Опера, или Искусство сделаться в один год знаменитым тенором

 

Посвящается всем, у кого плохи дела

 

Идите в теноры.

Лучшая из профессий. Ваш капитал у вас в горле. Тенор напоминает того счастливца из сказок Шехерезады, которого добрый волшебник наградил способностью плевать золотом. Куда ни плюнет, – золотой. Тенор, это самая выгодная профессия. Если у него один крик и никакого уменья, говорят:

– Но что за богатый материал!

Если пропал голос, уверяют:

– Зато уменье!

Мы слышали г. Кардинали, довольно безобразного крикуна, и восхищались.

– Теперь он не того… Но что это будет за певец! Какие данные!

Учитывали его будущие высокие ноты и выдавали под них аплодисменты, в вид варрантной ссуды.

Я слышал старичка Нодэна. Никакого голоса, зато:

– Ах, как он пел раньше!

И его награждали аплодисментами в виде пенсии.

А он уж переводил их у антрепренера на звонкую монету по существующему курсу на теноров.

Тенор – это человек, который поет голосом, своим прошлым и своим будущим.

К тому же ему вечно будут подпевать психопатки.

Относительно этих последних он может быть спокоен.

Они будут всегда.

Точно так же, как луна может быть спокойна, что у нее будут собаки и поэты, которые станут на нее лаять.

«Оне» и «они» будут на нее выть совершенно независимо от того, будет она в фазе полнолуния, новолуния или на ущербе. Им все равно, потому что восторгаться их потребность.

То же самое и психопатки. Поклоняться – их потребность, и у вас всегда будет толпа поклонниц, удовлетворяющих этой их потребности.

Я не говорю уже об успехах.

Тенор в этом отношении вне сравнения и конкуренции.

Он имеет успех не потому, что он сам красив, мужествен, храбр, благороден.

От каждого из нас потребуют предъявления одного из этих качеств, хотя бы в небольшом размере.

– Есть ли оно у вас?

Тенор же имеет успех потому, что Манрико – благороден, Рауль – храбр, Эрнани – мужествен, а Фауст носит голубое трико.

Последнее самое главное!

Итак, теперь, когда я выяснил вам все выгоды теноровой профессии, мне остается только перейти к главному:

– Как сделаться знаменитым тенором? Очень просто.

Поступите в извозчики.

– В извоз…

Непременно! Публика ужасно любит, чтоб перед ней пели бывшие сапожники, портные, извозчики, мясники.

Она обожает «случайные открытые таланты». И это «открытие» должно произойти по возможности патетически.

Знаменитый импрессарио летел к не менее знаменитому тенору, который закапризничал и отказался петь.

– Кем я его заменю? – с ужасом думал импрессарио и нетерпеливо понукивал извозчика: – Скорее!

Да на беду попался прескверный извозчик, – импрессарио разозлился и ударил его по шее.

Извозчик пронзительно крикнул.

– Да это do‑diez! – воскликнул изумленный импрессарио и заключил извозчика в объятия.

Так должен быть найден тенор.

Недурно, конечно, если вы при этом возьмете и споете, по просьбе импрессарио, тут же народную песенку, соберете толпу народа, вас отправят в участок, и околоточный (за отсутствием комиссара его может заменить простой городовой), узнав, что перед ним будущее светило, извинится перед вами.

Полиция иногда отличается предусмотрительностью!

Далее вам следует поступить к какому‑нибудь знаменитому учителю пения.

Но Боже вас сохрани у него учиться.

Публика любит «самородков». Толпа не переносит превосходства и не допускает, чтоб певец понимал больше, чем она, в музыке.

Увлеките жену вашего учителя, заведите корреспонденцию с его дочерью и наговорите ему дерзостей, но только сделайте так, чтоб он вас выгнал.

Когда вас выгонят таким образом от четырех профессоров и из трех консерваторий, – ваше музыкальное образование закончено.

Подписывайтесь на все итальянские театральные газеты, уезжайте в Кишинев и посылайте телеграммы из Буэнос‑Айреса:

«Тенор Пшенини имел колоссальный успех. Triomfo completto, successo piramidale. Tutti arie bissati[5]. Публика вынесла его на руках».

Какое дело редакции, что телеграмма из Кишинева, если в ней рассказывается об интересном происшествии в Буэнос‑Айресе?

Затем, переехавши в Бендеры, вы можете посылать телеграммы из Рио‑де‑Жанейро, Вальпараисо, вообще из города, который вам больше нравится.

Это называется «путешествием по Америке». Путешествием, которое было сплошным триумфом для молодого артиста!

Так это называется на языке итальянских театральных газет и агентов.

Кто из теноров в свое время не объехал всей Южной Америки?

Когда вы тоже объедете Америку и в ней не останется ни одного города, в котором стоило бы петь, бы берете билет из Бендер в Милан и таким образом переезжаете через Атлантический океан, вовсе не подвергаясь действию морской болезни.

Теперь вам остается только ходить по галерее Виктора‑Эммануила и ожидать русского импрессарио.

Когда вы попадаете в Россию, вам нечего уже думать о том свете: рай не будет для вас новостью.

Держитесь только одного правила. Берите дорого.

Публика строго судит дешевых певцов и оправдывает дорогих.

Это, впрочем, объясняется очень просто. Каждый человек старается чем‑нибудь оправдать сделанную глупость.

Он заплатил бешеные деньги, чтоб услыхать безголосого певца.

Надо же найти какое‑нибудь оправдание.

– Да‑да… но знаете ли, школа… большой, большой артист… не жалею, что пошел, не жалею!

Надо делать хорошую мину в дурной игре.

– Нужен ли при всем этом голос?

Отчасти.

Если у вас не будет голоса, у вас найдут «школу»; если у вас не будет «школы», отыщут нечто «врожденное»; если не отыщется ничего врожденного, найдут «игру».

Да ведь отыщется же у вас хоть «замечательный драматический шепот», черт возьми!

– Ну, а для певиц нужен голос? – слышу я пискливый дамский голосок.

– Лишнее, сударыня, совершенно лишнее. Чтоб сделаться певицей, голос, пожалуй, еще нужен.

Но чтобы сделаться знаменитой певицей, – вовсе нет. Чтобы сделаться знаменитостью, есть много средств и помимо голоса. Собственно говоря, это средство одно. Но оно универсально.

 

Против бедных

 

Я сделал всё, что может сделать действительно прекрасный человек.

Я терпеливо выслушал, как барабанила на рояле какая‑то девица, с очень бледным лицом, но зато красными глазами.

Девица, очевидно, училась музыке в кулинарной школе и потому играла Листа так, словно рубила котлеты.

Но я даже не крикнул в середине пьесы:

– Довольно!

Потому что девица рубила на рояле котлеты с самыми лучшими намерениями.

Напротив, её игра привела меня даже в некоторое умиление:

– Вот какая милая девица! И не умеет играть, а играет. Потому что с благотворительной целью. Дай ей Бог хорошего жениха!

Затем я так же терпеливо прослушал, как какой‑то добрый молодой человек, одарённый хорошим сердцем, но, к сожалению, вовсе не одарённый голосом, тоже без всяких дурных намерений, кричал что‑то на публику по‑итальянски.

Далее я прослушал несколько уж настоящих итальянских певцов, но из слабосильной команды.

Заплатил за бокал тёплого Эксцельсиора столько, на сколько я мог бы выпить целую бутылку хорошего холодного шампанского.

Словом, совершил в пределах своих всё возможное и сел на диванчик смотреть, как будут танцевать с благотворительной целью.

Я очень люблю благотворительные балы, где богатые, танцуя в пользу бедных, так сказать, протягивают им ногу помощи.

Я чувствовал себя отлично, как человек, который только что совершил в пользу ближних несколько подвигов, и под звуки вальса с удовольствием думал о только что сделанном мною добре.

Я думал о том, как скверное шампанское превратится в хороший квас и утолит палящую жажду бедного и угнетённого семейства, имеющего тем не менее только что новорождённого младенца и следовательно не забывающего об удовольствиях.

Труженик‑отец входит в бедную хижину, высоко держа бутылку кваса.

Он был в благотворительном обществе, и ему выдали на квас.

– Квас! Квас! – радостно восклицает изнывающее от жажды, по случаю отсутствия воды в водопроводе, семейство.

И в бедной хижине наступает маленький праздник.

Мать семейства достаёт купленный на трудовые деньги штопор и квас бережно разливают по стаканам, составляющим единственное достояние бедной семьи.

Из бутылки первым долгом появляется таракан.

Квас пьют, а таракана отдают для забавы двухлетнему малютке.

Малютка, ещё никогда в жизни не пивший кваса, с удовольствием обсасывает таракана и начинает им весело играть.

И так весело, радостно в бедной хижине….

– А скажите, милостивый государь, что вы обыкновенно принимаете после благотворительных вечеров: слабительный пряник или Гуниади‑Янос?

Этот вопрос принадлежал господину средних лет и безукоризненной внешности, севшему рядом со мной на диванчик.

– То есть как: что я принимаю?

– Ну, да! Что вы принимаете? Ведь должны же вы что‑нибудь принимать, если накануне выпьете благотворительного Эксцельсиора?

– Я ничего не принимаю.

– Ага, у вас значит хороший желудок. Ну, а мой желудок вовсе не склонен заниматься благотворительностью… Нужно что‑нибудь принимать. И я не понимаю, почему у нас нет до сих пор благотворительных пряников.

– Благотворительных пряников?

– Ну, да, пряников, продаваемых с благотворительной целью. В пользу какого‑нибудь общества. На эти деньги точно так же можно было бы выстроить приют, школу, богадельню или что‑нибудь в этом роде. Ведь есть же у нас благотворительные спектакли, балы, концерты, благотворительное шампанское, цветы, благотворительный чай, сладкие пирожки, даже благотворительные конверты для визитных карточек. Почему же не быть и благотворительным пряникам? Мы танцуем, смотрим, слушаем, пьём, едим, обмениваемся знаками вежливости с благотворительной целью. Отчего бы уж нам всё, что мы ни делаем, не делать непременно иначе, как с благотворительной целью. Так чтобы была уж не жизнь, а одна сплошная благотворительность. Чем ушибся, тем и лечись. С благотворительной целью испортил себе желудок, с благотворительной его и поправил. Бедным двойная польза.

– Виноват, судя по вашему тону, вы восстаёте против…

– Благотворительности? Нет, я только против чрезмерно широкого развития благотворительности. Я нахожу, что семь благотворительных спектаклей, два благотворительных бала, штук пять вечеров да штуки три концертов в неделю – это немножко много даже и не для такого маленького города, как Одесса. Можно раз выпить тёплого шампанского и промолчать, но когда вас каждый день поят тёплым шампанским, – возопишь, от глубины желудка возопишь!

– Я удивляюсь, как этот маленький косвенный налог…

– Во‑первых, милостивый государь, всякий благоразумный человек прямые налоги предпочитает косвенным. Прямой налог я так и включаю в свой бюджет. А косвенный! Шут его знает, за что и сколько с меня возьмут косвенного налога. Если я знаю, что билет за вход стоит пять рублей, бутылка шампанского – девять, человеку на чай – рубль, итого шестнадцать, то я соображаю, стоит это удовольствие 16 рублей или не стоит. Иду или остаюсь дома. А тут как вы сообразите? На прошлом вечере программ не продавали, а на этом сидит дама патронесса и программы продаёт. Сюрприз! Косвенные налоги – это всегда неожиданные расходы. А неожиданные расходы может делать только тот у кого есть и неожиданные доходы.

– Например?

– Например, хотя бы доктора. Вдруг его сюрпризом ночью к тифозному больному требуют. Ну, отчего ж и не выпить на благотворительном балу тёплого шампанского за здоровье тифозного больного. А я, милостивый государь, помещик, и у меня в имении никаких тифозных сюрпризов, к сожалению, не бывает. Ни свиньи не начнут ни с того ни с сего пороситься, ни кукуруза, где её не посеешь, среди степи вдруг не вырастет, ни яблони зимой сюрпризом не зацветут. У меня доходы определённые, такими же должны быть и расходы. Конечно, я говорю с точки зрения человека благоразумного. Если нужно деньги всевозможным благотворительным учреждениям, пусть бы и устроили эти учреждения известный прямой налог на свои надобности. Чтоб я заплатил, сколько там следует, но зато на всё остальное время от всякой благотворительности был свободен. На балы ходил бы только тогда, когда мне хочется. Спектакли посещал бы только те, которые меня интересуют, шампанское пил бы только холодное. Вообще чувствовал бы себя человеком, а не благотворителем. Жил бы, а не благотворительствовал.

– Разве вы теперь…

– Не живу, а благотворительствую. Благотворительность у нас заела всё. Погубила театр. Если я могу тратить на театр в месяц пятьдесят рублей, то, значит, больше я не в силах. А если я должен побывать на десяти благотворительных спектаклях, – и каждый раз заплатить по пяти рублей, – то, значит, я больше в театр не пойду, хоть бы там раз‑Беллинчиони пели! Я хочу «Гугенотов» слушать, а меня заставляют «Аиду» смотреть. Я хочу на «Короля Лагорского» пойти, а должен идти на «Фауста».

– Почему же должны?

– Потому что дамы билеты присылают. Благотворительность погубила концерты. Приезжает действительно первоклассный артист, а я так разных благотворительных девиц, на рояле барабанящих, наслушался, что у меня гроша нет. Книги – и те с благотворительной целью издаются! Тут бы себе интересное что‑нибудь купил, а перед вами сборник в пользу голодающих или холодающих! «Неужели же я таким негодяем буду, что Гаршина читать стану, а холодающих так на морозе оставлю!» Ну, и покупаешь вместо книг благотворительные сборники. Вместо «Гугенотов» «Лючию» в 20‑ый раз слушаешь; вместо артистов тебе какие‑то помощники присяжных поверенных поют; наконец, вместо книг уж сборники читаешь! Помилуйте, тут и отупеть можно. С благотворительной целью, но отупеть. Это не благотворительность, милостивый государь, а благотворительное помешательство. Вы читаете газеты?

– Иногда.

– Вы прочитайте любой отчёт о каком‑нибудь торжественном обеде. В конце обеда непременно кто‑нибудь делает какое‑нибудь благотворительное предложение. Благотворительность даже на десерт! И тут же немедленно «составляется фонд».

– Что ж, это очень хорошо, что фонд составляется.

– Но, позвольте, разве я за тем обедать хожу, чтоб фонды составлялись? В конце обеда я привык к десерту, а мне вместо фруктов подписной лист подносят. Поймите, что я говорю не о денежной стороне дела. Я даже готов, чтоб специальный благотворительный налог ввели, но я не желаю, чтоб благотворительность меня подкарауливала за каждым углом. Чтоб я должен был остерегаться её каждую минуту. Чтоб она проникала всюду и везде. Помилуйте! Захотели устроить одному почтенному человеку обед. Почтенный человек по скромности от обеда отказался. И вдруг нашёлся кто‑то, предлагает, чтоб деньги, назначенные на обед, пожертвовали с благотворительной целью.

– Но ведь цель такая симпатичная!

– Цель может быть и очень симпатичной, но, ради Бога, обед‑то тут при чём же? «Зачем обед, – лучше с благотворительной целью». Я хочу почтить юбиляра, провести несколько часов в его обществе, увидеться с коллегами, обменяться мнениями, а мне говорят: «вместо всего этого дай пять рублей и сиди дома». Логика в этом где, – я вас спрашиваю, – логика? И знаете, сколько на этот благотворительный призыв откликнулось? Из ста пятидесяти человек девятнадцать! В остальных, я уверен, логика возмутилась против этого; Да‑с, именно логика. Потому что это уж не благотворительность, а какие‑то паульсоновские анекдоты в лицах. Вы помните этот назидательный анекдот из назидательной паульсоновской хрестоматии? «Один богатый и добрый человек позвал к себе гостей на форели. За завтраком подали закрытое блюдо, и добрый человек, открыв его, сказал: «Господа, здесь, вместо форелей, червонцы, – я лучше решил форелей не покупать, а те деньги, которые бы на них истратил, отдать бедным». И гости, – говорит Паульсон, – разошлись довольные». И, вероятно, голодные. Конечно, всё это очень трогательно. Но ведь таким образом и до геркулесовых столбов дойти не трудно. Пригласить гостей, накормить их щами с кашей, «а вместо индейки, господа, я пожертвовал три рубля с благотворительной целью». Зачем индейка, – лучше с благотворительной целью. Зачем фрак, – лучше пиджак с благотворительной целью. «Что это вы в нитяных перчатках танцуете?» – А я, вместо того, чтоб перчатки купить, два рубля с благотворительной целью внёс. Зачем вы едете в гости, – лучше дайте рубль с благотворительной целью и сидите дома. Я не против благотворительности, но против того, чтоб она меня преследовала по пятам, доводила до галлюцинаций!

– До галлюцинаций?

– Да‑с. Вы знаете, что такое в Одессе жить совестливому человеку? Невозможно. Вы хотите посидеть вечерок дома, а тут «Кармен» с благотворительной целью дают, и внутренний голос вам шепчет: «ах ты, такой сякой! Ты вот дома сидишь, а нынче «Кармен» с благотворительной целью ставится. Да ещё в пользу акушерок. Что ж акушерки будут делать, если ты дома сидеть будешь? Акушерки – они бедные». Ну, и идёшь с акушерской целью «Кармен» смотреть. Вы оперетки терпеть не можете, а тут «Горячую кровь» в пользу недостаточных младенцев дают. Опять внутренний голос тебе твердит: «бедненькие младенчики, голенькие, босенькие, а ты, свинья, даже оперетки для них посмотреть не хочешь». Ну, и идёшь. Я удивляюсь ещё, как до сих пор дагомейки в пользу какого‑нибудь «общества вспомоществования образованным женщинам» не танцевали! Это изумительно! Визиты знакомым хотите в новый год сделать, у хорошеньких женщин ручки поцеловать, – и тут тебе: «зачем ручки дамам целовать? Лучше вы пять рублей с благотворительной целью пожертвуйте!» Выходишь на подъезд, лошадей тебе подают, – а они на тебя, так и кажется, глядят: «Что ты, свинья, на нас ехать собираешься, только гонять нас хочешь, – лучше бы ты карточки в благотворительных концертах разослал». Тут же тебе и газетная статья вспоминается, что какое‑то благотворительное общество на эти самые деньги каменный корпус строить собирается. Прямо едешь и жуликом каким‑то себя чувствуешь. Словно ты не визиты делаешь, а из этого самого корпуса кирпичи воруешь! «Вот я без всякой благотворительной цели езжу, а там бедные, несчастные из‑за моих визитов пропадают». И кажется вам, что вы перед собой это несчастное лицо видите. То есть вы‑то понимаете, что это не несчастное лицо, а самый обыкновенный лошадиный круп. Но только вам так казаться начинает. Лошадь хвостом махнула, а вам кажется, что несчастный рукавом слезу смахнул: «Ну, мол, тебя, – прощаю!» Как вам всё это покажется? До галлюцинаций человека доводят! Лошадиный круп несчастным лицом начинает казаться!

Голос моего собеседника начинал дрожать.

– До галлюцинаций, до помешательства эта танцующая, поющая, анекдотическая одесская благотворительность доводит. Устройте налог, делайте, что вам угодно, но ведь нельзя же людей семь дней в неделю благотворительностью мучить! Поневоле ум за разум зайдёт.

Он вскочил с места, кивнул головой и скрылся в толпе.

А я подошёл, выпил ещё бокал тёплого Эксцельсиора и снова сел на диван мечтать о том, как Эксцельсиор превратится в квас.

И снова передо мной была бедная хижина, стаканы, наполненные квасом, таракан и малютка.

Семья пила квас, малютка съел таракана.

Эта трогательная сцена представилась мне с такой ясностью, что я вскочил и крикнул:

– Выплюнь!

Так что господин, только что перед этим начавший пить благотворительное шампанское, обернулся и посмотрел на меня с удивлением.

 

Смерть человека

 

Умер один Фармацевт.

На этом свете о таком происшествии не бывает даже объявления в газетах. А на том в смерти даже Фармацевта заинтересованы рай, ад и Сам Творец. Такова небесная конституция.

Фармацевт так долго прижимал револьвер к виску, что кончик ствола из холодного сделался тёплым.

– Что значит: жизнь, смерть? Нужно только прижать пальцем эту штучку. Никаких не нужно разрешать вопросов, – только прижать пальцем эту штучку. Только прижать пальцем эту штучку! И больше ничего!

И едва успел раздаться выстрел, как душу Фармацевта окружили бледные духи в светлых одеждах и другие, безобразные, притаившиеся, как обезьяны, которым несут корм.

– Что значит? – воскликнул Фармацевт, пробуя отступить.

Но духи окружили его плотнее.

– Мы ангелы! – сказали бледные духи в светлых одеждах.

– Мы черти! – радостно завизжали обезьяны.

– Но позвольте! Я на это совсем не рассчитывал! – взволнованно вскрикнул Фармацевт. – Я протестую! Я вам прямо говорю, что вас не существует! Я в вас не верю! Что вы ко мне пристаёте?

Бледные лица ангелов стали совсем восковые.

– Как же в нас не верить, если мы существуем? – печально спросили ангелы.

– Ты и не верь, а я тебя поджаривать буду! Я тебя буду поджаривать, а ты не верь! – сказал дьявол.

– Но это же всем известно, что вас нет! Спросите у кого угодно! Я вас уверяю, что вы ошибаетесь! Ну, какой же просвещённый человек в наше время верит в чёрта? Это даже некорректно!

– А я тебя всё‑таки поджарю! – стоял на своём чёрт.

Духи окружили Фармацевта теснее.

Фармацевт тоскливо оглянулся на своё тело, лежавшее на постели.

Оно было похоже на ощипанного цыплёнка. Только на лице остались клочки пуха. Тоненькие голые жёлтые ножки. Тоненькие голые жёлтые ручки. Животик бомбочкой. В выкатившихся стеклянных глазах зрачки были широко открыты от ужаса. От тела дурно пахло.

«Какой я был красивый!» – с сожалением подумал Фармацевт.

И захотел назад.

Но его повели.

И привели на такое светлое место, что человек мог даже читать в своей душе.

Фармацевт почувствовал себя беспомощным, как маленький ребёнок, которого схватил взрослый и хочет больно наказывать. Ему хотелось кричать и плакать.

Но он, по привычке, собрал все силы, чтобы поддержать своё человеческое достоинство.

– Это несправедливо! – закричал фармацевт, как на митинге, хотя и весь дрожа. – Творец, я отрицаю за Тобой право меня судить! Это Твоя ошибка! Житель неба, Ты создал меня по образу и подобию Твоему и пустил меня… на землю. Это всё равно, что рыбу, которая создана, чтобы плавать в глубоких и прозрачных водах, бросить на песок! Это всё равно, как орла, который создан, чтобы летать в воздухе, под облаками, жить на вершинах неприступных скал, бросить в воду и сказать ему: «Плавай!» Это несправедливо! Слушайте меня, ангелы!

При этих словах у ангелов завяли крылья.

А дьяволы, радостно вскрикнув, как обезьяны, которым бросили, наконец, горсть орехов, схватили Фармацевта, подняли и потащили с собой.

– Здесь тоже не позволяют рассуждать! – кричал Фармацевт, болтая ногами и языком. – Это несправедливо! Я протестую! В этом нет логики.

Дьяволы притащили его к двери, на которой было написано:

– Здесь покидает человека всякая надежда!

И бросили его в эту дверь.

Здесь было холодно. И холодный воздух был полон доносившихся откуда‑то плача и стонов. Тьма была освещена отблеском горевших вдали огромных костров.

Душа Фармацевта озябла и чувствовала, что леденеет.

К нему подошла тень.

Завёрнутая плотно, как в саван, в белую тогу с пурпурными полосами, казавшимися запёкшейся кровью.

На заострившемся бледном лице лежала скорбь, не прошедшая в течение двадцати столетий.

– Ты протестуешь, когда другие только рыдают? – сказала тень бледным голосом. – Дай мне твою руку.

– Кто вы такой, кто разговаривает со мной? – спросил Фармацевт.

И тень отвечала с тяжёлым вздохом:

– Я родился под вечер республики, и умер, когда забрезжилась заря тирании. Любовь к свободе привела меня в это место, где мучатся миллионы тиранов, как Франческу да Римини любовь привела сюда, куда людей приводит ненависть. Я жил на берегах Тибра и умер при Филиппах. После смерти меня назвали «последним из римлян», а при жизни звали Брутом. Ошибка была моим преступлением. Как одинокий человек, с мгновения на мгновение ожидающий прибытия друга, – стук собственного сердца принимает за стук копыт его коня, – так я биение своего сердца принял за биение сердца всего Рима. Как влюблённому кажется, что кто же может не любить его милой, так мне казалось, что кто же может не любить свободы и кто же не предпочтёт её даже жизни. В этом была моя ошибка. Только моё сердце, как цветок, цвело свободой, а всё кругом было готово быть скошенным на сено. Эта ошибка и заставила меня пронзить больше, чем своё сердце, сердце друга. Я Цезаря любил, но Рим любил я больше, а Рим не любил свободы, которую любил я. И свершилось напрасное злодейство. Зачем моей рукой рок совершил его? Я убил богоподобного Цезаря, величайшего из людей, которого любил, которого люблю, которому поклонялся, которому не перестану поклоняться…

– Камарилья! – воскликнул Фармацевт и отдёрнул руку.

– Ты говоришь? – спросил Брут с удивлением, услышав непонятное слово.

– Что вы мне так расписываете вашего Юлия Цезаря? Просто‑напросто у вас рабская душа, и больше ничего! – надменно воскликнул Фармацевт, и пошёл дальше, даже не взглянув ещё раз на Брута.

– Рабская душа? – с удивлением повторил Брут, глядя вслед Фармацевту.

– Кто говорит здесь против тирании? – раздался голос.

И путь Фармацевту преградила огромная, широкоплечая фигура.

– Это я! – отвечал Фармацевт, смотря на великана снизу вверх. – С кем имею честь?

– Когда говорят о меткой стрельбе, – вспоминают моё имя. Моё имя вспоминают, когда говорят о свободе! – отвечал гигант. – Я родился на берегах кристальных озёр и вырос, дыша кристальным воздухом снежных вершин. Моими учителями были горные орлы. У них научился я любви к свободе. Гельвеция – имя моей прекрасной родины. Она свободна, и я чувствую себя счастливым даже здесь, куда одна и та же стрела привела и меня, и моего притеснителя Гесслера! Меня звали Вильгельмом Теллем. Моё имя значит «свобода».

– Буржуазная республика!

И Фармацевт сверху вниз посмотрел на коленку великана.

– Буржуазная республика, я вам говорю! – Буржуазное благополучьице, где люди служат в лакеях, в надежде когда‑нибудь открыть собственную гостиницу. Большой отель, где хорошо приезжим, а постоянные жители состоят из швейцаров и коридорных. Свобода чистить сапоги приезжим. Внук г. Гесслера выставляет свои сапоги в коридор, а ваш внук, г. Вильгельм Телль, берёт их и ему чистит. Я попрошу вас дать мне дорогу, г. Вильгельм Телль! По моему мнению, вы только напрасно нагрубили г. Гесслеру, – и больше ничего!

И он прошёл мимо.

– Н‑да! Это называется – здорово! – в раздумье сказала тень Вильгельма Телля, сняла шляпу с огромным пером и почесала у себя в затылке.

– Кто это так громко разговаривает? Давно я не слыхал, чтобы здесь громко разговаривали! – раздался громовой голос.

И из группы людей, – у всех была красная полоса на шее, – отделился великан с безобразным лицом и маленькими, но как угли, горящими глазами.

Он протянул огромную руку Фармацевту и назвал себя:

– Гражданин Дантон! Привет и братство, патриот!

– Патриот?

Фармацевт сморщил нос и процедил сквозь зубы:

– Черносотенец!

– Ах, ты! – загремел Дантон. – Да убирайся ты ко всем чертям!

И в розовом дрожащем свете от дальних костров черти увидели Фармацевта.

– Вот он! Вот он!

И потащили его к костру.

– Постойте, условимся! – в испуге закричал Фармацевт. – И вы долго меня будете жарить?

– Вечно! – радостно завизжали черти.

– Стойте, товарищи! – завопил Фармацевт, вырываясь и замахав руками. – Прошу слова!

Черти раскрыли рты от удивления.

А Фармацевт вскочил на кучу приготовленных дров и уже говорил:

– Товарищи! Заставляя вас жарить грешников с утра до ночи и с ночи до утра, целую вечность, и заниматься тяжёлым, утомительным и вредным для вашего здоровья трудом, Вельзевул вас эксплуатирует! Товарищи! Вы должны требовать восьмичасового рабочего дня и жарить грешников только восемь часов в сутки! Ни минуточки больше. До исполнения же этого законного требования мы объявляем всеобщую забастовку. Тушите огни! Грешники, выходите! Вы больше не имеете права жариться! Да здравствует всеобщая стачка!

– В аду бунт! – доложил Вельзевулу Асмодей в низком страхе.

Вельзевул только гадко улыбнулся.

– Кто?

– Новенький Фармацевт!

– Стой! Я знаю, как его припечь!

– Расплавить свинца?

– Не стоит!

– Смолы?

– И не смолы.

– Вскипятить масла?

– Расход!

И Вельзевул, нагнувшись к уху Асмодея, что‑то ему шепнул.

– В мгновенье! – воскликнул Асмодей и бросился исполнять приказание.

И через мгновение к Фармацевту подошла тень.

– Я только что слышал про вас! – любезно сказала тень и, протянув руку, отрекомендовалась:

– Карл Маркс. Очень рад.

– Я сам марксист, – ответил Фармацевт, – и тоже очень рад!

И Карлу Марксу подал руку:

– А, вы меня знаете! Тем приятнее! Вы, конечно, читали мой «Капитал»?

– Простите, г. Маркс…

У Фармацевта слегка сдавило горло.

– Мне так много приходилось спорить по поводу вашего «Капитала», что я не имел времени его прочитать.

И душа Фармацевта почувствовала, что она краснеет.

Карл Маркс засмеялся. Он смеялся всё громче, громче и начал хохотать так, что Фармацевт проснулся.

Сначала он с удовольствием убедился, что, действительно, жив.

Затем с приятностью закурил папиросу.

И улыбнулся себе в зеркало.

– А всё‑таки и на том свете, товарищ, вы вели себя корректно.

 

Знаменитость

 

Он как бомба влетел в редакцию, схватился обеими руками за голову и бросился в кресло.

– Ради Бога! Спасите её и меня!

– Что случилось?

– Она хочет лететь на воздушном шаре!

– Как, на воздушном шаре?!

– Держась зубами за трапецию! Будь проклят тот день и час, когда ей попалась на глаза газета с этим описанием полёта Леоны Дар! Ей, видите ли, мало славы знаменитой концертной певицы, «венского соловья», она желает ещё славы неустрашимейшей акробатки и собирается схватиться за эту славу зубами!

– Но ведь это сумасшествие!!!

– А разве Эмма Андалузи когда‑нибудь была здравомыслящей! Разве вы не читали, как в Мадриде её приняли за безумную и засадили в сумасшедший дом?! Вот у меня и вырезка из местных газет! Прочитайте! Клянусь, эта женщина введёт меня в могилу! Я застрелюсь! Я брошусь с вашего ужасного моста! Я кинусь в море! Это выше моих сил! Будь проклят день и час, когда я взялся возить Андалузи концертировать по всему свету! О, ради Бога…

– Но что же может сделать редакция?

– Она вас так уважает! Так дорожит вашим мнением! Ваши отзывы, это – единственное, что она приказывает себе переводить. О, ради Бога! Отговорите её от этого ужасного намерения лететь, держась зубами за трапецию! Вы один можете это сделать!.. Ради Бога едем сейчас же, – она только что кончила дрессировать своего леопарда.

– Что‑о?!

– У этой дикой женщины явилась фантазия сделаться также укротительницей зверей. Она выписала себе леопарда! Нас гонят из гостиницы! Вы понимаете, мы занимаем маленький отдельный корпус, но всё‑таки рёв этого чудовища! Она по четыре раза в день забирается к нему в клетку и хлещет его хлыстом. Это ужасно! Теперь она кончила свои адские упражнения, и мы застанем её за завтраком… Конечно, если ею самою не позавтракал леопард!

Бедняга беспомощно развёл руками.

– Хорошо, я кончу работу и сейчас приеду.

– О, как мне вас благодарить! Быть может, хоть вы сумеете её уговорить! Ради всего святого!

Он встретил меня в коридоре, бледный и испуганный.

– Ради Бога, подождите одну минуту! Эта сумасшедшая выдумала новую забаву. Она нарисовала на двери круг и стреляет в цель из пистолета. Ей, видите ли, хочется стрелять, как Вильгельм Телль. А я из‑за этого должен успевать войти в дверь между моментом, когда она целит, и моментом, когда она выстрелит.

– Д‑да, при таких условиях довольно неудобно входить.

– Но постойте, я ей сейчас скажу, что это вы! Ради вас, быть может, она сделает исключение и прекратит на несколько минут свои дьявольские забавы!

Он подошёл к двери и постучал.

За дверью грянул выстрел.

Он отскочил.

– Чёрт знает, тут заплатишь за концерты жизнью. Синьора Андалузи, это г. X, критик, которого вы всегда читаете? Ради Бога, прекратите вашу дьявольскую баталию, хоть для того, чтобы он мог войти и засвидетельствовать вам своё почтение!

– А! это г. X! Я рада его видеть! Пусть войдёт!

Она стояла посреди комнаты, в трико телесного цвета, как гимнастка, с пистолетом в руках.

Комната была полна пороховым дымом, за перегородкой ревел леопард. С потолка спускалась трапеция.

– А, m‑r X! Я рада вас видеть! А я немножко стреляла! Не правда ли, я недурно попадаю в цель?

В середине кружка застряло несколько пуль.

– Да, но ваш импресарио говорит, что вы собираетесь сделаться ещё и воздухоплавательницей!

– А, m‑r Ракош уж успел пожаловаться! Да, да, я лечу.

– Держась зубами за трапецию! Великая и знаменитая концертная певица…

– Мне надоело быть знаменитой певицей, я хочу быть знаменитой гимнасткой. Знаменитых певиц много, – Леона Дар – одна! Это меня бесит! Я не хочу, чтоб она была самой мужественной из женщин. Я лечу точно так же. К тому же это вовсе не так трудно. Я уж научилась висеть по десяти минут, держась зубами за трапецию. Не всё ли равно висеть в комнате или на воздухе. Хотите, я покажу вам, как это делается. Ракош, стул!

– Ради Бога, синьорина! Я враг сильных ощущений!

– Если вы боитесь смотреть, – не нужно! А жаль! Вы убедились бы, что Эмма Андалузи такая же великолепная гимнастка, как и певица!

– Поговорим лучше о вашем концерте.

– Я не пою.

– Господи, полный сбор! – взвыл в углу m‑r Ракош.

– Мне нет до этого дела. Я не пою, потому что у меня есть дела поважнее: я собираюсь лететь, наконец, мой леопард становится всё более и более свирепым. Кроме того, мне нужно стрелять.

– Синьорина! Но ради вашего несчастного импресарио, ради публики, которая так жаждет слышать знаменитую Эмму Андалузи…

Она задумалась:

– Ради импресарио ничего. Для публики всё. Я пою. Вы знаете мою слабую струнку. Это мой бог, мой повелитель, идол, которому я молюсь! Публика мне заменяет всё, – семью, любимого человека. Если б публика потребовала этого, я пожертвовала бы для неё всё, – себя, своё тело. Если б публике это доставило удовольствие, – я умерла бы на её глазах в пытках инквизиции.

Только под звуки её аплодисментов!

Публика требует, – Эмма Андалузи поёт!

На следующий день все газеты возвестили о новых причудах знаменитой Эммы Андалузи.

Абонемент на три концерта вперёд по сумасшедшим ценам был разобран.

Наступил день концерта.

8 часов. Зал благородного собрания переполнен, а Эммы Андалузи всё ещё нет.

Четверть девятого. Публика волнуется.

Двадцать минут девятого.

Наконец‑то!

Появляется её секретарь с драгоценностями и подковой. Эмма Андалузи никуда без грязной железной подковы не ездит.

Камеристка, которая несёт её Бобби, маленького мопса, в ошейнике, осыпанном крупными брильянтами, два ливрейных лакея с массой картонок и m‑r Ракош с бонбоньеркой конфет для маленького Бобби.

Эмма Андалузи, вся в перьях, кружевах, брильянтах, бросается в кресло и начинает кормить Бобби конфетами.

– Синьорина! Синьорина! – умоляюще бормочет г. Ракош, кидаясь на колени. – Пора начинать!

– Ах, пойдите вы с вашим пением! Как я могу петь, когда маленький Бобби болен! Смотрите, он не ест даже шоколадных конфет!

– Синьорина!!!

M‑r Ракош с умоляющим видом обращается к старшинам, стоящим в дверях:

– Уговорите хоть вы её, что пора начинать.

Из зала доносятся аплодисменты потерявшей терпение публики.

– Публика! Аплодисменты!

Эмма Андалузи кидает мопса на пол так, что тот визжит.

– Пустите меня к моей публике!

И она с горящими глазами бежит на эстраду.

Каждая ария, спетая её звучным, красивым грудным голосом, вызывают восторг.

В ант<