра с самой собой: тебе сейчас не по себе, да? Ну, и ничего. Давай построим воздушный замок. Плевать, что воздушный, зато самый прекрасный замок на свете. Мы же не чтоб жить‑поживать строим, а для сиюминутной радости и покоя. На этот небольшой с точки зрения вечности отрезочек времени…

Сейчас мечты почему‑то не желали появляться. Им явно мешала непроходимая стена тревоги, окружившая Надю со всех сторон. С этим необходимо было совладать любой ценой.

Надя встала, пошлепала босиком на кухню. Сонный Тихон застучал хвостом по полу, давая понять, что все чует, а зажмурился и захрапел только для отвода вражеских глаз.

Монитор безразлично отражал неподвижный ночной покой. Очень захотелось пробраться на второй этаж к детям, заглянуть к каждому, подоткнуть одеяла, полюбоваться ими спящими. В Москве она каждую ночь заходит в их комнату, крестит, целует, слушает дорогое дыхание. А тут отъединились, забрались на верхотуру, лишний раз и не заглянешь. Вот убедится сейчас, что у них все в порядке, и можно наконец расслабиться.

Она совсем неслышно поднялась по лестнице, осторожненько взялась за дверную ручку, принялась медленно‑медленно ее поворачивать, тихо‑тихо приоткрывать дверь, чтоб не скрипнула, не испугала никого, не разбудила. Щель уже увеличилась настолько, что в нее можно было бесшумно проскользнуть бочком, и Надя сделала аккуратный шажок. В этот самый момент раздался ошеломляющий грохот, что‑то опрокинулось сверху, окатило ее холодным потоком с ног до головы и вдобавок чем‑то шмякнуло по макушке. Все эти комплексные эффекты привели к тому, что Надя осела, тихо сползла по стенке и внятно произнесла:

– Ой, мамочки!

Но никакие‑такие мамочки на обескураженный зов не явились. Напротив – обнаружились как раз‑таки детки, чьим ангельским сном она кралась любоваться минуту назад.

– Это ты, мам? – солидным выдержанным баском культурного человека, держащего всю ситуацию под контролем, спросил Алексей.

– Тебе плохо, мамулечка? – взволнованно пропищал младшенький – душа‑человек Коленька.

– Что это было? – прошептала Надя, абсолютно не ориентируясь в происходящем.

– Ты о'кей, мамуленька? – настаивал Коля.

– Я тысячу раз просила обходиться без этих идиотских американизмов, без этих «упсов», «океев», «вау»!

– Мамочка о'кей, Коленька! – точно копируя интонации братика, подтвердил Алеша. – Ты, мам, прости нас, по‑идиотски получилось.

– Но это работает! Это же работает, точно по расчету! – возбужденно запищал Коля.

– Так это вы мне устроили теплый прием в верхах? – наконец‑то догадалась Надежда.

– Это мы не тебе. Мы решили, что если кто к нам полезет, ну, этот чебурах с косой, или кто еще, то мы сварганим такую штуку, что сразу сами проснемся, а он и шагу больше не сделает, ну вот как ты сейчас. Прости, мамочка, ладно?

– Неплохо, – похвалила Надя.

В ее ушибленной голове даже мелькнуло мимолетно воспоминание о гениальных детях индиго, получивших в процессе эволюционного скачка лишнюю хромосому. Или не лишнюю? Или не хромосому? На что‑то, в общем, дети эти способны решительное и необычайное. Вот в два счета соорудили прибор, способный обезвредить супостата.

– А что это на меня вылилось?

– Просто вода! Чистая вода! – с готовностью успокоили сынульки.

– А по кумполу чем шарахнуло?

– Ведром! Пластиковым! Мы сначала хотели побольше взять, бачок эмалированный. Тогда б сильней стукнуло! И шумовой эффект…

– Спасибо, что на время испытаний прибора ограничились ведром. И «просто вода» – это тоже очень‑очень гуманно.

Надя легко поднялась. Теперь, когда выяснилось, что ее только слегка и задело стандартное пластиковое ведро, изображать раненую было бы просто неприлично.

– Ну, спите! И помните – своих предупреждать надо. Иначе разразится гражданская война.

– Да мы внезапно… Случайно мысль в голову пришла… Думали, ты заснула… – провожали ее ангельские голоса.

 

Сну конец. Хворост

 

Очутившись в собственной спальне, Надя немедленно скинула с себя мокрую ночнушку, вытерлась досуха, натянула байковую пижаму и тут поняла, что конец. Сну ее пришел конец.

Она понуро потащилась на кухню. Если уж сон уничтожен на корню, надо чем‑то заняться. Отвлечься. Вот, можно хворост к завтраку сделать.

Как она в детстве любила тоненькую английскую книжечку, в которой большое семейство пело, глотая слюнки: «Лимонад и хворост! Лимонад и хворост!»

Сейчас замесит тесто, все для него есть: яйца, мука, молоко, сахар, ложка коньяку, масло растительное, сахарная пудра. Наготовит огромное блюдо хвороста, и утром – немым укором…

Густое тесто месилось плохо, раскатывалось с трудом, и неутомимая кулинарка и чуткая мать в одном лице принялась тихонько плакать от нахлынувшего перечня горестных причин, внезапно оформившихся в усталом мозгу.

– Я так больше не могу, – вхлипывала она, обращаясь к благодарному слушателю Тихону, верно и внимательно глядящему на хозяйку. – Я на грани! Ничего себе летний отдых! Планировала же, что поедем все вместе куда‑нибудь, где еще не были. Я здесь с ума сойду! Ни разу не выспалась по‑человечески. Он же прекрасно знает, каково мне здесь одной! Знает, гад, и устраивает свои добрые делишки за мой счет. Он у нас добренький! На чужие плечи все взвалить – и можно быть добреньким. Тебя лишний раз в новостях покажут, интервью у тебя возьмут. А кто по‑настоящему все это тянет?

Надя распаляла себя все больше и больше, с остервенением раскатывая плохо поддающееся тесто.

– И этот несчастный ребенок! Надо тысячу раз думать, прежде чем в такие игры с ней играть! Три месяца – и вали назад в свой занюханный детдом. Посмотрела, как люди живут, и хватит. И мы – тоже хороши! Расспрашиваем, лезем к ней. Надежду напрасную подаем. А если ничего у нас не выйдет? Это же запросто может быть, что мы потужимся‑потужимся и так и не сообразим, кого это нам мужик напоминает, папа этот хренов! А она ждет, верит нам. И после всей этой трепотни ничего не будет, как приехала, так и уедет. А мы останемся со своими деточками свое добро стеречь! Тьфу! Он об этом не думает! Он, как подкаблучник, слушает свою сестричку‑невеличку (тут Надя ухмыльнулась, вспомнив мощные Натальины габариты) и со мной не считается вообще. И никогда не считался.

Тесто, словно поняв, что шутить тут никто не намерен, раскатывалось на славу. Оставалось нарезать его тоненькими полосочками и завязывать эти отрезочки в узелки и бантики.

Эта самая приятная часть приготовления хвороста усилий никаких не требовала. Можно было уже спокойно присесть у стола. Тихон улегся у ее ног и в утешение лизнул ей пятку.

– Всех жалко, а всех не пережалеешь, – уже более спокойным тоном сообщила ему Надя. – И честнее бы было, уж раз взялись, удочерить ребенка и растить как свою, а не раскапывать мифических родителей. Нервы только ей трепать. Она уже такого натерпелась, что иной человек за всю жизнь не испытает. А мы при ней: «Лесинька, Колюнечка, Жоржик, ам‑ням‑ням!» А она одна‑одинешенька перемогается, и ни от кого доброго слова…

Надя залилась слезами в три ручья, вспомнив страшные ощущения одиночества своего вполне, прямо скажем, счастливого детства.

Тихон поднялся, отряхнулся и встал ей на колени передними лапищами, заглядывая в глаза, словно раздумывая, какие меры придется принимать, но вдруг соскочил и направился к двери, виляя хвостом.

Надя глянула, куда это его понесло, и увидела нерешительно стоящую на пороге Лялю.

«Неужели она все слышала, – испугалась Надя, – этого еще не хватало, что ж это творится‑то со мной такое!»

 

Планы и вещие сны

 

– Можно? – тихонько спросила Ляля.

– Конечно! Садись, – стараясь незаметно утереть слезы, велела Надя. – Ты что не спишь? Мешают они тебе? Лезут?

– Нет‑нет, что вы! Совсем не лезут!

«Хорошо хоть, говорить стала, как нормальный ребенок», – подумалось Наде.

– Я долго читала, – продолжала девочка, – потом услышала… Ну, все это услышала…

– Не хило, да? Родную мать встретили с королевскими почестями! Скоро, чувствую, всерьез меня искалечат. Ненарочно, само собой. Так, в случайной детской игре. – Наде не хотелось распаляться, но ей казалось, что если она будет много говорит<