О том, как профессор Леопарди ставил мне голос

 

Да‑с, господа, поставить правильно голос – это не фунт изюму, и не баран начихал, и не кот наплакал, и не таракан… я уж не помню, что такое там наделал таракан. А я испытал, знаете, это удовольствие собственным животом, спиной и горлом.

Меня в это пагубное дело втравили, понимаете, мои знакомые, у которых я на маленьких семейных вечерах, так себе, кое‑что пел: «Проведемте, друзья», «Нелюдимо», «Не искушай» – и другие домашние штуки. Вот они мне и стали твердить в одну дудку: «У тебя голос, голос, голос. Смотри, теперь повсюду открываются голоса. Был себе обыкновенный адвокат, или письмоводитель, или булочник, или портной, или учитель чистописания, а глядь– открылся голос, – и он теперь тысячи загребает, и всемирная слава. Главное – надо вовремя голос поставить. Иди к профессору Леопарди. Он чудесно ставит голос. Первый мастер». И вот я, знаете, пошел. Явился. Встречает меня сам профессор. Этакий, знаете, понимаете, мужественный итальянский старик, вершков девяти ростом, на голове грива, золотые очки, эспаньолка. Поговорили с ним о том, что искусство петь – великое искусство, что поставить голос – это не таракан и так далее и что в этом деле самое главное – терпение и прилежание. Затем маэстро спрашивает меня:

– Итак, начнем?

– Начнем, профессор.

– Ви котов?

– Д‑д‑да!.. – отвечаю этак неуверенно.

– Завсем котов?

– Н‑н‑д‑да…

– Испытаем сначала диафрагма. Держись! Понимаете: не успел я моргнуть глазом, как он наносит мне зверский удар кулаком под ложечку. Что‑то в животе у меня делает‑уп!.. Разеваю рот‑не могу вздохнуть. Сгибаюсь, знаете, пополам, сажусь на корточки. Вся комната плывет мимо меня в какой‑то зеленой мути, а по ней вертятся огненные колеса.

Профессор приподымает меня, ласково треплет по плечу, дает стакан воды.

– Нишшево, mon ami[12], нишшево, нишшево. О, совсем здоровый диафрагм. Другой ученик лежит на пол, как один кадавр[13]. Теперь открой немножко рот. Так. Еще немножко. О‑о! Этих четыре зуб долой, прочь, совсем прочь. Гланды вырезать. Язык подрезать. Маленький язык немножко – чик.

Потом он, знаете, потащил меня к пианино.

– Теперь попробуем голос. Пой вот это: а‑а‑а‑а, а‑а‑а‑а. Ну, я, конечно: а‑а‑а‑а, а‑а‑а‑а.

– Не так, не так. Твой поет, как коров. Пой еще один раз.

Я, понимаете, на него вовсе не обижался, что он мне тыкал. Я, знаете, заранее слыхал, что он всем любимым ученикам говорит на «ты». А если на «вы», то, значит, никакой нет надежды.

– Пой еще один раз. Пою.

– О, черт побери, у тебя ни кож, ни рож, ни voix[14]. Упирай звук на диафрагм. Пой так, как будто у тебя живот болит.

Пою.

– Не так, не так! Служитель, принесите один полотенц.

Приходит служитель. Понимаете, этакая суровая, небритая фигура, вроде сторожа из анатомического театра, на лице мрак и отчаянная решимость. Меня обвивают вокруг талии полотенцем, профессор берется за один конец, служитель за другой, оба упираются ногами мне в бедра и тянут каждый в свою сторону.

– Пой, – кричит профессор. – Глубже звук, ниже, ниже. На диафрагм.

Кровь бросается мне в голову. Я чувствую, как краснею, потом синею, глаза у меня выкатываются наружу, и наконец я хриплю, как удавленник.

– О‑о! Я так и знал. Тенор ди‑грациа. Теперь попробуем свободный звук. Высунь ваш язык.

Я, знаете, повинуюсь. Профессор тем же самым полотенцем обвертывает крепко мой язык и вытягивает его наружу, до соприкосновения с верхней пуговицей жилета.

– Пой! Э‑э‑э‑э, э‑э‑э‑э…

Пою. Понимаете, кашляю, давлюсь, но пою, пою.

– Теперь развяжем немножко челюсти. Открой рот. Открываю. Он захватывает рукой, как тисками, мою нижнюю челюсть и начинает махать ею вверх и вниз, точно действуя насосом.

– Пой! Бэ‑бэ‑бэ‑бэ, бэ‑бэ‑бэ‑бэ.

Потом он велит мне лечь на пол и говорит:

– Испытаем дыхание. Держи одну ноту… Вот эту – фа! Держи прямо, как один паровоз: уууу.

– уууу.

Тогда, знаете, он кладет мне на грудь огромную книжищу, на нее другую, третью, четвертую, пятую, шестую.

– Тяни: уууу.

– Уууу.

Тогда он, понимаете, поверх книг заваливает меня чемоданами, ящиками, подушками с дивана и, сверх всего этого, садится сам, своею персоною.

Я не выдерживаю и прошу пощады.

Профессор, по‑видимому, доволен мною, потому что, знаете, этак потирает руки.

– Теперь последний экзамен. Вот венский стул. Полезай под стул и садись там.

– Но, профессор, это невозможно…

– Мольшать! Если ты сумеешь петь, сидя под стулом, ты сумеешь петь во всякой другой position[15].

Понимаете, никто не верит этому, когда я рассказываю, но, ей‑богу, я умудрился залезть под обыкновенный венский стул и сесть там, скорчившись в три погибели, а профессор сел сверху, на сиденье, и крикнул мне:

– Пой!

– Что именно петь, маэстро?

– Что хочешь… Все, что хочешь: арию, дуэт, квартет… Пой до тех пор, пока я не окончу курить мой сигар.

И вот он, знаете, закуривает огромную австрийскую сигару, а я начинаю петь, сидя в таком же положении, как сидит музейный недоношенный младенец в банке со спиртом. Я пою весь первый акт из «Фауста», эпиталаму из «Нерона», пролог из «Паяцев», куплеты Тореадора, «Вечернюю звезду» из «Тангейзера»… Он все курит… Тогда я, знаете, говорю этак робко:

– Не могу больше, маэстро.

Тогда он встает, приподнимает стул и дает мне такой пинок ниже спины, что я, понимаете, чрезвычайно долго скольжу в сидячем положении по паркету, пока не упираюсь головой в трюмо. Наконец в недоумении становлюсь на ноги и лепечу:

– Профессор…

– Да, профессор, черт вас побери, профессор! – кричит он, и на этот раз кричит чисто по‑русски, без малейшего акцента. – Но только профессор вовсе не вашего дурацкого пения, а профессор атлетики, бокса, плавания и фехтования, имеющий глубокое несчастье быть однофамильцем вашего итальянского шарлатана. И так как ко мне ежедневно, благодаря этому несчастью, с утра до вечера, ломятся вот такие козлетоны, как вы, то я твердо решился проучить хотя одного из этих идиотов. Вы можете, милостивый государь, жаловаться на меня куда угодно или можете вызвать меня драться на любом оружии, начиная от пулемета и кончая французским боксом, включая сюда палки, рапиры и джиу‑джитсу. Но теперь – вон отсюда!

Понимаете, что мне оставалось делать? И я, знаете, пожал презрительно плечами и ушел.

 

 

О. Генри

 

Гордость городов

 

Киплинг сказал: «Города преисполнены гордости и соперничают друг с другом».

Так оно и есть.

Нью‑Йорк опустел. Двести тысяч человек из его населения уехали на лето. Три миллиона восемьсот тысяч остались, чтоб охранять квартиры и платить по счетам отсутствующих.

Нью‑йоркский гражданин сидел за столиком в саду на крыше и впитывал в себя утешение через соломинку. Его панама лежала на стуле. Июльская публика разбрелась по залу так же широко, как разбегаются аутфильдеры, когда на поле выступает чемпион. На эстраде время от времени пели или танцевали.

С залива дул прохладный ветерок; вокруг и наверху (только не на сцене) сияли звезды. Иногда мелькал лакей, но быстро исчезал, как испуганная серна. Предусмотрительные посетители, заказавшие себе ужин с утра по телефону, теперь вкушали заказанное. Нью‑йоркский гражданин сознавал, что в окружающем его комфорте есть недочеты, но сквозь его очки все же светилось удовольствие. Его семья уехала из города. Напитки были теплые, но его семья не вернется раньше сентября.

Вдруг в сад ввалился человек из Топаз‑Сити, Невада.

Мрачное настроение одинокого зрителя охватило его. Лишенный радости по причине своего одиночества, он бродил по увеселительным заведениям с лицом вдовца. Когда он стал задыхаться от сквозняка метрополитена, им овладела жажда человеческого общества.

Он отправился прямо к столику ньюйоркца.

Ньюйоркец, обескураженный и развращенный беспорядочной атмосферой сада на крыше, решился на полное отречение от своих жизненных традиций. Он решил пошатнуть одним быстрым, дьявольски‑смелым, порывистым, сногсшибательным поступком все условности, которые были до тех пор вплетены в его существование. Выполняя этот крайний и поспешный замысел, он слегка кивнул головой незнакомцу, когда тот приблизился к столу.

Через минуту человек из Топаз‑Сити оказался в списке ближайших друзей ньюйоркца. Он занял один стул за столиком, придвинул еще два для своих ног, швырнул свою широкополую шляпу на четвертый и поведал своему новообретенному товарищу историю своей жизни.

Ньюйоркец слегка оттаял, как согреваются в домах с центральным отоплением квартиры, когда наступает май. Лакей, показавшийся в неосторожную минуту на их горизонте на расстоянии оклика, был захвачен ими и отправлен с поручением на кухню.

– Вы давно здесь в городе? – осведомился ньюйоркец, и заготовил подходящий «на‑чай» на случай, если лакей вернется с чересчур крупной сдачей.

– Я? – сказал человек из Топаз‑Сити. – Четыре дня. А вы бывали когда‑нибудь в Топаз‑Сити?

– Я? – сказал ньюйоркец. – Я никогда не забирался на Запад дальше Восьмой авеню. У меня был брат, он умер на Девятой, но я встретил процессию на Восьмой. На гробу лежал пучок фиалок, и гробовщик поставил его в счет, чтоб не вышло ошибки. Да, не могу сказать, чтоб я уж очень был знаком с Западом.

– Топаз‑Сити, – сказал человек, занимавший четыре стула, – один из лучших городов в мире.

– Я полагаю, вы осматривали нашу столицу, – сказал ньюйоркец. – Четырех дней, конечно, мало, чтобы ознакомиться даже с главнейшими нашими достопримечательностями. Но можно составить себе некоторое общее впечатление. Приезжих обыкновенно больше всего поражает наше архитектурное превосходство. Вы, конечно, видели наш самый большой небоскреб Утюг? Он считается…

– Видел, – сказал человек из Топаз‑Сити, – но вам следует побывать в наших краях. У нас, знаете ли, гористая местность, и все дамы носят короткие юбки, чтобы лазить по горам, и…

– Извините меня, – сказал ньюйоркец, – но не в этом суть. Нью‑Йорк должен показаться приезжему с Запада необычайным откровением. Ну а наши отели…

– Послушайте, – сказал человек из Топаз‑Сити, – я, кстати, вспомнил: у нас в прошлом году убили в двадцати милях от Топаз‑Сити шестнадцать грабителей дилижансов.

– Я говорил об отелях, – сказал ньюйоркец. – Мы обогнали Европу в этом отношении. И, поскольку это касается нашего высшего класса, мы далеко…

– О! Как сказать! – перебил человек из Топаз‑Сити. – У нас в тюрьме было двадцать человек бродяг, когда я уехал из дому. Я полагаю, что Нью‑Йорк не так…

– Извините, вы, по‑видимому, неверно поняли мою мысль. Вы, конечно, осмотрели Уолл‑стрит и Биржу, где…

– О! да! – сказал человек из Топаз‑Сити, зажигая зловонную пенсильванскую сигару. – Я хотел вам сказать, что у нас самый замечательный городской мэр к западу от Скалистых гор, Бил Рейнер поймал в толпе пять карманных воров, когда Томсон Красный Нос праздновал закладку своего нового бара. В Топаз‑Сити не разрешается…

– Выпьем еще рейнвейна с сельтерской? – предложил ньюйоркец. – Я никогда не был на Западе, как я уже вам докладывал, но там не может быть города, равного Нью‑Йорку. Что касается до претензий Чикаго, то я…

– Один человек, – сказал топазец, – всего только один человек был убит и ограблен в Топаз‑Сити за последние три…

– О! Я знаю, что такое Чикаго, – перебил ньюйоркец. – А вы были на нашей Пятой авеню, где стоят роскошные особняки ваших миллионеров?

– Видел их всех. Вам следовало бы познакомиться с Ребом Стиголлом, податным инспектором в Топазе. Когда старик Тильбери, собственник единственного двухэтажного дома в городе, попытался показать свой доход, вместо шести тысяч долларов, в четыреста пятьдесят, Реб нацепил свой револьвер сорок пятого калибра и пошел посмотреть…

– Да, да, но, говоря о нашем великом городе, одно из его огромнейших преимуществ это – наш великолепный департамент полиции. Ни один полицейский корпус в мире не может сравниться с ним по…

– Этот лакей ходит, как сонная муха, – заметил человек из Топаз‑Сити, мучаясь жаждой. – У нас в городе также есть богачи, стоящие, некоторые, четыреста тысяч долларов. Например, старый Билл Визерс, или полковник Меткалф, или…

– Вы видели Бродвей ночью? – любезно спросил ньюйоркец. – На свете мало улиц, которые могут с ним сравниться. Когда горит электричество и тротуары оживляются двумя быстрыми потоками элегантно одетых мужчин и красивых женщин в самых дорогих нарядах, и все это кружится взад и вперед в тесном лабиринте дорогих…

– Я знал только один подобный случай в Топаз‑Сити, – сказал человек с Запада. – У Джима Беллей вытащили из кармана часы с цепочкой и двести тридцать пять долларов наличными, когда…

– Это другое дело, – сказал ньюйоркец. – Пока вы находитесь в нашем городе, вы должны пользоваться каждым представляющимся вам случаем, чтобы полюбоваться на его чудеса. Наша городская система передвижения…

– Если бы вы были в Топазе, – перебил человек оттуда, – я показал бы вам целое кладбище людей, убитых вследствие несчастных случаев. Что касается массового калечения людей… Позвольте, когда Берри Роджерс стрелял направо и налево из своего старого двуствольного ружья, заряженного дробью…

– Послушайте, человек! – позвал ньюйоркец. – Еще два бокала таких же. Всеми признано, что наш город является центром искусства, литературы и науки. Возьмите, например, наших застольных ораторов. Где во всей стране вы встретите такое остроумие и красноречие, какие излучают Денью, Форд и…

– Если вы читаете газеты, – прервал его западник, – вы, наверное, читали о дочери Пита Вебстера? Вебстеры живут двумя кварталами выше суда. Мисс Тилли Вебстер проспала, не просыпаясь, сорок дней и ночей. Доктора говорили, что…

– Передайте спички, пожалуйста, – сказал ньюйоркец. – Вы заметили, с какой быстротой в Нью‑Йорке возводятся новые здания? Усовершенствования и изобретения в области техники…

– Я заметил, – сказал невадец, – что по статистике Топаз‑Сити только один плотник был раздавлен упавшими лесами в прошлом году, да и то во время урагана.

– Критикуют наши небоскребы, – продолжал ньюйоркец, – и возможно, что мы еще не достигли совершенства в художественной стороне архитектуры. Но я могу смело утверждать, что мы опередили всех в области живописи и декоративного искусства. В некоторых наших домах можно встретить шедевры живописи и скульптуры. Тот, кто имеет вход в наши лучшие галереи, найдет…

– Бросьте! – воскликнул человек из Топаз‑Сити. – В прошлом месяце в нашем городе была игра; так до девяноста тысяч долларов перешли из рук в руки на пару валетов.

– Там‑рам‑та‑ра‑ра‑ра, – зазвучал оркестр. Занавес лениво опустился. Публика неторопливо спустилась на лифте и по лестницам.

Внизу, на тротуаре, ньюйоркец и человек из Топаз‑Сити обменялись рукопожатиями с серьезностью пьяных людей. Воздушная дорога хрипло трещала, трамваи гудели и звенели, извозчики ругались, газетчики орали, колеса скрипели, раздирая уши.

Ньюйоркцу пришла в голову счастливая мысль: теперь уж он надеялся утвердить превосходство своего города.

– Вы должны согласиться, – сказал он, – что в отношении шума Нью‑Йорк далеко опередил любой из других…

– Идите вы в болото, – сказал человек из Топаз‑Сити. – В тысяча девятисотом году к нам приезжал духовой оркестр; как раз в это время у нас шли выборы, и вот вы буквально не могли…

Грохот фургона заглушил дальнейшие его слова.