Основные этапы крушения семьи Сашеньки

 

Ей удалось сделать все, что было запланировано.

Она совершила невероятное открытие, от которого перехватывало дыхание. Ей, как никогда, был необходим сейчас любой собеседник: то невероятное, что она узнала, требовалось осмыслить вместе с кем‑то.

Эх, телефон, телефон, как ты сейчас нужен! Хоть кому бы сейчас позвонила! Хоть Иришке болтливой.

Надю трясло. Она попыталась в блокноте выделить основные моменты дневниковых записей.

Прибытие в Петроград. Их дом реквизирован правительством. (Как – еще до октябрьского переворота реквизировали?) Оказывается, пользуясь режимом военного времени и потребностями новой власти, отнимать для государственных нужд роскошные особняки стали уже при Временном правительстве, сформированном после Февральской революции! В Надином представлении все зло шло от большевиков. А вот оно когда началось!

Все Сашенькино семейство в смятении. Наконец принимается решение отправиться всем вместе в Англию.

Родители определяются, заехать ли в московский дом, забрать оттуда ценное или бросить все до лучших времен.

Предполагают бросать все: семья слишком на виду, риск огромен и реален.

Они не успели. Всего одни последние сутки на родине оказались роковыми, смертельными.

Отец вышел из дома на полчаса, чтобы передать поручения своему помощнику. Они ждали, ждали и ждали. Сначала еще была надежда. Потом она исчезла. В их сердцах поселился леденящий ужас. Все понимали, что надо бежать. Но как бежать, не зная, что с папой? Как его искать? Кого просить о помощи? Никто не мог ничего предпринимать, все были словно скованы страшными предчувствиями.

Через два дня чудовищных страданий дворник соседнего дома сообщил, что у него во дворе найдено тело их отца.

Он был зверски убит.

Кем? Почему? При каких обстоятельствах? Эти мучительные вопросы останутся навсегда без ответа. Как навсегда останется боль утраты и непонимание: ради какого светлого будущего понадобилось лишать жизни крепкого, деятельного, образованного, энергичного русского человека?

Потрясенная горем, тяжело заболела мама.

Отъезд, все еще возможный в то время, пришлось отложить.

Старый татарин‑дворник, отец Нелечки, помогал, чем мог. Он догадался принести детские Нелечкины документы и посоветовал: «Пишись прежней фамилией – сейчас очень опасно!»

Наконец они выбираются в Москву. Там, по их предположениям, меньше риска быть узнанными. Мать еле одолевает дорогу.

Принадлежащий семье арбатский домик (Александра пишет «домик», стало быть, питерский дом был грандиозным сооружением) – тот самый, в котором Надиной семье принадлежит теперь верхний этаж. Предназначался он Александре в приданое и пока пустовал, ждал своих хозяев.

Они, понимая, что и этот дом «реквизируют» при случае, собирают все самое ценное: картины вынимают из рам, сворачивают рулонами холсты. Мебель грудой сваливают в одной комнатке (чужим не должно достаться ничего).

Мать с маленьким Валерианом отправляют в имение к тете Лидии для поправки здоровья: в Москве становится совсем плохо с продовольствием.

Девочки предусмотрительно выбирают себе для жизни самые никчемные комнатки, одна из которых без окна, зато с выходом на чердак. Выход этот тщательно маскируется.

Итак, открытие номер один: всю свою жизнь Надя прожила бок о бок с настоящей владелицей их дома.

Мучительное воспоминание: как дед тогда по‑хозяйски, но благородно приглашал их пользоваться кухней и ванной. Стыд и ужас. Но его они не презирали. Напротив, завещали все (в завещании хитро было оговорено, что не только комнатки, но и все содержимое их и то, что может обнаружиться позднее) его внучке Надежде.

Открытие номер два: все документы о собственности на петербургский, московский и лондонский дома, на многочисленные поместья не утрачены. Они в полной ценности и сохранности находятся в папке с тесемками, которую Надя вместе с дневниками притащила на дачу, думая, что там тоже какие‑то записки на разрозненных листках.

И это еще не все. Старший сын Исая, Нелечкин брат, солдат, вернувшийся с войны, пробирается к ним из Питера зимой 1918‑го с печальной вестью о смерти Нелечкиного отца.

Тот, умирая, велел сыну помочь Александре выправить новые документы: с ее настоящей фамилией жить смертельно опасно. Нелечкин брат предлагает простое: зарегистрировать брак. Будет у нее неприметная фамилия мужа. А он все равно мобилизован в Красную Армию. Жена красноармейца – это как охранная грамота для новой власти.

Другого пути нет.

Александра с благодарностью принимает предложенную ей помощь. Расписавшись, «молодожены» расстаются. Пятнадцатилетняя Александра, представительница виднейшей российской княжеской фамилии, становится Александрой Исаевой. При ней справка, удостоверяющая, что ее муж сражается за новую власть.

Тем временем их душат новые вести: скончалась мама, имение тети Лиды сожжено дотла.

Тетя погибла во время пожара.

Братика привез в Москву крестьянин на подводе: ищи своих, барчонок.

Мальчик ободранный и обобранный, одежда – лохмотья, ножки в тряпичных обмотках, завшивлен.

Однако крепкая порода сказывается и тут: мальчик очень сообразительный, волевой. Адрес московского дома он прекрасно помнил, но крестьянину на всякий случай не назвал, видел уже грабежи и уничтожение, не хотел подвергать своих опасности.

Сказал растерянно вознице:

– Высадите меня, дяденька, я тут поищу.

И побрел совсем не в ту сторону, где дом. И долго плутал, заметая следы. Только поздним вечером разрешил себе постучаться к сестрам.

Как самую важную ценность вытащил из лохмотьев своих завернутые в тряпицу мамочкины колечки и собственный документ. Тетя Лидочка – царствие ей Небесное – позаботилась. Видно, сердце ее любящее подсказало. Сразу, как они к ней приехали, добыла сестре и племяннику бумаги с девичьей фамилией их матери.

Таким образом, Валериан становится «из крестьян», а фамилия его – очень хорошо знакомая Наде фамилия!

 

Валериан

 

Она абсолютно уверена: мальчик Валериан – будущий отец ее мамы! Ведь новая фамилия Валериана– это девичья фамилия Надиной матери! Это и есть третье, самое важное открытие Надежды.

Ой‑ой‑ой! Знали ли соседки о том, что завещают все собственной внучатой племяннице?

Она вспомнила, как пристально смотрели они на Алешу, просто глаз с него не сводили. Александра Александровна объяснила Наде, что ее сын поразительно похож на их младшего брата, которого давно нет в живых.

– А мама моя вот так же, как вы сейчас, все удивляется, насколько же он похож на ее папу.

– Если правнук похож на прадеда – это закон природы, тут ничего удивительного и противоестественного нет, – заметила тогда соседка. – Сходство совершенно чужих людей между собой – вот загадка!

Мать мало рассказывала Наде о родителях. Надя, вечно погруженная в себя, не расспрашивала. Ей больше нравилось, когда с ней говорили о ней, о ее проблемах и жизненных перипетиях. Ничего вокруг не замечала.

«Как же, наверное, со мной трудно всем! Какая же я эгоистка в их глазах! Да при чем здесь «в их глазах»! Объективно – эгоистка. Только моя боль – боль. Только мои чувства – чувства», – раскаивалась Надя.

Кое‑какие сведения о деде ей все‑таки вспомнились. Мама говорила, что он был беспризорником во время Гражданской войны. Сам пристроился в детдом, закончил школу с отличием, военное училище, военную академию. Имел несколько орденов за Великую Отечественную войну. Был в Австрии, Венгрии, Чехии.

Анна сохранила детские воспоминания о жизни в прекрасном замке, полном картин и старинной мебели, куда разместили важного советского офицера, когда к нему приехала семья из Москвы. Вот, собственно, и все в общих чертах.

Она потом детально вчитается в дневники и выудит оттуда все о своих предках. Но сейчас, сейчас… В голове мелькает пугающая догадка: некто, знающий эту семейную тайну, охотится сейчас за ней.

Обладание документами, неоспоримыми, подлинными, устанавливающими право на огромное имущество в России и за ее пределами, – это дело нешуточное, миллионное.

Возможно, существует кто‑то, кто, как и Надежда, имеет право на все это. Кто бы это мог быть? Детей у соседок не было, это точно.

А если это потомки ее, Сашенькиного, «мужа»?

Нет‑нет, и этого быть не может. Вот же запись в дневнике: погиб он на Гражданской. Прислали извещение: геройски погиб. Александре как вдове героя Гражданской выделили какую‑то грошовую пенсию. Звание вдовы героя ее и спасало. И главная их с Нелечкой стратегическая установка: выживает тот, кто умеет хорошо спрятаться.

Стоп‑стоп. Надо продолжить эту мысль о том, что хотят завладеть этими имущественными документами, ради чего всеми способами изводят ее, Надежду. Нет, тут что‑то не то.

В конце концов, если уж на то пошло, главная наследница – Надина мать. Кроме того, у Надежды есть муж, дети, самые близкие ее родственники, которым все равно все перейдет, даже если что‑то случится с ней. Поэтому изводить именно ее ради наследства – напрасная трата сил.

 

Ключи от машины

 

За окном тьма. Который сейчас час, собственно?

Она зачиталась до сине‑красных точек перед глазами. Не ела ничего с утра. Десять вечера!

Надо сейчас собраться, вот что!

Сложить все тетрадки и папки в рюкзак, убрать компьютер в сумку, продукты пусть остаются, она потом вернется с Андреем и наведет порядок.

А сейчас надо просто запереть дом, навесить замок на калитку и – в Москву. Она не любит вести машину в темноте – ничего. Главное – добраться до телефона. Позвонить маме, Андрею.

Надя собралась в считаные минуты. Осталось приготовить ключи от дома, замок и ключи от машины, чтоб не возиться с поисками в темноте.

И тут у нее защемило сердце так, что она вскрикнула от боли.

Ключей от машины не было нигде! Она не сумасшедшая. Она прекрасно помнила, как и что доставала из машины, как сидела за рулем, раздумывая, не рвануть ли домой прямо сейчас.

Потом она вышла, закрыла машину, включила сигнализацию дистанционно, с помощью ключа, машина пропищала, что, мол, все ok. Дома Надя положила ключи, чтобы не искать, на самое видное место – на стол у окна.

На нем утром лежала тетрадь, которой полагалось находиться на полу у ее кровати, а ключей уже не было! Точно! Это и было то самое «не то», которое встревожило ее. Как на двух картинках, проверяющих степень внимания, – «найдите десять отличий». Все вроде одинаковое, но детали разнятся.

Надо наконец трезво признаться себе: ключ не мог исчезнуть самостоятельно.

Номер Никиты она записала и повесила на стенку.

Подзаряжалка в ее сумке была.

Тетрадь сама на стол не взобралась.

И значит все это только одно: ночами, пока Надя крепко спала, сюда заходили, производя те самые тревожившие ее изменения.

И дело тут совсем не в имущественных старинных бумагах, иначе папку давно бы уже унесли и – ищи ветра в поле.

Ее хотят свести с ума, просто доконать по‑черному.

Кто и за что – это сейчас даже не важно. Не важно!

Главное, что преследователи ее обязательно что‑то запланировали и на следующую ночь! Она не может позвонить. Она не может уехать.

Вполне возможно, даже наверняка они следили за ней днем, когда она ходила к Никите. Вероятно, записку ее из почтового ящика Никиты выудили, так что знают, что уехать она собралась завтра. Пусть даже не на машине, дошла бы до электрички, уехала бы все равно.

Значит, если преследователи предполагали устроить главный ужас через несколько дней (а о н и явно знали о ее планах), то сейчас, этой ночью, ее ждет серьезное терзание.

Первое побуждение – убежать из дома, добраться до шоссе, проголосовать там, авось кто‑то да и остановится – Надя отвергла. Кто знает, может быть, у двери уже поджидают? Она задыхалась от страха. Заныл, как перед экзаменом, живот.

 

Преимущество знания

 

– Так, – сказала она себе. – Сдаваться я не собираюсь. У меня теперь преимущество: они не знают, что я знаю. Они все еще уверены, что меня по‑прежнему можно застать врасплох. Пусть пока так и думают.

Надя включила радио, сделала погромче звук. Принялась растапливать печку: пусть, как обычно, из трубы идет дымок. Расстелила постель на ночь, словно готовясь ко сну.

Они жили все это время поблизости. В одном из соседних домов. И она ни на что не обратила внимание. Вон Никита говорил, что чудилось ему, будто у соседей кто‑то есть. Значит, не чудилось, а так и было.

Надя умылась, надела куртку, ботинки, сунула в карман бездействующий телефон, московские ключи, кусок хлеба и яблоко, вынесла в прихожую к двери рюкзак и сумку с компьютером. Выключила везде свет, оставив только ночничок, как обычно. Села на пол у лестницы, задумалась.

Что она может сделать?

Есть два варианта. Первый. Затаиться за дверью с кочергой. Ну и, когда дверь откроется… Того… Со всего размаху…

Мечтать не вредно, конечно, но вариант не проходит по ряду моментов.

А вдруг она кочергой со страху так двинет, что к ногам ее свалится готовый труп? Весь в крови, полголовы снесено. Размечталась!

Нет уж, убийцей она не станет ни при каких обстоятельствах, не дождутся они такого счастья.

К тому же вообще не факт, что она способна как следует фигакнуть кого‑нибудь железякой по башке. Отнимут у нее ее оружие и ей же еще и врежут. Кроме того, не зря же у нее все время вертится в голове слово о н и. Что если их по меньшей мере двое? С двумя она не справится ни в коем случае.

Второй вариант тоже не безупречен. В нем много всяких «если». Но при этом, пожалуй, он единственно возможный.

Ей надо попробовать подняться на второй этаж по этой шаткой лесенке. Как же это она раньше поленилась посмотреть, что там наверху! Если дверь наверх заколочена, все равно, надо затаиться на маленькой площадочке второго этажа у лестницы. Просто лечь там плашмя, вдруг не заметят. А если начнут подниматься к ней, раскачать лестницу, рухнут в два счета.

А если у них пистолеты и они станут стрелять?

Ну, знаешь, всего не предусмотришь!

И мучители ее тоже всего предусмотреть не могут, так что надо решаться. Если же второй этаж открыт, она может запереться изнутри. Вдруг дед уже сделал другой выход для Питика? Вдруг она выскользнет незамеченной и потихонечку в темноте улизнет?

Пора было на что‑то решаться. Собственно, не на «что‑то», а на подъем по очень ненадежной лестнице да еще с рюкзаком и компьютером. Эти вещи она им не оставит просто так.

Надя знала: если мост или лестница ненадежны, бежать по ним полагается очень быстро, тогда остается реальный шанс уцелеть. Но усталость и апатия, навалившиеся вдруг, начисто лишили ее сил. Нет, компьютер она с собой не возьмет, это нереально. Надя тихонечко отодвинула его в глубь прихожей. Чем‑то придется поступиться, ничего не поделаешь.

Надела рюкзак. Сколько уже времени прошло с тех пор, как она якобы «улеглась спать»? Ей казалось, что целая вечность.

«Ну же, решайся!» – побуждала она себя.

И тут снаружи послышались шаги. Все ближе, ближе.

Надя одним махом взлетела наверх. Лестница аж вся покосилась под ней. Нет, вниз по ней уже не спуститься, но не это важно сейчас.

Она повернула дверную ручку второго этажа, уверенная, что это будет просто чудо, если дверь не заперта.

Дверь легко и бесшумно открылась. В то самое время, как внизу отпирали входную дверь.

 

Пришелец

 

 

Шаги по лестнице

 

Она задвинула щеколду и затаилась. Ей было очень плохо слышно, что делается внизу. Во всяком случае друг с другом там не разговаривали, тихое какое‑то шебуршание доносилось, и то потому только, что Надя знала про чужое присутствие. Дед сделал отличную звукоизоляцию. Значит, и она может слегка расслабиться, не бояться, что услышат ее дыхание. Она сняла рюкзак и легла на пол. Пахло свежими досками. Живой чистый запах. Он дарил надежду и расслабление.

«Пусть они там походят‑походят и уйдут, – пожелала себе Надя. – Пусть они подумают, что я сплю, чего‑нибудь еще украдут, местами поменяют и отвалят».

Она на всякий случай, когда стелила кровать, положила перину так, что, если не вглядываться, можно подумать – на кровати лежит человек, укутанный со всех сторон.

Эх, уснуть бы сейчас прямо так, на полу, устала она от всего, проваливается куда‑то.

В этот момент внизу у лестницы раздался злой топот.

«Они догадались!» – ужаснулась Надя. Сна как не бывало. Сердце стучало так, что страшно было, что он и услышат. По лестнице шли!

Уверенно, нахально, медленно, бесстрашно. Совсем не так, как она взлетала. Надя считала шаги.

Может, открыть дверь и пинком столкнуть этих гадов вниз? Свалятся как миленькие! Нет, не может она на такое решиться. Не боец. Надо ждать, что будет. И будь что будет.

Неожиданно раздался жуткий треск, скрежет, звук грузного рухнувшего тела, хриплый вскрик. И тишина.

Лестница все‑таки не выдержала.

Что там внизу теперь происходит?

 

Кто вы?

 

Она не сразу решилась открыть дверь и выглянуть. Да, теперь Надя точно отрезана от всего мира. Ей ни за что не спуститься вниз. Вместо лестницы – сплошные обломки. Стонет кто‑то.

Голос, похоже, женский.

Ничего себе! Так это женщина!

Одна вроде бы. Ну, точно – маньячка. Что ей тут было надо, что она хотела?

– Кто вы? – крикнула Надя.

Никто ей не ответил. Только стоны доносились.

Надин страх полностью испарился.

Она почему‑то понимала, что ее кошмар миновал. Хотелось, конечно, разобраться побыстрее со всем этим бредом. Но больше всего жаждала Надя помочь тому «монстру», что стонал под обломками лестницы.

Один раз в жизни ей приснилось, что она убила человека, непонятно даже, каким образом и за что.

Главное – это тотальный ужас, охвативший все ее существо, когда она поняла – во сне, – что стала убийцей. Не наказания, не суда она боялась – это вообще казалось ерундой, пустяком. Она все время спрашивала себя: как же теперь жить, как можно теперь после этого жить.

На нее словно взгромоздили неподъемный груз. Даже проснувшись, она долго не могла прийти в себя: совершенное ею во сне злодеяние, пережитое острее, чем реальное, давило своей неискупаемостью.

После этого она перестала смотреть детективы – они делали уютным и любопытным сам факт убийства, ведь преступление и становилось отправной точкой повествования.

Благодаря пережитому во сне она определилась, что ни при каких условиях не возьмет на себя роль палача. За правое ли дело, не за правое, ей было все равно – душегубство она отвергала целиком и полностью.

Справедливости ради надо сказать, что и роль жертвы ей совсем не улыбалась. Хотелось как‑то прожить, не углубляясь в тему «преступление и наказание».

А тут теперь в ее доме такая штука – запросто может оказаться труп. Причем поди еще докажи, что ты не виновата. Не милиции и прокурору, а самой себе. Чем‑то же она досадила кому‑то, что вызвала к себе такую неутихающую ненависть.

 

«Помогите!»

 

– Помогите! – раздался вдруг снизу страдальческий призыв.

– Я не могу спуститься! – тут же откликнулась Надя. – Лестница рухнула. У телефона батарейка села. Тут наверху темень, сейчас попробую найти выключатель, может, хоть свет будет.

Она тараторила много и быстро. Ей казалось очень важным, чтобы внизу ее понимали и не чувствовали агрессии и злобы с ее стороны. Только желание помочь.

В ответ услышала она опять страдальческий стон.

Раздались писклявые звуки вальса Штрауса – внизу звонил мобильник незваной гостьи. Ах, каким бы он был спасением!

– Вы можете говорить? Отзовитесь, пожалуйста! – крикнула она, надеясь на чудо скорого избавления.

Телефончик голосисто исторгал из себя бессмертный мотив.

И больше ни звука. Даже стоны прекратились.

– Пожалуйста! Пожалуйста! У вас телефон звонит! Очнитесь! Мы сможем позвать на помощь! – верещала Надя изо всех сил.

Ничего не подействовало. Телефон замолчал.

Что там происходит? Что там с ней? Что за тишина такая могильная? Надю объял леденящий ужас. Неужели – все?

– Помогите!!! Помогите!!! – заорала она благим матом. Просто зашлась вся криком.

– Помогите! – откликнулся тихий голос снизу.

Жива! Жива! Это было самым главным сейчас. У нее, конечно, как минимум сотрясение мозга. А Надя читала (или это глюк?), но почему‑то вспомнилось, что где‑то было написано, что при сотрясении мозга пострадавшим нельзя спать. Так ли это, она уверена не была. Тем не менее уцепилась за мысль, как утопающий за соломинку.

– Вам нельзя спать! У вас наверняка сотрясение, слышите! И поэтому нельзя спать! Говорите со мной! Хоть что‑нибудь говорите! Ответьте мне хоть звуком каким‑нибудь!

– А‑а‑а‑а‑а‑а! – донесся до Нади протяжный вздох.

– Молодец! – обрадовалась Надя. – Скажите, как вас зовут? Меня, например, Надя. А вас?

Она хитрила, хотела показать несчастной, что ни о чем не догадывается, ничем не обижена, никаких претензий не имеет и даже была бы счастлива познакомиться, если бы не трагическое недоразумение с лестницей.

– Как вас зовут? – повторяла и повторяла она свой вопрос.

– Не помню, – вдруг внятно ответили ей. – Я ничего не помню.

Да‑да! У нее точно сотрясение! Это при сотрясениях происходит – пострадавший теряет память. Называется по‑научному – амнезия. Иногда память возвращается быстро, иногда нет, все зависит от степени травмы. Но главное – она говорит, отвечает – это уже великолепно.

– У вас сотрясение мозга! – проорала Надя. – Вам сейчас нельзя засыпать. Не отключайтесь! Даже если ничего не помните, все равно говорите какие угодно слова.

– Больно! – тут же отозвался голос. Надя обрадовалась: «Есть контакт!»

– Где больно? Голова болит?

– Везде! Руки, ноги, тяжесть на мне!

– Вы упали! На вас сверху еще обломки лесницы свалились! Все будет в порядке, – успокаивала Надя.

– Помогите! – донеслась до нее тихая просьба. Голос по‑нехорошему угасал.

– Я помогу!!! – взревела Надя. – Потерпите!!! Мне надо найти, как спуститься! Тут темно!

Внизу снова невнятно застонали. Надо что‑то делать.

Надя на ощупь пошла вдоль стены, надеясь, что ей удастся включить свет.

Дотронулась до выключателя, щелкнула. Безрезультатно.

Все ясно. У нее же с Питиком отдельные счетчики. Чтобы было электричество у него на этаже, надо было сначала кнопочку нажать на распределительном щитке. И щиток этот наверняка внизу, у нового входа на второй этаж. О, если бы удалось найти дверь, ведущую вниз! И спуститься! Тогда бы никакое электричество ей наверху не понадобилось бы. Просто она оказалась бы внизу, прошла к своему крыльцу, взяла бы чужой мобильник, вызвала бы всех, кого только можно: и «скорую», и Иришку (пусть ловит такси и мчится немедленно), и милицию.

Хотя нет – милицию все равно не хочется, без нее как‑нибудь управимся.

Дверь нашлась. И была она заперта. Надя подергала со всей силы, побилась об нее плечом (не представляла даже, в какую сторону она открывается). Все безрезультатно. Она вернулась на исходную позицию. Села на пол у выхода. Вот ловушка‑то!

– Как вы? – крикнула вниз.

– О‑ох!

– У меня не получилось включить свет! И спуститься не смогла, другая дверь заперта!

– О‑ох!

– Тут очень высоко! Я не смогу спуститься без посторонней помощи!

– Больно!

– Послушайте! У вас есть телефон! Вдруг вы можете достать его и позвонить, чтоб нам помогли?!

– О‑ох! Не‑е‑ет!

Надя подошла к балконной двери, вышла на лоджию. Сухо и холодно. Звезды морозно сияют, «светит месяц, светит ясный». Красиво, как на детской картинке про времена года.

Тишина такая, что слышно, как где‑то далеко‑далеко замычала корова. Это в деревне за леском. Ходу минут сорок, а чудится, что рядом.

Что если ей сейчас завопить изо всех сил, вдруг до кого‑нибудь донесется? Кто‑то же не спит сейчас, как она, смотрит на звезды, наслаждается отсутствием звуков, ночным покоем. Свет звезд позволил ей различить время на часах: три. Только три еще! До утра как минимум пять часов. И что даст утро? Ну, допустим, Никита вернется. Если найдет записку, придет. Возможно, и без записки придет, просто проведать. А если нет?

Ну, хорошо. Утром, при свете, она посмотрит, как можно выбраться отсюда из окна. Выпрыгнуть не получится – это точно. Дом очень высокий. Дед строил его после войны, насмотрелся на дома заграничные. У них в подвале запросто можно жилое помещение обустроить. Андрей все предлагал сделать бильярдный зал и барную стойку. Это, собственно, и не подвал, а полуподвал с небольшими окошками. Спуститься бы сверху – все устроим!

Первый этаж высоченный, потолки под четыре метра, все больше воздуха хотелось. В целом получается больше пяти метров высоты – не спрыгнешь. Скрутить из простынь веревку – и по ней? Очень‑очень сомнительно. В школе за лазанье по канату у Нади была твердая безоговорочная двойка. И это еще в лучшие ее годы! При ее наилегчайшем детском весе! Она, конечно, попробует утром, если удастся найти простыни, что маловероятно. Все постельное белье в сундуке внизу. Ну, что? Покричать разве что? Вдруг все‑таки не пуст поселок? И если услышат? Пусть даже сами побоятся подойти, так хоть позвонят куда.

– Ого‑го‑го!!! Люди!!! Сюда!!! На помощь!!! Помогите!!!

Где‑то взлаяли собаки.

А вдруг?

– Помогите!!! Сюда!!! Сюда!!!

Она кричала сериями. Потом ждала, вслушивалась в собачий лай. Опять кричала и надеялась хоть на какой‑то отклик. Отзывались только представители животного мира: уже даже не лаяли, а выли псы, прокукарекал петух, замычали коровы.

Люди вообще отвыкли чуять, что кому‑то из их племени плохо. Да и племенем единым себя давно не ощущают.

Ничего не оставалось, как вернуться на исходную позицию и ждать утра.

Она жутко устала. Бессонные ночи не по ней. Она и в новогоднюю ночь еле‑еле дотерпливает до двенадцати. Сейчас сна нет, но во всем теле невыносимая тяжесть. Голова гудит.

Внизу тишина.

Что она может еще сделать?

– Давайте петь! – крикнула она. – Я начну, а вы подпевайте. Главное, спать нам сейчас никак нельзя.

 

Купила мама Леше

Отличные галоши,

Галоши настоящие,

Красивые, блестящие…

 

– А‑а‑а‑а, – подпевал без слов голос снизу. Жизнь продолжалась.

Она не фиксировала, сколько времени длился ее песенный марафон. Охрипла в конце концов, стараясь петь громко, не дать уснуть той переломанной бедняге.

В какой‑то момент все‑таки забылась. Сон сморил.

Проснулась от света. Во рту– вкус горя. Что с ней случилось?

И тут же вскочила. День начался, а она проспала! Что‑то намеревалась она предпринять ночью… А, да! Спуститься по простыням, если найдутся простыни. Ноги просто не держали, как после долгого бега. Она непроизвольно отметила, до чего же уютно стало теперь наверху. Прошлась по комнатам. В спальне, на полке стенного шкафа, высилась аккуратная стопка новеньких простыней из «Икеи», еще с ярлыками. Как же дед все продумал, обо всем позаботился! Бедненький! Видел бы он, что тут с ней происходит… Хорошо, что не видит!

Достала три простынки, пошла с ними на лоджию. К чему тут привязать‑то?

И вдруг увидела человеческую фигурку вдалеке. Кто‑то быстрым шагом шел по дороге по направлению к дому.

– Сюда!!! Сюда!!! Помогите!!! – что было сил завопила Надя.

Фигурка задвигалась быстрее.

– Скорее!!! Сюда!!! На помощь!!!

Она была уверена, что главное – не переставать кричать, а то человек передумает и повернет в обратную сторону.

– Надька! Надька! – послышался знакомейший голос. – Да что тут у тебя такое?

Иришка бежала к ней во весь опор, махала над головой руками.

Неужели могла она когда‑то раздражаться при мысли о своей дорогой, надежной, как скала, подруге? Сейчас Иришка была самая званая, самая долгожданная. Сейчас наконец кошмар развеется, все разъяснится.

Скорее! Скорее!

 

Спасение

 

 

Земля!

 

Какое счастье, что не нужно спускаться по простыням! Ириша подтащила к балкону лестницу, но та была слишком коротка. Пришлось ей, бедняге, тянуть от сарая тяжеленные козлы, громоздить лестницу на них. Ира все уговаривала не рисковать, вызвать пожарную машину, но Надя, ничего не объясняя, торопила. Сооружение для эвакуации было крайне ненадежным. Ира старательно придерживала основание лестницы, чтобы оно не соскользнуло с козел.

Ура! Земля!

– Что тут у тебя происходит? Андрей звонит вчера в двенадцать, я уже спать залегла: езжай к Наде, у нее что‑то не так!

Я ему говорю: «Куда я поеду ночью? Электрички не ходят». Он тогда велит мчаться самой ранней утренней.

«Чего ты боишься?» – спрашиваю. А он мне: «Езжай», и все тут. – В голосе Иришки не было и оттенка прежнего ее ленивенького любопытства «на всякий случай».

– Я ничего не понимаю, – быстро заговорила Надя. – Сама ничего не понимаю. Но у меня в прихожей лежит непонятная женщина. Маньячка, наверное. Она каждую ночь ко мне ходила: ключи у нее были. Сперла подзаряжалку, вещи перекладывала. Изводила меня. Я вдруг догадалась, что кто‑то бывает по ночам, забралась на второй этаж по лестнице полуразобранной, она за мной. И рухнула вниз… Я думала – их много. Потом слышу – женский голос. И ничего не могла сделать. Всю ночь орала, на помощь звала. С ней пыталась говорить. Она мне отвечала, но все про себя забыла, даже как ее зовут. Сотрясение. Все, наверное, переломала себе. Я ей пела, чтобы она не спала. Потом вырубилась. И что с ней сейчас – не представляю. Там было тихо. Я совсем уже не соображала, что мне делать теперь. Думала по простыням спускаться. На балконе стояла. И тут – ты.

– Ох! Неужели… Ну‑ка, дай я на нее гляну. – Ира, будто озаренная внезапной догадкой, оттеснила Надю от входа и первая вошла в дом.

Надя и не пыталась препятствовать. Страшно ей было. Вдруг там – конец? И все ее усилия ни к чему? Очень долго пострадавшая пролежала без помощи.

– Ох! Так я и знала! – раздались Иришкины причитания. – Екатерина Илларионовна! Зачем же вы так‑то? Что ж это творится на белом свете? С ума посходили!

– Кто это? Откуда вы знакомы? – завопила Надя, протискиваясь в прихожую.

 

Сюрпризы

 

Глаза женщины были открыты. Взгляд неподвижен. Но ресницы едва заметно подрагивали. Жива! И к тому же Иришкина знакомая! Сумасшедший дом отдыхает!

Ира возилась вокруг своей Екатерины Илларионовны. Проверяла, где чего у той не работает.

Надя заметила валяющуюся вблизи распростертого тела тряпичную торбу. Подняла. Заглянула внутрь. На дне звякнули ключики. Все правильно она догадалась: вот ключики от ее собственной машины, вот от дачи. А вот и подзаряжалка!

Ей бы надо ненавидеть эту бабу, планомерно доводившую ее до безумия, а ей было все равно.

Она подключила телефон. Подержала его в руках. Набрала номер Энэм.

– Надя? – радостно удивилась та.

– Как ваши дела, Наталья Михайловна?

– У меня все хорошо, Наденька. Ты как? Ты где сейчас?

– Я на даче. Я все хотела спросить у вас, вернее, попросить… Вы не обижайтесь… Я хочу предложить вам денег. Ну, на жизнь. Помочь.

– Да что ты, девочка! Мне хватает того, что Андрюша каждый месяц привозит. Мне больше ни к чему. Ты добрая девочка. Не понимала я тебя, и ты меня не понимала. Вот как одна осталась, все прояснилось. А – поздно. Ты – копия Анатолия, папы. Благородная. Добро делаешь – не хвастаешься. Андрюша тоже велит с тобой на эту тему не разговаривать, что, мол, замкнутая ты, потому и его просила деньги подвозить. Я и сама знаю, что замкнутая. Ах, если б что‑то можно было бы вернуть, девочка! Как бы я тебя тогда приголубила…

Наталья Михайловна всплакнула.

Надя ошарашенно молчала.

Одни сюрпризы. Ночь страшных тайн и их разоблачений.

– Вы только не волнуйтесь, Наталья Михайловна, я скоро вернусь в город, встретимся, поговорим…

– Обязательно! Обязательно! Спасибо, что позвонила! А то я, знаешь, так себя корю, так себя корю. Пошла на исповедь, покаялась, про тебя рассказала. А батюшка мне и говорит: «Какие же мы, православные, бываем жестокие!» Он сказал «мы», а я понимаю, что обо мне это, обо мне. Столько про себя вспомнила – страшно стало. А ведь, главное, уверена была, что права, что все знаю и понимаю. Думала, ты злая, эгоистка. Про маленькую девочку так думала!.. А эта девочка мне потом руку помощи протянула…

В трубке снова раздались всхлипывания. Надю тоже пробрало, в глазах защипало.

– Не плачьте, а то я сейчас тоже плакать буду. Ведь все хорошо, да?

– Да‑да… – хлюпала трубка. – Ой! Да что ж это я! Ты же с мобильного звонишь, а я твои денежки трачу!

– Не важно все это, я скоро перезвоню, и вы звоните, если заскучаете. Не грустите.

Ну и дела! Вот так Андрюшечка! Она ему все детские гадости про мачеху вывернула, а он – помогать! И ни словом никогда не обмолвился. Не хотел, чтоб она узнала, тайну хранил, а делал, что считал нужным. Почему же это он – такой хороший, а она, получается – злобная эгоистичная жадина, раз не посчитал нужным даже посоветоваться с собственной женой насчет собственной ее мачехи!

Но Надя прекрасно понимала, что муж поступил правильно. Он не разбирательств семейных хотел, а просто считал необходимым помогать родственнице‑пенсионерке, какой бы тяжелый характер у той ни был. Что ж ей, из‑за тяжелого своего характера – голодать теперь? Или милостыню выйти просить? Нравится, не нравится, а есть такой порядок: долг сильных перед старыми и малыми. Можешь помочь – помогай и не рассуждай. А стал бы он с Надей советоваться – тоже хорошего мало. Еще бы и поскандалили. «С чего это ей помогать?» – запросто ведь могла бы она так сказать. И пошла бы поехала: про одинокое детство, ревность мачехи и тому подобное, много раз перемолотое уже. А потом бы, ясное дело, «ушла в себя». Это у нее хорошо получается.

Как же со мной тяжело, ужаснулась Надя. Если даже близкий человек доброе и правильное дело таить от нее должен ради семейного мира и спокойствия. Как же это она ни разу за свою жизнь не глянула на себя со стороны? И почему считала себя незыблемо правой? И какие тайны есть от нее у Андрея еще?

Однако возможности надолго углубиться в раздумья судьба пока предоставить ей не могла. Отвела душу интересным разговором, и пора возвращаться в суровое настоящее.

Иришка, пыхтя, возилась около Екатерины Илларионовны. Она уже оттащила обломки лестницы в угол, накрыла пострадавшую двумя шерстяными одеялами.

Екатерина Илларионовна шепотом попросила попить. Похоже было, что память к ней вернулась. На Надю она не смотрела, специально не смотрела, отводила глаза, с Ирой же немножко общалась.

– Главное, по‑моему, позвоночник цел, – объявила Иришка. – Нога, видишь, сломана, рука вот тоже, но голову поднимает, руку‑ногу уцелевшие – тоже. Перелома основания черепа нет.

– Откуда ты это знаешь? – не уставала удивляться Надя.

– Так я ж, помнишь, в аварию попала, с сотрясением лежала в травматологии. Такого насмотрелась! У кого перелом основания, у тех такие черные круги вокруг глаз, как очки прямо. А у нас, глянь, личико чистенькое, никаких синяков! Все будет в порядке, вот увидите! Через два месяца бегать будем наперегонки!

Иришка что‑то очень увлеклась добрыми прогнозами, словно забыла, что эта ее Илларионовна не по Надиному приглашению оказалась в ее доме.

Впрочем, что уж теперь…

Надя принесла бутылку минералки, передала Иришке, пусть поит свою.

– Я думаю, в «скорую» надо позвонить, пока они притащатся, не меньше двух часов пройдет.

– Не надо, – сказала Иришка. – Я уже мужу ее позвонила, он едет.

– Так ей же специальная машина нужна, с носилками, так не усадит.

– Не беспокойся, это уже его забота, все будет, как надо. Пусть спасибо скажет, что жива осталась. Доигрались вы, Катя, и не стыдно вам!

Надя пристально вглядывалась в лицо своей мучительницы.

Красивая! Без косметики, ночь в мучениях пр