Марлен Дитрих из Парижа (01.12.1945)

 

Эриху Мария Ремарку в Нью‑Йорк

R‑C 3B‑51/002

Не знаю, как к тебе обращаться, – Равик теперь общее достояние[71]… Я пишу тебе, потому что у меня вдруг острый приступ тоски – но не такой, какой она у меня обычно бывает. Может быть, мне не хватает бутербродов с ливерной колбасой, утешения обиженных, – и душевных бутербродов с ливерной. Париж в сером тумане, я едва различаю Елисейские поля. Я в растерянности, я опустошена, впереди нет цели. Незачем больше бегать за продуктами и за летчиками, летающими в Берлин, – мне незачем больше заботиться о моей матери, чтобы прокормить ее зимой. Не знаю, куда девать себя… Вчера вечером нашла за портретом дочки три письма от тебя, в них ты даешь такие хорошие советы[72]. Письма не датированы, но я помню время, когда ты писал их мне. Это воспоминания о наших годах, и ты еще негодуешь на меня за то, что я впадаю в «мелкобуржуазность». «Счастье и ревность в доме велосипедистов», и «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», и «ты живешь лишь однажды», и «ты пребываешь в покое, вышивая крестом», и «оставайся оселком», и «ты мужественная соратница Пентесилеи»…[73]

У меня никого нет, я больше не знаю покоя с вышиванием крестом! Я воспряла, и я дралась с одними и другими (не всегда с помощью самых честных приемов), я выбила для себя свободу и теперь сижу с этой свободой наедине, одна, брошенная в чужом городе… И тут я нахожу твои письма! Я пишу тебе безо всякого повода, не сердись на меня. Я тоскую по Альфреду, который написал: «Я думал, что любовь это чудо и что двум людям вместе намного легче, чем одному – как аэроплану». Я тоже так думала.

 

Твоя растерзанная пума

 

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (начало 1946 г.)

 

Марлен Дитрих в Париж

[Штамп на бумаге: «Отель „Амбассадор“»] MDC 444–447

Я действительно хотел написать тебе, потому что чувствую, что ты в чем‑то нуждаешься: в иллюзии, в призыве, в чьей‑то выдумке, в нескольких императорских колокольчиках, хризантемах и крылышках бабочек в засохшем огороде гиперборейцев, среди которых ты живешь…

…я собирался, я садился за стол, я пытался начать, я взывал к прошлому, – и не получал никакого ответа.

Да, что‑то такое было – иногда! – но смутное, неуловимое, словно дуновение от взмаха голубиного крыла, на какие‑то мгновенья надо мной с нежностью склонялось обличье из серебристого небесного полумрака, но стоило только протянуть руку, чтобы коснуться, чтобы удержать, чтобы расспросить…

…как оно распадалось, беззвучно и как бы призрачно: не успев засветиться, оно превращалось в серую безжизненную ткань, в ломкий трут, в пыль, быстро растекающуюся по сторонам, а вместо него появлялись тривиальные картинки из идиотской голливудской жизни, слышался жестяной смех – и делалось стыдно.

Но ведь этого не может быть! Ведь не может быть, чтобы ты и время с тобой, по крайней мере время в Париже (и на взморье?), выпали из моей жизни, как камешки. Должно же что‑то остаться, не может быть, чтобы эти мрачные перемены в Голливуде все заглушили, все смешали, стерли и испоганили! Ты ведь была когда‑то большой, осталась ты такой по сей день? Не могла же ты вся превратиться в невесту велосипедиста, должны же хоть где‑нибудь витать воспоминания, и где Ника, где Пан и где пеаны, торжествующие хвалебные песни, звучавшие летом у моря, куда они подевались, отчего не слышно их эха, почему нет и нет ответа, ты до такой степени все разбила?

Я этого не хотел. Я этого не хотел. Что нам теперь, стоять, как Рейнгарт и Элизабет из «Иммензее»[74], и вопрошать: «Молодость наша – куда ты девалась?»

Она пришла в упадок, в забвение, в негодность, поблекла и померкла, она разрушена – я говорю не о моей жизни. Моя сложилась хорошо, она отрешилась от лет голливудского позора, она обогатилась, и мечты осуществились, – я говорю о твоей доле прошлого, сделавшейся до ужаса нереальной, будто о ней я прочел однажды в какой‑то книжке.

Ты не жила. Возможно, в этом все дело. Страшно становится при мысли, что ты не жила все эти последние годы, ты была так отброшена в мертвящую буржуазность, что в конце концов она начала представляться единственной реальностью, а все остальное чем‑то самой для себя надуманным.

Ты в этом не повинна. Вина на мне. Я в те времена забирался в мечтах чересчур высоко. Ты наверняка жила правильно, жила хорошо, как сама того хотела, как тебе подходило, иначе ты не осталась бы там, где была. Я хотел превратить тебя в нечто, чем ты не была. В этом‑то, наверное, вся суть. Поэтому и нет ответа.

Это никакая не критика. Это поиски причин того, почему из шепота прошлого удается слепить так мало. Ах, как бы я желал, чтобы этого было больше! Я так этого жаждал! Ведь то, чем мы обладали совместно, было куском нашей безвозвратно уходящей жизни; ты же бывала в садах Равика, и созвучие там было полным, и сладость была, и полдень, и неслышный гром любви.

Мне бы лучше не отсылать это письмо. Мне не хочется тебя огорчать. Я не хочу вбрасывать в твою жизнь метеоры, не хочу зажигать факелов прошлого, не хочу тревог. Теперь я так мало знаю тебя. Сколько лет прошло!

Альфред, которого я позвал, стоит рядом. Он хочет что‑то сказать тебе. «Почему ты ушла? Было так хорошо».

Я записал для тебя его слова. Лучше он сказать не может. Но он и не думает тебя упрекать. Он давно все понял. Просто он юноша сентиментальный и быстро забывать не умеет.

Письма ты написала грустные. Надеюсь, их продиктовали мгновения, давно ушедшие. Бог сделал тебя такой, чтобы ты привносила восторг в жизнь других людей. Ты должна сохранить эту способность. Не сдавайся. Жизнь у нас всего одна, она коротка, и кое‑кто пытался, причем нередко, отнять у нас ее толику. Есть еще годы, полные синевы, а конца нам никогда не увидеть. У тебя впереди работа, интересная, как я слышал, а мужества у тебя всегда было больше, чем у полка регулярной армии. Я от души желаю тебе, чтобы у тебя все сложилось так, как тебе хочется, – а если этого не будет тебе дано, ты его где‑то все же найдешь.

Альфред посылает тебе перо. Не от соколов Юсуфа – оно принадлежало одному голубю из Central Park[75]. Это кое‑что для полета, говорит он. Хорошо. Лети! Всегда, когда кому‑то казалось, будто с нами покончено раз и навсегда, мы вдруг появлялись неизвестно откуда, целые и невредимые. И дерзкие.

Если Кольпе на месте, привет ему. Он, наверное, иногда ужасно хохотал вместе с тобой! А засим прощаюсь.

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (после мая 1946 г.)

 

Марлен Дитрих в Нью‑Йорк

[Штамп на бумаге: «Отель „Амбассадор“»] MDC 595–596

Ангел, мне кажется, у тебя нет немецкого экземпляра нашей книги, поэтому я посылаю тебе вот этот. В нем полно опечаток, ошибок при наборе и т. д. Просто я не смог просмотреть еще раз машинописный текст. Не могу больше на это смотреть! Вот соберусь и приведу в порядок все, что мне не нравится…

Обнимаю

 

Р.

 

Можешь ты устроить так, чтобы мы снова пообедали и посмеялись вместе? Если не выходит вечером, согласен и на ланч.

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (декабрь 1947 г.)

 

Марлен Дитрих

[Штамп на бумаге: «Отель „Амбассадор“»] MDC 452–455

Моя милая, тут слетелись, как голуби, письма и фотографии, и произошло нечто странное: я не знал, где ты. Где‑то в этих стеклянных коробках, там, за океаном, но где – неизвестно. Адреса Кота у меня тоже не было, а спрашивать на месте боевых действий, в «Croyden Hotel», мне не хотелось. И тут я нашел самый простой выход: спросил Торберга. Вот почему я даю о себе знать только теперь.

В это время, когда посреди южной зимы воздух сух, на небольших итальянских кладбищах в Тессине горят свечи, а на надгробных камнях лежат цветы и маленькие подарки, чтобы и мертвые порадовались Рождеству. Я часто проезжал мимо по вечерам, ветра не было, и ясные огоньки светились над увядшими цветами, и снова был 1937 год, и я всеми своими мыслями устремлялся далеко за моря, в те места, где ты сейчас, и которых я, к счастью, тогда не знал.

Десять лет – как они отлетели! За окнами опять стоит синяя ясная ночь, сигналят автомобили, портье без конца подзывает свистками такси, и звуки при этом такие, будто в каменном лесу раскричались металлические птицы; Орион стоит совсем чужой за «Уолдорф Асторией», и только лампа на моем письменном столе светит мягко и по‑домашнему. Мы больше нигде не дома, только в самих себе, а это частенько квартира сомнительная и со сквозняками.

Ах, как все цвело! Ах, как цвело! Мы часто не понимали этого до конца. Но оно было, да, было, и похитители смогли из этого мало что отнять; они затуманили все и попытались развеять, – но голубь сильнее коршуна, а кротость вернее камнепада фактов; и даже если они тысячу раз вынут витражи из собора в Шартре, в конце концов те окажутся на месте…

Беспокойное сердце, я желаю тебе всех благ; в эти дни, когда воспоминания воскресают и окружают тесным кольцом, глядя на меня своими грустными красивыми глазами, собственной сентиментальности стесняться не приходится. Да и когда вообще мы ее стеснялись? Никогда, пока дышишь и ощущаешь ее загадочные объятья, пока слышишь ее шепот и в силах еще отвратить медленное самоубийство жизни с ее картинами вне всякого времени. Ахеронтийские и аркадийские венки, ветер со Стикса и халкионическая буря – в одном целом!

Всего тебе наилучшего, беспокойное сердце! Мы вне времени, и мы молоды, пока верим в это! Жизнь любит расточителей!

 

Р.

 

 

Эрих Мария Ремарк из Порто‑Ронко (лето 1948 г.)

 

Марлен Дитрих

MDC 157

Милая, я хотел было дать Коту телеграмму, но вдруг забыл ее нынешнюю фамилию[76], – называть ее по‑прежнему «Мантон» было бы именно сейчас «почти что» оскорблением,[77] – вот почему я посылаю ей письмо через тебя…

Ах, милая, – никогда нельзя возвращаться! В прежние места, к ландшафтам – да, всегда, но к людям – никогда! Я здесь за 10 лет превратился в легенду, которую стареющие дамочки по дешевке, за десять пфеннигов, пытаются разогреть – омерзительно. А когда десять пфеннигов истрачены, они хотели бы, удовлетворенные, пойти спать – а ведь сколько еще золота на улицах. Ты – чистое золото! Небо в множестве звезд, озеро шумит. Давай никогда не умирать. Будь счастлива, а я пойду умру на ночь…

 

Р.

 

 

Марлен Дитрих из Нью‑Йорка (12.09.1948)

 

Эриху Мария Ремарку в Порто‑Ронко

[Штамп на бумаге: «Отель „Плаза“»] R‑C 3B‑51/009

Воскресенье

12 сентября 48 г.

Мой милый,

грустное воскресенье – солнце в Central Park сияет, как фиакр, по радио итальянские песни, а дома нет даже «утешения огорченных». Я много думаю о тебе. Часто вижусь с Торбергами и готовлю у них. А вообще нет никакой работы, и вот уже несколько дней как я не видела «бэби». Когда Мария уехала в Канаду, я две недели была совсем одна. Конечно, здесь сейчас ужасно пусто.

обнимаю тебя тысячу раз

 

Твоя пума.