Родители, дети и господа гуманисты

 

 

(из сборника «Ангел, автор и другие»)

 

Сердце мое вконец истерзалось… Недавно некими гуманистами сделано ошеломляющее открытие. Эти гуманисты утверждают, что детей мучит и губит особая порода дурных, невежественных и грубых людей, названных, за неимением более подходящего слова, «родителями».

Вообще, по мнению вышереченых гуманистов, родители не понимают, что такое, в сущности, ребенок и как его нужно воспитывать. Понимают это только двое: молодой джентльмен, едва успевший соскочить с университетской скамьи, да пожилая дама, которые, не имея сами детей, сообща стряпают литературу, относящуюся к детям и их воспитанию.

Родители, оказывается, не знают даже, как нужно одевать ребенка. Они настаивают на том, что до известного возраста дети должны быть одеты в длинные и просторные одежды, предохраняющие их от ушибов. В своем негодовании по этому поводу молодой жрец науки доходит даже до поэзии. Из его аргументации вытекает, что единственное условие поддержать здоровье ребенка – это дать ему возможность почаще ушибаться. Сняв с подрастающего ребенка длинные платьица, родители облекают их в короткие костюмчики, оставляя часть ноги открытой. Пожилая дама объявляет такую манеру прямо преступной. Эта гуманистка говорит, что, с медицинской точки зрения, половина преступлений совершается людьми только потому, что им в детстве оставляли ноги наполовину открытыми.

Далее оказывается, что, обувая детей в полусапожки, родители «уродуют нежные детские ножки, засовывая их в кожаные пыточные приспособления». Напуганному читателю может представиться даже и такая раздирающая душу сцена. Схватив за шиворот беззащитного ангелочка, то чудовище, которое зовется родителем, с дьявольским хохотом, заглушающим жалобные крики ребенка, втискивает его нежные ножки в «испанский сапог», с большим трудом добытый в одном из мрачных подземелий инквизиции…

А загляни господа гуманисты в душу родителей, они увидали бы, что эти «злодеи» были бы очень довольны, если бы был проведен закон, воспрещающий наряжать детей в кожаную обувь. Это сняло бы с плеч родителей огромную заботу и спасло бы порядочную часть их бюджета. Конечно, я подразумеваю родителей с ограниченными средствами.

Одно время пошли было в ход сандалии – быть может, именно под влиянием жалоб господ гуманистов и родителям стало немного полегче: сандалии дешевле полусапожек и ботинок. Но господа гуманисты тотчас же завопили, что обувать детей в плохо защищающие ноги сандалии все равно, что прямо убивать этих беззащитных существ.

Я знаю пару родителей, которые, наперекор всем обвинениям, искренне любили своего ребенка. Это был их первенец, и они желали воспитать его так, чтобы он был здоровый и довольный. Они с жадностью читали все, что написано о воспитании детей. Сперва они вычитали, что маленькие дети всегда должны спать, лежа на спине, и они сидели по целым ночам у колыбельки своего ребенка, следя за тем, чтобы он не изменял своего положения. Потом они прочитали мнение другого такого же «компетентного» лица, что те дети, которые привыкли спать лежа на спине, вырастают полными идиотами. Погоревав, что им раньше не пришлось этого узнать, родители стали класть ребенка на правый бочок и опять строго следили, чтобы он не перевертывался на левый или, упаси Бог, на спину. Но, как нарочно, ребенок именно на правом‑то боку и не желал лежать, а на левом ему очень нравилось. И чуть не целый месяц бились с ним нежные родители, чтобы приучить его лежать только на правом.

По счастливой случайности они, несколько времени спустя, напали на совет, доказывающий, что лучше всего предоставлять самим детям выбирать себе положение во сне. Они последовали и этому, в самом деле, доброму совету; только вначале немного ужасались, когда оказывалось, что ребенок спит, засунув в рот кулачок или запрятав голову под подушку. Впрочем, они скоро успокоились, заметив, что при таком режиме ребенок поздоровел и повеселел.

По мнению гуманистов, родители никогда не поступают так, как нужно; разве только нечаянно сделают что‑нибудь осмысленное. Например, отец приносит ребенку шерстяного кролика и каучукового слона и надеется, что этим он вполне доказывает свою заботу об удовольствии ребенка. И действительно, ребенок очень доволен такими интересными игрушками. Он терзает и рвет кролика, пока не истреплет его на мелкие кусочки, и ничего дурного ему от этого не делается; пытается съесть слона, и если это ему не удается сегодня, то он утешается мыслью, что, может быть, удастся завтра. И все идет благополучно, так что не будь господ гуманистов, ребенок играл бы себе да играл шерстяными кроликами и каучуковыми слониками, не думая ни о чем. Но господам гуманистам нужно совать свои носы во все, что с ним делается, и вот они начинают вопить, что «в интересах будущности всей нации не должно навязывать детям игрушек по своему выбору, а следует предоставить им полную свободу забавляться, чем и как они сами пожелают».

Один из моих знакомых попробовал этот опыт, пользуясь отсутствием жены, поехавшей навестить свою мать. Предоставленный самому себе, ребенок тотчас добыл грязную сковороду. Какими путями он достал эту сковороду – так и осталось покрытым мраком неизвестности. Кухарка уверяла, что сковороды, в особенности грязные, не имеют обыкновения сами разгуливать по комнатам и подниматься по лестницам в детские. Нянька заявила, что не желает никого обвинять в колдовстве и находит, что это произошло каким‑нибудь естественным путем. Судомойка воспользовалась случаем выразить свое убеждение, что если бы некоторые люди делали только собственное дело, то терпение других не подвергалось бы крайним испытаниям. Экономка только вздохнула и сказала, что ей осталось недолго жить. Но как бы там ни было, а ребенок был в восторге от такой интересной игрушки и выразил явное намерение ознакомиться с ней как можно подробнее. По книге, которой руководствовался отец, не следовало отнимать у малыша выбранный им самим предмет для саморазвития. По свидетельству этой мудрой книги, сам инстинкт подсказывал ребенку, какие предметы могут способствовать его умственному развитию. «Только таким, а не иным путем началось интеллектуальное развитие человечества», – добавляла книга.

Сперва малыш воспользовался приставшей ко дну сковороды сажей, чтобы вымазать все, что попадалось ему на глаза; потом принялся дочиста вылизывать внутреннюю сторону сковороды. Нянька, женщина с обыкновенными житейскими понятиями, выражала опасение, как бы ребенку не пришлось потом поплатиться за свои опыты расстройством желудка, но хозяин успокоил ее, сказав, что ребенок, предоставленный самому себе, никогда не причинит себе вреда: от этого его спасает инстинкт. Кстати, он объяснил ей, что пора покончить со старым заблуждением, будто бы взрослые лучше детей знают, что тем полезно или вредно. В будущем дети, как только научатся ходить, сами будут воспитывать себя без всякого постороннего вмешательства. Для того чтобы родители не мешали детям, их, родителей, поместят в мезонины или антресоли, откуда им можно будет выходить только с разрешения детей. По воскресеньям родителям будет оказана честь сидеть за одним столом со своими маленькими владыками, от которых будет зависеть вся их жизнь и судьба.

Между тем малыш моего приятеля, истощив все способы применения сковороды к целям своей забавы, а вместе с тем и своего умственного развития, вздумал колотить себя этою игрушкой по голове, последствием чего явилась боль, вызвавшая оглушительный рев маленького гражданина. Со свойственным родителям себялюбием, думая лишь о своем собственном спокойствии, отец отнял у сынка неподходящую игрушку.

Родители не знают даже, как нужно разговаривать с детьми. Ребенок, как существо высшее, вправе требовать, чтобы родители в беседе с ним выражались почтительно и на самом безукоризненном языке, а не употребляли бы по отношению к нему разных уменьшительных и ласкательных слов, как это до сих пор было принято по невежеству, да чтобы не сюсюкали.

Что касается вреда сюсюканья, то и я с этим согласен. В самом деле, откуда же ребенку научиться сразу хорошо говорить, когда вокруг него все говорят не лучше его? Что бы мы сказали, если бы, придя в класс французского или иного мало еще знакомого нам языка, услышали, что учитель картавит, сюсюкает – вообще всячески искажает слова, думая этим доставить нам удовольствие и скорее научить нас своему языку?

Но, с другой стороны, как же именно должны родители разговаривать со своими детьми, чтобы не попасть под гнев господ гуманистов? Насколько я мог заметить, эти господа, обыкновенно сами бездетные, смотрящие на детей лишь со стороны, все больше ругают родителей за то, что те неверно поступают с детьми, но очень редко указывают, как именно они должны поступать. Научите меня толком, как я должен говорить со своим ребенком, и я постараюсь следовать вашему указанию. Теперь, когда я вижу, что ребенок ушибся, я говорю ему: «Бобо бедной деточке? Давай, я позаею тебя». И ребенок быстро успокаивается. Быть может, он перестает кричать только от изумления, что папа говорит не лучше его самого. Быть может, он забывает о своей боли ввиду того ужасного факта, что судьба одарила его таким отцом, который не в состоянии даже и говорить как следует? Но все это не важно, лишь бы достигалась главная потребность минуты: успокоить маленького гражданина и заставить его сменить рев на смех. А если господа гуманисты находят, что это не так, то пусть заведут себе собственных детей и воспитывают их по своим «научным» методам, и мы посмотрим, что выйдет. Думается мне, что тогда и господа гуманисты живо превратились бы в таких же невежд, какими представляются им все родители.

Я знаю, какого ребенка имеют в виду люди, плачущие над его скорбями. У этого ребенка глубокий, вопрошающий и тоскующий взгляд. Такой ребенок неслышно движется по дому, распространяя вокруг себя атмосферу кроткой покорности. Он говорит: «Да, милый папа» или «Нет, милая мама». Он воодушевлен одним лишь стремлением быть добрым и полезным. Он проникнут удивительными мыслями о звездах. Вы никогда не знаете, дома он или нет. Обеспокоенные его отсутствием, вы после долгих поисков находите его прижавшимся личиком к стеклу чердачного окна и наблюдающим заход солнца. Никто не понимает это дитя, и он умирает, благословляя всех окружающих. Такими представляют себе детей джентльмены, только что покинувшие Кембридж, а в особенности – пожилые бездетные дамы.

Эти джентльмены, как не имеющие личного опыта в деле воспитания детей, видят все в ином свете, чем люди, уже осчастливленные детьми. Кембриджские джентльмены находят, что мы, родители, совершенно не понимающие детской натуры, только мучим детей. Сердобольные дамы, занимающиеся медициной и пишущие статьи о воспитании подрастающего поколения, говорят, что мы убиваем своих детей, останавливая их, когда они чересчур расшалятся или раскричатся. «Стоит только раз сурово прикрикнуть на ребенка, как он, оскорбленный в своем достоинстве, сразу навсегда умолкает и с этой минуты начинает преждевременно угасать», – грозят они нам.

Эти добрые люди скорбят и о том, что мы слишком рано отправляем детей в школу, чем лишаем их детства, и без того очень короткого, и переутомляем преждевременными трудами. Это также неверно: ребенок в школе только подготовляется к будущим трудам.

В действительности же современные дети (конечно, более или менее состоятельных родителей) «переутомляются» разве только тем, что им слишком хорошо живется. От этого у них является и преждевременная зрелость, и всевозможные болезни, о каких не знали дети прежних поколений, и вечное недовольство, и неуместная самомнительность. Кембриджские молодые джентльмены и ученые дамы втолковывают детям, будто родители существуют исключительно для их поблажки, сами же по себе ровно ничего не значат и никакими правами не должны пользоваться. Родители должны знать только обязанности, а права предоставить детям. Это все равно, как если бы мы говорили: «Нечего обращать внимания на цветы. Они совсем не нужны. Пусть себе погибают, и чем скорее, тем лучше. Нам нужны одни семена».

Но мы забываем, что не может быть и хороших семян от цветов, если за ними нет надлежащего ухода, если они лишены солнца, воздуха, влаги и питательных соков. Опытные садовники хорошо знают это. Следовало бы знать это и тем господам гуманистам, которые берут на себя задачу реформировать человечество новыми способами воспитания.

Нет, господа мирообновители, если вы действительно желаете, чтобы человечество стало лучше, то поднимите опять на надлежащую высоту родительский авторитет и поставьте детей на их прежнее место. Вместо того чтобы совершенно неосновательно нападать на родителей, говорите правду детям. Только тогда, в силу закона строгой последовательности, из детей со временем выйдут хорошие люди и такие родители, которые не будут чувствовать потребности спрашивать у других, как нужно воспитывать детей. Такие родители, не сбитые с толку в своем детстве, сами будут знать, как следует поступать с ребенком.

Пишите дельные книги и старайтесь внушать детям, как для них важно, чтобы родители чувствовали себя хорошо среди своих детей, которым поэтому, хотя бы ради самих себя, следует уважать и беречь родителей. Нам нужны не такие книги, в которых описываются ангелочки, вгоняемые в преждевременную могилу грубыми, невежественными, жестокими родителями, не умеющими понимать и ценить детей. Нам нужна не ложь, а правда. Описывайте лучше, как дурные дети, превращаемые неверным современным воспитанием в зверей, преждевременно губят своих родителей, а вместе с тем и самих себя. Тогда и родители и дети смело могут прислушиваться к вашему голосу и следовать вашим советам.

Предлагаю такую программу возобновления человечества: во‑первых, учредить особые фонды для родителей, нуждающихся в отдыхе где‑нибудь на лоне природы, в глухой местности и в таких домах, где нет детей; во‑вторых: устроить как можно больше обществ в защиту родителей от жестоких детей, и в‑третьих, настоять на проведении такого закона, в силу которого непослушные, неаккуратные, строптивые, невежливые, капризные и требовательные дети за малейшую провинность были бы публично наказываемы розгами. Тогда и родители будут убережены от дурного обращения с ними детей, и дети будут бегать по‑прежнему здоровыми, веселыми и довольными.

 

Часы

 

Есть два вида часов. Одни, которые всегда врут и знают это и кичатся этим; другие, которые всегда ходят верно, – кроме тех случаев, когда вы им доверяетесь, а тогда они подводят вас так, как даже трудно ожидать от часов в цивилизованной стране.

Помню, как одни часы этого последнего типа, висевшие у нас в столовой, когда я был ребенком, однажды зимой подняли нас всех в три часа ночи. Без десяти минут четыре мы уже кончали завтракать, а в начале шестого я пришел в школу, сидел на крыльце и горько плакал, думая, что пришел конец света: все кругом словно вымерло.

Человек, который способен жить в одном доме с такими часами, не подвергаясь риску погубить свою душу, хотя бы раз в месяц высказывая им напрямик свое мнение о них, либо может конкурировать с Иовом – старая, известная фирма, – либо не знает достаточно бранных слов, чтобы стоило начинать ругаться.

Мечта всей жизни у часов этого типа – соблазнить вас ввериться им и попробовать попасть по ним на поезд. Несколько недель подряд они будут идти безукоризненно – настолько, что, если вы заметите несоответствие между ними и солнцем, вы будете скорее склонны думать, что что‑нибудь неладно с солнцем, чем что часы нужно отдать в починку. Вы убеждены, что, если б эти часы ушли вперед хотя бы на четверть секунды или отстали бы на одну восьмую мгновения, это разбило бы им сердце и они бы умерли от горя.

С этой детской верой в безупречную точность их хода вы, в одно прекрасное утро, собираете вокруг себя все свое семейство, целуете детей, обтирая после этого рот, запачканный вареньем, тычете пальцем в глаз малютки, обещаете не забыть заказать угля, машете зонтиком, посылая последний нежный привет, и отправляетесь на вокзал.

Я лично никогда не мог решить, что досаднее: мчаться две мили что есть духу и, добежав до станции, убедиться, что до отхода поезда остается еще три четверти часа, или же все время идти не торопясь, поболтаться у кассы, беседуя с каким‑нибудь местным идиотом, затем, с развальцем, не спеша, выйти на платформу и – увидеть поезд, уходящий у вас из‑под самого носа.

Часы второго типа, – обыкновенные, то есть часы, которые всегда идут неправильно, – сравнительно безобидны. Вы заводите их в определенное время и раза два в неделю передвигаете стрелки, чтобы «отрегулировать» ход (с таким же успехом вы могли бы попытаться «регулировать» времяпрепровождение лондонской уличной кошки). Но все это вы проделываете не из эгоистических побуждений, а, так сказать, из чувства долга по отношению к самим часам, – из потребности сознавать, что, что бы ни случилось, вы‑то уж во всяком случае сделали все от вас зависящее и никто не имеет права вас винить.

Вам и в голову не приходит ждать от них благодарности, и потому вы не испытываете разочарований. Вы спрашиваете, который час. Горничная отвечает:

– Часы в столовой показывают четверть третьего.

Но вы не поддаетесь обману. Вы знаете, что на самом деле теперь десятый час вечера; и, припоминая, что четыре часа назад – курьезный факт! – эти же самые часы шли всего на сорок минут вперед, кротко дивитесь, как они с тех пор сумели зайти так далеко, и поражаетесь их энергии.

Я сам обладатель часов, которые по своей независимости, разнообразию настроений и легкомысленному нежеланию считаться с условностями могут дать несколько очков вперед любому из приборов, предназначенных для измерения времени. Просто как часы они оставляют желать многого, но как живая, самодействующая загадка – полны интереса и разнообразия.

Один мой знакомый утверждал, что его часы ни для кого не годны, кроме как для него, так как он – единственный, кто умеет понимать их указания. Он уверял, что часы эти превосходные и на них можно вполне положиться, надо только знать их, изучить систему их хода. Постороннего же человека они легко могут ввести в заблуждение.

– Так, например, – объяснял он, – когда они бьют пятнадцать раз, а стрелки показывают двадцать минут двенадцатого, я знаю, что теперь на самом деле без четверти восемь.

Да, где уж случайному наблюдателю разобраться в таких тонкостях!

Но главная прелесть моих часов – именно в неизменной неопределенности их указаний. Они идут без всякой системы и метода: это – чистейшей воды эмоционализм. В один прекрасный день на них нападает шаловливое настроение, и они, как ни в чем не бывало, за одно утро уходят вперед на три часа; на другой день они изнемогают от усталости и еле тащатся, за каждые четыре часа отстают на два и, наконец, среди дня совсем останавливаются: жизнь им до того опостылела, что они не в состоянии ничего делать; а к вечеру, глядишь, опять повеселели и без всякого завода пошли дальше.

Я не люблю распространяться об этих часах, потому что, когда я говорю о них только правду, люди уверяют, будто я преувеличиваю.

Когда вы прилагаете все усилия, чтоб говорить только правду, ужасно обидно и досадно, если вам не верят и думают, что вы преувеличиваете. У вас даже появляется желание преувеличить, чтоб дать почувствовать разницу. Меня по крайней мере часто одолевало такое искушение, и если я удерживался, то лишь благодаря воспитанию, полученному мною в детстве.

Надо очень следить за собою и никогда не позволять себе преувеличивать, иначе это входит в привычку.

И привычка‑то это вульгарная. В былое время, когда преувеличивали только поэты и приказчики в мануфактурных лавках, человек, «склонный скорей переоценивать, чем недооценивать факты», слыл умным и даже оригинальным. Но теперь «переоценивают» все. Искусство преувеличивать уже не считается роскошью в современном воспитании: оно входит в число обязательных предметов, совершенно необходимых для битвы жизни.

Преувеличивают все. Преувеличивают все – от количества ежегодно продаваемых велосипедов до количества язычников, которые ежегодно обращаются в христианство, уповая на спасение души и обилие виски. На преувеличении зиждется наша торговля, наше искусство и литература, наша общественная жизнь и существование нашего государства. Школьниками мы преувеличиваем наши драки, и наши отметки, и долги наших отцов. Взрослыми людьми мы преувеличиваем ценность наших товаров, наши чувства, наши доходы – за исключением тех случаев, когда к нам является податной инспектор: тут мы преувеличиваем наши расходы, – мы преувеличиваем наши добродетели и даже наши пороки и, будучи на самом деле очень скромными и кроткими, притворяемся отчаянными смельчаками и разбойниками с большой дороги.

Мы так низко пали, что теперь уже не только преувеличиваем, но и силимся поступать соответственно, чтобы оправдать нашу ложь. Мы называем это «поддерживать видимость»; сколько горечи в этой иронии и какой это удачный термин для обозначения нашего ребяческого безрассудства!..

Если мы имеем сто фунтов годового дохода, мы говорим, что имеем двести. Кладовая наша, быть может, пуста, и плиту нечем топить, но мы счастливы, если «свет» (шестеро знакомых и любознательная соседка) верит, что мы располагаем ста пятьюдесятью фунтами в год. А когда у нас есть пятьсот фунтов, мы упоминаем о тысяче, и всемогущий и возлюбленный нами «свет» (на этот раз уже не шесть, а шестнадцать знакомых и из них двое, ездящих в собственных экипажах) готов верить, что мы тратим в год не менее семисот фунтов или хотя бы имеем долгов на эту сумму; но мясник и булочник, беседовавшие по этому поводу с нашей горничной, осведомлены куда лучше.

С течением времени, научившись этому фокусу, мы уже распускаем все паруса и сорим деньгами, как индийские раджи, или, вернее, делаем вид, что сорим, ибо теперь мы уже умеем покупать кажущееся на кажущееся и приобретать видимость богатства при помощи видимости денег. И милый старый «свет» (благослови его Сатана, как свое родное детище, – в чем я и не сомневаюсь – сходство неоспоримое, во всех деталях) свет смотрит и рукоплещет, и смеется нашей лжи, и поддерживает обман, и втайне радуется при мысли о том ударе, который рано или поздно должен нанести нам тяжкий, как у Тора, молот Истины. И все веселятся, как на празднике ведьм, пока не забрезжит серое утро.

Истина и факты устарели, друзья мои; они несовременны, ими способны жить только скучные и вульгарные люди. Мы все теперь поумнели. Что нам реальность! – подавайте нам видимость. Мы презираем серо‑бурую твердую землю и строим нашу жизнь и наши воздушные замки в такой прекрасной с виду радужной стране грез и химер.

Для нас самих, засыпающих и просыпающихся по ту сторону радужного моста, в таком замке нет никакой красоты – один лишь холодный, влажный туман и вдобавок неотступный страх, что вот‑вот золотое облачко растает и мы упадем на жесткую твердую землю и, без сомнения, ушибемся.

Но что такое наш страх, наше тяжелое самочувствие, когда наш призрачный замок в облаках кажется другим прекрасным и радужным! Труженики полей смотрят на нас снизу вверх и завидуют нам. Раз они убеждены, что нам стоит завидовать, как же нам не быть довольными. Ведь нас же учили жить для других, а не для себя, – и мы добросовестно поступаем так, как нас учили.

О, мы очень самоотверженны и лояльны в своей преданности этому новоиспеченному царьку, детищу Принца Обмана и Принцессы Претензии. Не было еще на свете деспота, внушавшего такую слепую преданность. Ни один земной властелин не имел такого обширного царства.

Человек, по натуре своей, должен перед чем‑нибудь преклоняться. Он озирается кругом, и что, в пределах его кругозора, покажется ему самым великим и прекрасным, перед тем он и падает ниц. Для того, кто впервые увидел свет в девятнадцатом веке, может ли быть во всей вселенной образ благородней, чем фигура Лжи в краденом платье, умной, ловкой, бездушной, бесстыдной? Это ли не идеал его души? И он падает ниц, и лобызает ее костлявые ноги, и клянется ей в верности до гроба.

Да, Король Притворства – поистине могущественный самодержец. Так будем же строить храмы из черных теней, где можно поклоняться ему, надежно укрывшись от дневного света. Вознесем его высоко на бутафорском щите. Да здравствует наш трусливый, двоедушный владыка – достойный вождь для таких воинов, как мы. Да здравствует Царь Лжи, помазанник божий. Да здравствует бедный Король Видимости, перед которым весь мир преклоняет колени!

Но только эту видимость действительно надо «поддерживать». И даже очень старательно. В нашем бедном кумире нет ведь ни жил, ни костей. Если мы примем руки, он опадет, превратится в кучу старых лохмотьев, которые подхватит сердитый ветер и унесет с собою. А мы осиротеем. Будем же проводить свою жизнь в том, чтобы поддерживать его, служить ему, возвеличивать его, надувать его воздухом и ничем, пока он не лопнет – и мы с ним вместе.

Потому что всякий пузырь когда‑нибудь да лопнет, особенно если он слишком уж раздулся, – на то он и пузырь. Но пока что он властвует над нами, и мир, чем дальше, тем больше становится миром преувеличения, и лжи, и притворства, и тот, кто всех искусней преувеличивает, и притворяется, и лжет, – тот и больше и сильнее всех.

В мире точно на ярмарке – каждый стоит перед своим балаганом и бьет в барабан, указывая на ярко раскрашенные картинки и зазывая публику:

– Эй, господа почтенные, к нам заходите, покупайте наше мыло, и вы никогда не будете казаться старыми, или бедными, или несчастными; и у вас вырастут волосы на лысине и даже там, где никогда не росли. Только наше мыло настоящее. Остерегайтесь подделок.

– Покупайте мою микстуру все, у кого болит голова, или живот, или ноги, у кого разбиты физиономии или сердца, или у кого сварливая теща; пейте по бутылочке в день, и все как рукой снимет.

– Заходите в мою церковь все вы, желающие попасть после смерти на небо, подписывайтесь на мою еженедельную копеечную газетку, платите за место и, умоляю, не слушайте моего заблуждающегося брата, вон там, напротив. Мой путь – единственный путь к спасению.

– О, голосуйте за меня, мои благородные, разумные избиратели! Дайте нашей партии стать у власти, и мир преобразится, и не будет в нем места ни скорби, ни греху. Для каждого свободного, независимого избирателя, специально для него, у нас изготовлена с иголочки новая Утопия, приспособленная к его идеям, и просторное, сверхнеуютное чистилище, куда он может послать всех, кто ему не угоден. Не упускайте такого случая!

– О, внемлите моей философии: она – самая лучшая, самая глубокая! О, внемлите моим песням: они – сладчайшие в мире! О, покупайте мои картины: это настоящее искусство; все остальное никуда не годится! О, читайте мои книги: они – самые умные, самые интересные!

– Я – лучший в мире сыровар. Я – величайший полководец. Я – умнейший государственный деятель. Я – величайший поэт. Я – искуснейший фокусник. Я – лучший редактор. Я – величайший патриот. Мы – первая нация в мире. Мы – единственный хороший народ. Одна наша религия истинная.

Батюшки! Как все мы кричим, бьем в барабан и выхваляем свой товар! И никто не верит ни единому нашему слову, и люди спрашивают друг друга: «Как нам узнать, который из этих хвастунов самый умный и самый великий?»

И отвечают друг другу: «Ни одного тут нет ни умного, ни великого. Умные и великие люди не здесь: им не место среди этих взбесившихся шарлатанов и крикунов. Люди, которых вы видите здесь, не более как горластые петухи. Кто из них кричит всех громче и дольше, тот, должно быть, и лучше всех: это единственное мерило их достоинств».

Что же нам остается делать, как не кричать по‑петушиному? И кто из нас всех громче и дольше кричит, выхваляя себя, на этой навозной куче, которую мы называем миром, тот и выше и краше всех.

Однако я отвлекся. Я хотел рассказать вам о наших часах.

Это была фантазия моей жены – приобрести эти часы. Мы обедали у Баглсов, а Баглс только что купил часы; они ему попались в Эссексе – так он выразился. Баглсу вечно что‑нибудь «попадается». Он способен стать перед старинной деревянной резной кроватью, весящей около трех тонн, и сказать: «Да, недурная вещица. Она мне попалась в Голландии». Как будто он нашел ее на дороге, незаметно поднял и сунул в зонтик, чтобы никто не видел.

Баглс все время трещал о своих часах. Это были славные старинные часы, – футов восемь в вышину, в резном дубовом футляре; звучное, басистое, торжественное тиканье их было приятным аккомпанементом к послеобеденной беседе и придавало комнате особый уют и достоинство.

Мы долго обсуждали его покупку, и Баглс рассказывал, как ему нравится это медлительное, серьезное движение маятника и как, когда он сидит наедине с этими часами в вечерней тишине, с ним словно беседует мудрый старый друг, повествуя ему о былых временах, когда и люди были другие, и думали, и жили по‑другому.

Часы эти произвели большое впечатление на мою жену. На обратном пути она была задумчива и молчалива, а когда мы поднялись к себе наверх, сказала мне: «Почему бы и нам не купить такие часы?» Это было бы чем‑то вроде старого друга, который заботится обо всех нас, – ей казалось бы даже, что он присматривает за малюткой.

У меня есть один человек в Норхемптоншире, у которого я иногда покупаю подержанную мебель, и я обратился к нему. Он немедля ответил, что у него есть как раз то, что мне нужно. (У него всегда все есть. Мне в этом отношении везет.) Чудеснейшие старинные часы, каких ему давно уже не встречалось; он прилагал фотографию и подробное описание и спрашивал, можно ли прислать их мне на дом.

По фотографии и подробному описанию мне показалось, что это именно то, что мне нужно, и я написал ему: «Присылайте».

Три дня спустя раздался стук в дверь. Разумеется, это бывало и раньше, но я рассказываю только о том, что имеет отношение к часам. Горничная доложила, что меня спрашивают внизу двое мужчин, и я вышел к ним.

Это были носильщики. Заглянув в накладную, я убедился, что это мне прислали часы, и небрежно бросил: «Ах да, хорошо, снесите их наверх».

Носильщики возразили, что они очень сожалеют, но в том‑то и беда, что они не знают, как им снести это наверх.

Я спустился вниз и увидал втиснутый клином поперек площадки ящик, по первому впечатлению – тот самый, в котором была в свое время доставлена в Лондон Игла Клеопатры. Оказывается, это и были мои часы.

Я принес топор и лом, мы принаняли двух дюжих оборванцев и впятером работали полчаса, пока ящик, наконец, не поддался нашим усилиям, после чего движение по лестнице восстановилось, к великому удовольствию других жильцов.

После этого мы внесли часы наверх, собрали их, и я поставил их в углу столовой.

Вначале они обнаруживали сильную наклонность валиться вперед и падать на людей, но благодаря тому, что я не жалел гвоздей, винтов и дощечек, жизнь в одной комнате с ними сделалась возможной, но к этому времени я совершенно выбился из сил и, перевязав свои раны, улегся спать.

Среди ночи меня разбудила жена: она была очень встревожена тем, что часы пробили тринадцать раз, и спрашивала меня: как, по‑моему, кому из наших близких это предвещает смерть?

Я ответил, что не знаю, но надеюсь, что – соседскому псу.

Жена уверяла, что у нее предчувствие – это умрет малютка. Я всячески старался утешить ее, но не мог, пока, наконец, она не наплакалась вдоволь и не уснула.

Все утро я убеждал ее, что она, вероятно, ошиблась, и она, наконец, подарила меня улыбкой. Но под вечер часы снова пробили тринадцать.

Все ее страхи возобновились. Теперь она была убеждена, что и малютка и я обречены на смерть и что ей суждено остаться бездетной вдовой. Я попытался обратить это в шутку, но она еще больше огорчилась, уверяя, что и я думаю то же самое и только притворяюсь легкомысленным, чтоб успокоить ее; но она постарается быть мужественной.

Больше всего она бранила Баглса.

Ночью часы снова повторили свое мрачное предсказание; на этот раз жена решила, что опасность грозит ее тетке Марии, и, по‑видимому, примирилась с этим. Но все‑таки жалела, что я купил часы, и сокрушалась о моей страсти наполнять дом всевозможным хламом.

На следующий день часы четыре раза били по тринадцати раз, и это развеселило жену, – она сказала, что если все мы умрем, то это еще не так страшно. По всей вероятности, разразится эпидемия и унесет нас всех. Она была почти довольна этим.

А часы между тем приговорили к смерти не только всех наших родственников и друзей, но и соседей.

Несколько месяцев подряд они целыми днями проделывали одно и то же, пока, наконец, нам не надоела эта бойня и в окрестностях нашего дома не осталось ни единой живой души.

Тогда они, видимо, сами решили начать новую жизнь и стали бить уже безобидно, по тридцати девяти и по сорока одному разу. Любимое число их – тридцать два, однажды они отбили целых сорок девять ударов. Больше сорока девяти они никогда не били. Не знаю почему – никогда не мог понять, – но только не били.

И бьют‑то они не через правильные промежутки времени, а когда им заблагорассудится. Иной раз бьют три и четыре раза в течение одного часа, а то целых полдня не бьют совсем.

Что называется, чудаковатые часы, с придурью.

Мне не раз приходило в голову отдать их в починку и превратить в порядочные, знающие свое время часы, но я как‑то привык к ним и полюбил в них это насмешливое, ироническое отношение к времени.

Почтения они к нему не питают и как будто нарочно стараются оскорбить его. Например, в половине третьего пробьют тридцать два; а через двадцать минут бьют час!

Или они действительно прониклись презрением к своему господину и хотят дать ему это почувствовать? Говорят, нет героя для его слуги. Быть может, мутному взору своего старого слуги и суровое Время с его каменным ликом кажется слабым и смертным – лишь несколько более долговечным, чем другие смертные? Быть может, эти часы, тикая и тикая столько лет подряд, убедились в ничтожности Времени, которое представляется таким великим и могущественным нашему робкому человеческому взору?

Быть может, угрюмо посмеиваясь и отбивая по тридцати пяти и по сорока ударов, они говорят ему: «Я тебя знаю, Время. Хоть ты и кажешься богоподобным и грозным, но на самом деле что ты, как не призрак – греза, – как и все мы? И даже меньше того, потому что вот ты прошло, и нет тебя. Не бойтесь же его, бессмертные люди. Время – лишь тень мира на фоне Вечности».

 

О модах и еще кое о чем

 

 

(Из сборника «Наброски синим, зеленым и серым»)

 

– Нет, это вам совсем не идет, – заметил я.

– Ах, какой вы противный! – огрызнулась модная львица. – Никогда больше не буду спрашивать ваших советов.

– Ну, виноват, – поспешил я извиниться, – не так выразился. Это не подходит, собственно говоря, к вашему стилю, хотя другие дамы выглядят еще хуже в таких сооружениях… очень неудачная мода. (Речь шла о чудовищного фасона шляпе.)

– Он, – подхватил второстепенный поэт, – хочет сказать, что этот фасон, не будучи сам по себе красивым, ни в каком случае не может согласоваться с вашей, так сказать, высокоэстетичной наружностью. Все, не вполне совершенное, может только дисгармонировать с вашей совершеннейшей красотой.

– Не слушайте вы их, милочка, – вмешалась светская дама. – Этот фасон – последнее слово парижских мастерских, поэтому не может быть несовершенным. Он прелестен и очень идет вам.

– Почему женщины так закабалили себя модой? – глубокомысленно произнес непризнанный философ. – Они говорят, читают и думают только о модах. Между тем женщины даже не понимают, что такое, в сущности, мода и какова должна быть одежда. Первая цель одежды – служить покровом от различных атмосферических влияний и вторая – достойно украшать.

Но посмотрите: едва ли одна из тысячи женщин хоть на минуту задумается о том, какое сочетание цветов идет или не идет к цвету ее лица, волос и глаз, какой покрой лучше