Проект о введении единомыслия в России

 

Этот черновой проект, написанный Козьмою Прутковым в 1859 г., был напечатан в журнале «Современник» лишь по смерти К. Пруткова, в 1863 г., кн. IV. В подлиннике, вверху его, находится надпись: «Подать в один из торжественных дней, на усмотрение».

Приступ. Наставить публику. Занеслась. Молодость; науки; незрелость!.. Вздор!.. Убеждения. Неуважение мнения старших. Безначалие. «Собственное» мнение!.. Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?! Откуда оно возьмется? На чем основано? Если бы писатели знали что‑либо, их призвали бы к службе. Кто не служит, значит: недостоин; стало быть, и слушать его нечего. С этой стороны еще никто не колебал авторитета наших писателей: я – первый. (Напереть на то, что я – первый. Это может помочь карьере. Далее развить то же, но в других выражениях, сильнее и подробнее.)

Трактат. Очевидный вред различия во взглядах и убеждениях. Вред несогласия во мнениях. «Аще царство на ся разделится» и пр. Всякому русскому дворянину свойственно желать не ошибаться, но, чтоб удовлетворить это желание, надо иметь материал для мнения. Где ж этот материал? Единственным материалом может быть только мнение начальства. Иначе нет ручательства, что мнение безошибочно. Но как узнать мнение начальства? Нам скажут: оно видно из принимаемых мер. Это правда… Гм! нет! Это неправда!.. Правительство нередко таит свои цели из‑за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства. Оно нередко достигает результата рядом косвенных мер, которые могут, по‑видимому, противоречить одна другой, будто бы не иметь связи между собою. Но это лишь кажется! Они всегда взаимно соединены секретными шолнерами единой государственной идеи, единого государственного плана; и план этот поразил бы ум своею громадностью и своими последствиями! Он открывается в неотвратимых результатах истории. Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история? Как ему обсуждать правительственные мероприятия, не владея ключом их взаимной связи? – «Не по частям водочерпательницы, но по совокупности ее частей суди об ее достоинствах». Это я сказал еще в 1842 г. и доселе верю в справедливость этого замечания. Где подданному уразуметь все эти причины, поводы, соображения; разные виды, с одной стороны, и усмотрения, с другой?! Никогда не понять ему их, если само правительство не даст ему благодетельных указаний. В этом мы убеждаемся ежедневно, ежечасно, скажу: ежеминутно. Вот почему иные люди, даже вполне благонамеренные, сбиваются иногда злонамеренными толкованиями; у них нет сведений: какое мнение справедливо? Они не знают: какого мнения надо держаться? Не могу пройти молчанием… (Какое славное выражение! Надо чаще употреблять его; оно как бы доказывает обдуманность и даже что‑то вроде великодушия.) Не могу пройти молчанием, что многие признаны злонамеренными единственно потому, что им не было известно: какое мнение угодно высшему начальству? Положение этих людей невыразимо тягостное, даже смело скажу: невыносимое!

Заключение. На основании всего вышеизложенного и принимая во внимание: с одной стороны, необходимость, особенно в нашем пространном отечестве, установления единообразной точки зрения на все общественные потребности и мероприятия правительства; с другой же стороны – невозможность достижения сей цели без дарования подданным надежного руководства к составлению мнений – не скрою (опять отличное выражение! Непременно буду его употреблять почаще) – не скрою, что целесообразнейшим для сего средством было бы учреждение такого официального повременного издания, которое давало бы руководительные взгляды на каждый предмет. Этот правительственный орган, будучи поддержан достаточным, полицейским и административным, содействием властей, был бы для общественного мнения необходимою и надежною звездою, маяком, вехою. Пагубная наклонность человеческого разума обсуждать все происходящее на земном круге была бы обуздана и направлена к исключительному служению указанным целям и видам. Установилось бы одно господствующее мнение по всем событиям и вопросам. Можно бы даже противодействовать развивающейся наклонности возбуждать «вопросы» по делам общественной и государственной жизни; ибо к чему они ведут? Истинный патриот должен быть враг всех так называемых «вопросов».

С учреждением такого руководительного правительственного издания даже злонамеренные люди, если б они дерзнули быть иногда несогласными с указанным «господствующим» мнением, естественно, будут остерегаться противоречить оному, дабы не подпасть подозрению и наказанию. Можно даже ручаться, что каждый, желая спокойствия своим детям и родственникам, будет и им внушать уважение к «господствующему» мнению; и, таким образом, благодетельные последствия предлагаемой меры отразятся не только на современниках, но даже на самом отдаленном потомстве.

Зная сердце человеческое и коренные свойства русской народности, могу с полным основанием поручиться за справедливость всех моих выводов. Но самым важным условием успеха будет выбор редактора для такого правительственного органа. Редактором должен быть человек, достойный во всех отношениях, известный своим усердием и своею преданностью, пользующийся славою литератора, несмотря на свое нахождение на правительственной службе, и готовый, для пользы правительства, пренебречь общественным мнением и уважением вследствие твердого убеждения в их полнейшей несостоятельности. Конечно, подобный человек заслуживал бы достаточное денежное вознаграждение и награды чинами и орденскими отличиями. Не смею предлагать себя для такой должности по свойственной мне скромности. Но я готов жертвовать собою до последнего издыхания для бескорыстной службы нашему общему престолотечеству, если только это будет согласно с предначертаниями высшего начальства. Долговременная и беспорочная служба моя по министерству финансов, в Пробирной Палатке, дала бы мне, между прочим, возможность благоприятно разъяснять и разные финансовые вопросы, согласно с видами правительства. Разъяснения же эти бывают часто почти необходимы ввиду стеснительного положения финансов нашего дорогого отечества.

Повергая сей недостойный труд мой на снисходительное усмотрение высшего начальства, дерзаю льстить себя надеждою, что он не поставится мне в вину, служа несомненным выражением усердного желания преданного человека: принести посильную услугу столь высоко уважаемой им благонамеренности.

1859 года (annus, I)

Примечание: в числе разных заметок на полях этого проекта находятся следующие, которые Козьма Прутков, вероятно, желал развить в особых проектах: 1) «Велеть всем редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только их повторение и развитие», и 2) «Вменить в обязанность всем начальникам отдельных частей управления: неусыпно вести и постоянно сообщать в одно центральное учреждение списки всех лиц, служащих под их ведомством, с обозначением противу каждого: какие получает газеты и журналы. И не получающих официального органа, как не сочувствующих благодетельным указаниям начальства, отнюдь не повышать ни в должности, ни в чины и не удостоивать ни наград, ни командировок».

Вообще в портфелях покойного Козьмы Пруткова, на которых отпечатано золотыми буквами: «Сборник неоконченного, (d’inachev?)», содержится весьма много любопытных документов, относящихся к его литературной и государственной деятельности. Может быть, из них еще будет что‑нибудь извлечено для печати.

 

 

Романов Пантелеймон

 

Блестящая победа

 

Художник в парусиновой блузе, испачканной красками, наскоро приводил в порядок свою мастерскую.

Он ждал посетителей из высоких партийных кругов, свидание с которыми ему устроили друзья. Эти друзья страдали за него, так как большой талант художника‑пейзажиста, не могущего перестроиться в плане требований современной критики, гас от потери веры в себя и от наседающей на него нужды.

Он не мог написать ни одной картины, которая отвечала бы современным требованиям. В то время, как его товарищи, менее известные, менее талантливые безболезненно вышли на дорогу нового искусства и писали картины десятками, получая большие деньги.

В углу мастерской, заставленная другими картинами и мольбертами, стояла брошенная на половине, очевидно, одна из его прежних работ: угол балкона в деревенском доме, рама открытого в цветник окна и вдали над спелым полем ржи серо‑лиловая грозная туча, идущая с юга.

Это было так живо изображено, что, казалось, чувствовался сумрак от тучи и свежий запах приближающегося летнего дождя.

А в центре мастерской на мольберте стояло полотно новой, только что оконченной картины. Художник, наконец пересилив себя, написал большое полотно, на котором был изображен чугунолитейный завод.

Гигантская красная кирпичная труба, затем железный каркас завода с кранами и вагонетками и на первом плане – богатырь рабочий с обнаженным торсом и вздувшимися мускулами.

Послышался гудок автомобиля. Художник нервно подбежал к окну и посмотрел на высаживающихся людей – одного в военной форме, другого в штатском – в пальто, кепке и сапогах, и взволнованно сказал:

– Они…

Через несколько минут у входной двери раздался звонок, тот продолжительный и властный звонок, с которым входят власть имущие люди.

Художник бросился открывать.

Пришедшие не стали раздеваться и прямо вошли в мастерскую. Военный был высокого роста с той спокойной неподвижностью лица, какая бывает у высокопоставленных людей, которые не чувствуют неловкости или необходимости быть стеснительно вежливыми с хозяевами.

Штатский, более скромный и тихий человек, очевидно, выдвинутый из рабочих на высокий пост начальника искусств, часто поглядывал на военного, как бы справляясь с его впечатлением.

– Ну, покажите, покажите, – сказал военный, обращаясь к художнику, но глядя не на него, а на картину, как знатный заказчик глядит на исполненный мастеровым заказ.

– Вот, извольте посмотреть, – проговорил художник с красными от волнения щеками. Он с излишней суетливостью, которую сам видел в себе, как бы со стороны, бросился к картине завода и стал ее подвигать, чтобы дать наиболее выгодное освещение.

Военный, отставив одну ногу и несколько откинув назад голову, с прищуренным глазом, молча смотрел на картину.

Штатский тоже смотрел, изредка взглядывая на военного.

– Я здесь дал всю картину выплавки чугуна, – говорил торопливо художник, как бы боясь, что высокий посетитель отойдет от картины раньше, чем он успеет рассказать ему ее смысл. – Причем, обратите внимание, все детали завода изображены совершенно точно. Я работал над ней два месяца на заводе. Даже части машин и те технически совершенно правильны. Вот, например, паровой молот… обратите внимание. Это совершенно точное воспроизведение.

А это школьная экскурсия – сближение учебы с производством, – руководитель объясняет им процессы работы. Вот здесь с флагом – группа колхозников – шефов над заводом. Они пришли приветствовать рабочих по поводу выполнения плана. А вот это группа единоличников. Они стоят совсем в стороне.

– Как они рты‑то разинули! – сказал, засмеявшись, военный.

Штатский, взглянув на военного, тоже засмеялся.

– Сразу видно, что единоличники, – сказал он, – в лаптях и в рваных полушубках…

– Я хотел показать завод не в индустриальном, а в социально‑революционном его значении, – сказал художник, как ученик, которому неожиданно поставили лучший балл, и он с красными от радостного волнения щеками сам уже разъясняет свои достижения.

– А там дальше – шахта, из которой добывается руда. Ее в действительности там не было, но я соединил это для большей наглядности.

Военный еще несколько времени постоял перед картиной и, подавая художнику дружески руку, сказал:

– Поздравляю вас с блестящей победой над собой. Вот вы и перестроились и стали давать искусство, нужное эпохе.

Штатский тоже подал руку художнику, покрасневшему от похвалы.

– Как у вас со снабжением? – спросил военный.

– Плохо. Я не приписан ни к одному распределителю.

– Это мы все устроим. Художники, идущие в ногу с эпохой, не должны нуждаться ни в чем. А это что?.. Старые грехи? – спросил военный, увидев в углу пейзаж с грозой. – Или, может быть, и теперь пишете?..

Художник испуганно оглянулся и, весь покраснев, видимо, от мысли, что его заподозрят в некрасивом поведении, уже по‑другому торопливо сказал:

– Да это старые грехи… пейзаж… я даже не кончил его… бросил уже давно, потому что почувствовал его полную ненужность.

Военный, не слушая, подошел к неоконченной картине и долго молча стоял перед ней, потом почему‑то потянул в себя воздух и сказал:

– Дождем‑то как пахнет!.. Долго работали над ней?

– Три года…

– Три года! – воскликнул штатский, посмотрев на военного, – за это время сколько полезных картин можно было бы написать.

– Ну, еще раз поздравляю, – сказал военный, не ответив на слова и взгляд штатского.

Достав перчатки, он хотел было идти, но от двери еще раз оглянулся на пейзаж.

– Да, определенно пахнет дождем и дорожной пылью, – сказал он с веселым недоуменьем, – а ни пыли, ни дождя нет, есть только холст и краски. Как вы достигли этого?

– Я об этом сейчас совсем не думаю и не интересуюсь, я весь сейчас в этой картине, – сказал художник, показав на картину завода. – И знаете, – с порывом приподнятой искренности сказал художник, – когда я ее написал, я вдруг почувствовал, что у меня нет оторванности и замкнутости в одиночестве, что благодаря ей я нашел путь к слиянию с жизнью массы, иду с ней, дышу одним с ней воздухом.

– А, это великое дело, – сказал военный уже от двери, все еще продолжая смотреть с прищуренным глазом на картину грозы. – Но лучше поздно, чем никогда. Душевно рад за вас.

Он подал художнику руку и пошел. Штатский точно так же пожал руку хозяину. И они оба ушли.

Военный, садясь в автомобиль, сказал:

– Сколько я ни смотрю современных картин, просто оторопь и тоска берет. Какие‑то наглядные пособия для школы первой ступени. А ведь среди них есть первоклассные мастера. В чем тут дело?.. Иногда даже приходит в голову нелепая мысль: «Уж не смеются ли они над нами?» Не может же в самом деле талантливый человек не видеть, какую бездарь он производит!

Он, видите ли, выписал самым точным образом все детали машин, на кой‑то черта они нужны в искусстве, все тут соединил – и колхозников, и единоличников, и экскурсии. У нас в училище висели сытинские издания, – так точь‑в‑точь! И зачем мы только тратим на эти заказы такие деньги?.. Для наглядных пособий довольно бы работ учеников ремесленных школ. Бедность мысли и однообразие тем ужасающее: завод спереди, завод – сзади. Рабочий с молотом, рабочий без молота. И везде трубы, колеса, шестерни.

– Ну, как же Иван Семенович, у него все‑таки строительство показано.

Военный замолчал, очевидно, не желая вступать в пререкания.

Художник вернулся в комнату, нервно шершавя волосы с тем взволнованным и возбужденным видом, какой бывает у всякого художника, только что проводившего похваливших его работу гостей.

Художник, как бы проверяя какое‑то высказанное посетителями впечатление, остановился перед пейзажем с грозой.

– Да, действительно, живет! – сказал он, при этом, раздув ноздри, даже потянул воздух к себе, как это делают, когда после душного летнего полдня зайдет с юга грозовая туча, над землей пробежит сумрак и в свежем воздухе запахнет дождем и дорожной пылью.

Он еще некоторое время постоял перед картиной, потом, вздохнув, перевернул ее лицом к стене и задвинул в самый дальний угол, чтобы предотвратить возможность попасться на глаза неожиданным посетителям.

Потом подошел к картине завода с его красной трубой и колхозниками, постоял перед ней и вдруг, весь сморщившись и взявшись обеими руками за голову, сказал:

– Позорно!.. Омер‑зи‑тель‑но!

 

Замечательный рассказ

 

Писатель, прославившийся своим юмором, принес редактору рассказ о том, как сотрудники Союзмяса контрактовали свиней в деревне. Мужики, порезавшие своих свиней, таскали со двора на двор единственную оставшуюся в деревне свинью. И контрактанты выдали под нее 3500 рублей авансов.

Редактор оказался очень смешливым человеком. Он при каждой удачной подробности рассказа хохотал, откидываясь на спинку кресла, и кричал, махая руками:

– Ой, не могу, уморил! Подожди, дай отдышаться…

Когда писатель кончил, редактор все еще несколько времени смеялся неунимавшимся смехом, потом сказал:

– Убийственный рассказ. В самом деле, сукины дети, настряпали магазинов по всей Москве и кроме плакатов в них ничего нет. Какой же это союзмясо, когда союз есть, а мяса нет? На несколько магазинов со всего Союза не могут собрать. А обратил внимание на эти плакаты? На первом стоят три жирных белых свиньи. Это в 30‑м году.

На втором за этими свиньями виднеются многочисленные спины их потомков. Это уже в 31‑м году.

На третьем – весь горизонт заполнен свиными спинами. А магазины в 31‑м году стоят заколоченными, и эти плакаты все пожелтели и засижены мухами. Хоть бы догадались их снять.

– Значит, одобряешь рассказ? – спросил писатель.

– Что же я идиот, по‑твоему, чтобы такого рассказа не одобрил?

– Когда печатать будешь?

– Что печатать?

– …Рассказ.

– Какой рассказ?

– Да этот, конечно!

– Этот?.. Ну, что ты, милый… Неудобно.

– Почему?

– Антисоветский рассказ. Сочтут за насмешку над нашим животноводством и квалифицируют как вылазку классового врага. Ведь ты в нем искажаешь действительность. У нас, насколько тебе известно, есть и плохое и хорошее, даже грандиозное, а ты выбрал один уродливый факт и приклеиваешь его ко всему животноводству.

– Почему же ко всему животноводству. Все знают, что у меня природа сатирика и что к рассказу нужно относиться условно, как к сатирическому произведению. Потом об этих безобразиях и без того все знают.

– Мало что знают… Знают, да молчат. Вот что, в рассказе есть ценное зерно, и ты со своим талантом можешь его сделать великолепно. Переделай его или напиши снова, но так, чтобы в нем была диалектика, борьба положительного с отрицательным. И, конечно, с победой положительного, потому что мы идем вперед, а не назад.

– Но неужели нельзя просто отдохнуть и посмеяться над остроумным рассказом? Сейчас люди очень устали. А смех больше всяких развлечений дает отдых.

– Искусство для нас не развлечение, – сказал нахмурившись редактор и сейчас же другим тоном, тоном настойчивого педагога, исправляющего ленивца, прибавил: – Поработай, поработай над рассказом в другом плане и приноси. Только этот не рви.

Через две недели писатель принес заново написанный рассказ о том, как в совхозах и колхозах сначала остро стоял вопрос животноводства, крестьяне уничтожали скот, чтобы не отдавать его в колхозы. Союзмясо послал опытных агитаторов, которые организовали из деревенской бедноты бригады, и после тяжелой борьбы задания стали выполняться, и наконец Союзмясо смог доверху завалить свиным мясом свои магазины.

– Замечательный рассказ! – воскликнул редактор. – Знаешь, чрезвычайно убедительно. Только вот напрасно насчет магазинов, что их доверху завалили мясом. Это не соответствует действительности. В остальном же превосходно, У тебя прекрасно разработана животноводческая проблема. Откуда ты все это почерпнул?

– Я прочел всю имеющуюся по этому вопросу литературу и на ее данных построил рассказ.

– Очень убедительно. Сейчас же сдаю в набор. Вот видишь, и сатирик при желании может написать рассказ, который по нынешнему времени всякий редактор у тебя с руками оторвет.

Потом, помолчав несколько времени, он засмеялся и покачал головой, видимо, что‑то вспомнив.

– А для первого варианта ты никакой литературы не изучал?

– Какая же там литература, там – жизнь, – сказал писатель.

– Да… остро и смешно. Уморил.

Когда писатель уходил, редактор остановил его и сказал:

– Вот что. 15‑го числа у меня соберется кое‑какой народ, все большие знатоки и любители литературы, твои горячие поклонники, отдохнем, поговорим об искусстве. Приходи и прочти свой рассказ.

В назначенный вечер редактор всем приходившим гостям говорил:

– Ну, сегодня вас уморю, будете благодарить.

– В чем дело?

– Не скажу. Сами узнаете.

Когда пришел писатель, редактор, фыркнув и зажав рот рукой, спросил шепотом:

– Принес?

– Принес.

– О, черт возьми, ну и будет потеха!

Писатель поправил очки и, несколько удивленно посмотрев на хозяина, хотел было спросить, какая потеха ожидается на вечере, но уронил шапку и не спросил.

Появление писателя в связи с неясными намеками хозяина заставило гостей насторожиться. Любители посмеяться толкали друг друга, когда после ужина писатель доставал из портфеля рукопись.

– Какая тема? – спросил кто‑то из гостей.

– Тема – животноводческая проблема, – почему‑то очень поспешно сказал хозяин, засмеявшись при этом во все горло, чем смутил автора.

Тот с недоумением посмотрел на хозяина, но подтвердил, что действительно тема рассказа – животноводческая проблема.

У дам при этом известии брови полезли наверх.

Но с первых же строк, трактовавших об отрешении крестьян от капиталистической психологии под влиянием агитации, все слушатели покатились со смеху, чем смутили и озадачили автора.

А хозяин так вздрогнул и передернулся, точно ему в открытый нерв зуба что‑то попало.

Слушатели с улыбками переглядывались и перешептывались.

– Остроумная выходка – пародия на современную литературу.

– Да, да, обратите внимание, как он уловил язык; тон.

– Действительно остроумно, все написано по готовому рецепту, как пишут сейчас почти все. Очень удачно.

Так как чтение в том же тоне продолжалось, то все решили, что это, может быть, и остроумно, но перехвачено в смысле длительности. Но чтобы не обидеть не совсем удачных остряков – хозяина и автора, – все стали усаживаться поудобнее, как это делают на длинных, утомительных докладах, чтобы хватило терпения и сил высидеть до конца.

Когда автор от описания прорыва перешел к восстановлению животноводства, слушатели стали переглядываться. Автор чувствовал общее движение и хотя не видел через очки ясно лиц, но стал ощущать больше уверенности от сознания того, что, значит, рассказ производит впечатление. И голос его зазвучал ровнее и спокойнее.

Один из гостей наклонился к своему соседу и сказал;

– Уморит, подлец! Весь хмель из головы выскочил…

– Выскочит… Просто не знаешь, как реагировать. Как будто сделали из тебя дурачка, а тебе нечем даже защититься.

Когда чтение кончилось, водворилось общее молчание, какое бывает, когда после длинного доклада председатель спрашивает: «Может быть, у кого‑нибудь есть вопросы?»

Но этой фразы сказано не было, и все гости, точно после окончания проповеди, целой толпой повалили в переднюю. Удержать их не было никакой возможности, У всех оказались больны жены, дети…

Когда они все ушли, хозяин повернулся к озадаченному писателю и сказал:

– Ты что, издевался, что ли, надо мной и над всеми?

– А что? Чем?..

– Как это «чем»?! Зачем ты читал эту чертовщину? Кому это нужно? Я взял его у тебя для печати, а вовсе не для того, чтобы читать его людям, понимающим толк в литературе. Я просил тебя прочесть первый рассказ, а не эту макулатуру. Нужно быть идиотом, чтобы не понимать таких простых вещей.

 

Крепкие нервы

 

Какой‑то человек в распахнутой шубе и в шапке на затылке, видимо, много и спешно бегавший по делам, вошел в банк и, подойдя к окошечку, в котором выдавали по чекам, сунул туда свою бумажку. Но бумажка выехала обратно.

– Это что такое? Почему?

– У нас только до часу.

– Тьфу!..

Вежливый человек в черном пиджаке, стоявший за лакированным банковским прилавком, увидев расстроенное лицо посетителя, спросил:

– Вам что угодно?

– Да вот получить по чеку опоздал. Присутственный день до четырех, а по чекам у вас прекращают уже в час выдавать.

– А это, видите ли, для удобства сделано, – сказал человек в пиджаке. – Каждое учреждение приноравливается к тому, чтобы экономить время.

– А вон напротив я получал, там до двух открыто.

– Очень может быть. У каждого свой порядок. Вон, например, нотариус, что рядом с нами, – если вам нужно заверить подпись или что‑нибудь другое в этом роде, – то нужно поспевать до половины первого. А если за углом – там тоже нотариус, – то до половины третьего.

Около кассы с чеками послышался шум.

– Какого же это черта, ведь я неделю тому назад получал, было до двух часов открыто.

Человек в пиджаке бросился туда, как бросается пожарный с трубой к тому дому, которому угрожает опасность.

– Чего вы беспокоитесь?

– Прошлый раз, говорю, получал, у вас до двух часов было открыто.

– А когда это было?

– Когда было… неделю тому назад.

– Совершенно правильно. Неделю назад выдавали до двух часов, а теперь переменили.

– Тьфу!!!

Посетитель вылетел из банка и хлопнул дверью так, что задрожали стекла.

– И отчего это народ такой нервный стал? – спросил человек в пиджаке, вернувшись к своему собеседнику, – жизнь, что ли, так изматывает?..

– Возможно; я вот на что уж спокойный человек, а побегал нынче с утра и таким зверем стал, что, – уж признаюсь вам, – если бы вы не оказались таким вежливым, я бы, как тигр, бросился.

– Это вредно, – сказал человек в черном пиджаке, – ведь у меня после перемены часов в день человек по двадцати прибегают и все вот так плюют, как этот, что ушел, и как вы изволили плюнуть. А мне – плевать! Относись спокойно, вежливо, как требует служба, и все будет хорошо. А то посетители будут плевать да я буду плевать, тут пройти нельзя будет. Вон, еще заявился. Вам что угодно?

– Деньги по этой бумажке можно получить? – спросил человек в тулупчике.

– Можно‑с. Только выдавать будут с двух часов. Кассир в банк ушел. Сядьте вон там в уголок, там вы никому мешать не будете.

– Что ж, я и буду целый час сидеть?

– Погулять можете.

Человек в тулупчике сел, нахохлившись, в уголок, около урны для окурков.

– Крепкие нервы – первое дело, – сказал человек в пиджаке, возвращаясь к своему собеседнику. Но его прервали ввалившиеся один за другим сразу пять человек. Одним нужно было получать по чеку, другим еще по каким‑то бумажкам.

– Вы садитесь тоже туда же в уголок, вон где дремлет человек в тулупчике, вы отправляйтесь домой пообедать, потому что поздно пришли, вы можете прогуляться, а можете тоже в уголок сесть.

– А мне куда же деваться? – спросил с раздражением последний.

– А что у вас?

– Мне деньги внести.

– Тоже в уголок. Кассир еще не приходил.

– Тьфу!!!

– Да, крепкие нервы – первое условие плодотворной работы, – сказал опять человек в черном пиджаке, возвращаясь к собеседнику.

– Ну, что, работа‑то идет все‑таки хорошо? – спросил тот.

– Как вам сказать… не очень. Народ, что ли, недисциплинированный стал, не поймешь. Пошлешь посыльного, всего и дела на пять минут, а он целый день прошляется. Вот сейчас послал по спешному делу, там самое большее, на четверть часа всего и дела, а его, изволите видеть, уже второй час нету. А в банке напротив по таким делам до двух часов, значит, вся музыка откладывается на завтра. Чего он, спрашивается, собак гоняет?

– Черт знает что такое! – сказал еще один вошедший посетитель, – ведь третьего дня приходил, мне сказали, что до часу, а я привык до двух получать и забыл совсем.

– Привыкнете, – вежливо сказал человек в пиджаке, – с первого разу не запомнили, со второго запомните.

– Нельзя ли у вас тут подождать, а то мы ходим там взад и вперед по улице, к нам уж милиционер стал что‑то присматриваться, – сказали двое отправленных на прогулку.

– Сделайте ваше одолжение. В уголок пожалуйте. – И, обратившись к своему собеседнику, прибавил: – Тихий ангел пролетел… вы в такой час попали – кассира нету, эти прекратили выдачу, те еще не начали… В уголке уже всех, знать, укачала.

Собеседник посмотрел на сидевших в уголке и увидел, что пришедший первым человек в тулупчике склонился вперед и, упершись шапкой в стену, дремал. За ним, упершись ему головой в спину, закрывал и опять открывал мутные глаза человек с портфелем в обтрепанном пальто.

– А вот не будь у меня крепких нервов, нешто бы они так смирно сидели? Вот что из пролетарского элемента, те много лучше: легче засыпают. И против долгого ожидания не возражают. Сядет себе и сидит, кругом посматривает. Иной часа два высидит, поспит тут у нас – и ничего. А вот умственные работники – не дай бог! Минуты на месте посидеть не может. А о сне и толковать нечего.

Дверь отворилась, и вошел посыльный с сумкой из серого брезента.

– Вот он, извольте радоваться! Где тебя нечистые носили?

– Где носили!.. В конторе в этой только до часу справки дают, туда опоздал, а по этим синеньким бумажкам только с трех часов начинают.

– Тьфу!!!

 

Технические слова

 

На собрании фабрично‑заводского комитета выступил заведующий культотделом и сказал:

– Поступило заявление от секретаря ячейки комсомола о необходимости борьбы с укоренившейся привычкой ругаться нехорошими словами. Всемерно поддерживаю. Особенно это от носится к старшим мастерам: они начнут что‑нибудь объяснять, рта не успеют раскрыть, как пойдут родным языком пересыпать. Получается не объяснение, а сплошная матерщина.

Все молчали. Только старший мастер недовольно проговорил:

– А как же ты объяснишь? Иной только из деревни пришел, так он, мать его, ничего не понимает, покамест настоящего слова не услышит. А как полыхнешь его, – сразу как живой водой сбрызнут.

– Товарищи, бросьте! Семь лет революции прошло. Первые годы, когда трудно было, вам не предлагали, а теперь жизнь полегче пошла. Ну, если трудно, выдумайте какое‑нибудь безобидное слово и употребляйте его при необходимости. Положим так: «Ах ты, елки‑палки!..»

Старый мастер усмехнулся и только посмотрел на соседа, который тоже посмотрел на него.

– Детская забава…

– Да, уж не знают, что и выдумать.

– Трудно будет, не углядишь за собой, – сказал рабочий с серебряной цепочкой на жилетке. – Ведь они выскакивают не замечаешь как.

– Товарища попросите следить.

– Что ж он так и будет следом за тобой ходить, товарищ‑то этот? Он тебе в рот наперед не залезет, а уж когда двинешь, что он сделает; это не воробей, за хвост не поймаешь.

– Да, это верно, что не замечаешь. Я как‑то в театре с товарищем был, – сказал другой рабочий. – Ну разговорились в буфете, барышни тут кругом. Я всего и сказал‑то слова два; гляжу, барышни как брызнут чего‑то. То теснота была, дыхнуть нечем, а то так сразу расчистилось, просто смотреть любо. Вздохнули свободно. Только товарищ мне говорит: «Ты, – говорит, – подержался б маленько». – «А что?» – спрашиваю. – «Да ты на каждом слове об моей матушке вспоминаешь».

– А вот за каждое слово штраф на тебя наложить, тогда будешь оглядываться, – сказал заведующий культотделом.

– Правильно. Память очистит.

– На самом деле, пора ликвидировать. А то наши ребята в девять лет, можно сказать, образованные люди, а мы все с матерщины никак не слезем.

– Никак!.. Иной раз даже самому чудно станет: что это, мать твою, думаешь, неужто уж у меня других слов нету!

– Вы только сначала плакаты везде развесьте, чтобы напоминало.

– Это тогда всю Москву завесить ими придется, – проворчал старый мастер.

– А что – на фабрике только нельзя или вообще?.. – спросили сзади.

Заведующий культотделом замялся…

– За городом, пожалуй, можно, ежели никого поблизости нет.

– Вот это так! Мне по морде, скажем, дали, а я, значит, опрометью кидайся на трамвай – и за город. Отвел там душу и тем же порядком обратно.

– Да еще выбирай местечко поглуше, чтобы кто‑нибудь не услышал, – сказал насмешливый голос. – Уж как начнут выдумывать, так с души воротит.

– Итак, товарищи, принято?

– Попробовать можно…

– Клади со служащих по рублю, с рабочих – по полтиннику.

– Что ты, ошалел, что ли! – закричали все в один голос, и даже сам заведующий культотделом, – это всех твоих кишок не хватит.

– Ты по копейке положи, и то в неделю без штанов останешься, – сказал старший мастер и прибавил: – ну, прямо слушать тошно, как будто малые ребята, каким серьезным делом заняты. А что производство от этого пострадает, – это им нипочем.

– Итак, товарищи, с завтрашнего дня…

– Как с завтрашнего дня? Дай праздники‑то пройдут, а то за три дня все месячное жалованье пропустишь.

– Верно, уж проведем по‑христиански, а там видно будет.

Через неделю в мастерские зашел директор. Два крайних парня сидели у станков и ничего не делали.

– Вы что ж? – спросил директор.

– Недавно поступили… Не знаем как тут…

– А старший мастер почему не объяснит?..

– Он начал объяснять, а потом четой‑то плюнул и ушел.

– Позовите его…

Показался старший мастер, на ходу недовольно вытирая руки о фартук.

– Займись с ними, что же ты? Производство страдает, страна напрягает все усилия, а у тебя без дела сидят. Так нельзя.

– Сам знаю, что нельзя, – ответил мрачно старший мастер и подошел к парням. – Ну, чего же вы?.. гм… гм… тут не понимает?.. елки‑палки!.. Ведь тебе русским языком!..

Он не договорил и плюнул.

– Ну, что же? – сказал директор.

Старший мастер посмотрел на него, потом сказал:

– Отойди‑ка малость.

– Зачем? – спросил удивленно директор, однако отошел в сторону.

Старший мастер оглянулся по сторонам, потом помялся около парней и, отойдя от них, сказал:

– Ежели им объяснить, чтобы они поняли, тут меньше рублевки не отделаешься.

Директор оглянул рабочих, подошел поговорить, но тот, с которым он заговорил, в середине разговора вдруг осекся и оглянулся по сторонам.

– Что вы, как вареные, нынче? – сказал директор. – Недовольны, что ли, чем?

– Нет, ничего…

– А что же, в чем дело?.. Комсомол налаживает работу?

Старший мастер, посмотрев исподлобья, сказал:

– Налаживает… Скоро так наладит, что никто ничего делать не будет.

– А почему прогулов на этой неделе больше?

– На стороне много работали, – сказал председатель фабзавкома.

– Это почему?

– Поистратились маленько, прирабатывали…

– На что поистратились?

Председатель не знал, что сказать, и оглянулся на подошедшею заведующего культотделом.

– На культурные… цели.

– Так, милый мой, нельзя. Вы на культурные цели сбор делаете, а материальная сторона терпит убыток. Это я тогда ваши культурные цели к… матери пошлю. Ни в чем меры у вас нет. Вот хоть бы взять эти плакаты: вы их столько понавешали, что куда ни ткнешься, везде они в глаза лезут. Намедни приехал замнарком, осмотрелся этак издали в зале и говорит: «Хорошо посмотреть, сколько у вас плакатов. Это что – лозунги?» А я, признаться, не посмотрел да и говорю: «Лозунги». А потом к какому плакату ни подойдут, а там все про матерщину. Гляжу, уж мой замнарком что‑то замолчал. Я ему диаграммы показываю, а он издали махнул рукой и говорит: «Не надо, я уж читал»…

– Конечно, надо и за этой стороной смотреть, потому что эта позорная привычка так въелась, что сами часто страдаем от нее. Вот у нас был один товарищ, ценный работник, доклады хорошо читал по истории революции, но слова одолевали. Бывало, читает, все ничего, как до московского восстания дойдет, – так матом!.. Так вот я говорю, что против этого ничего не имею и даже сам всемерно содействовать буду. В самом деле, пора ликвидировать это безобразие. Особливо старшие мастера, они, мать их… ни одного слова сказать не могут без того, чтобы….

– Две копейки с вас, товарищ, – сказал подошедший к директору секретарь ячейки комсо<