Эрих Мария Ремарк из Уэствуда (начало сентября 1941 г.)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

MDC 132

Росчерк молнии в облаках над Венецией, мягкое, чистое, как снег, предчувствие близящейся осени, лотос и хризантема, многое случалось с нами в сентябре: Лидо с судами, стоящими по вечерам у горизонта и пестротой своих парусов напоминающими бабочек; расставание с Антибом и святой землей Франции, и теперь опять…

Не высиживай яйца твоих разлук, сердце мое, – брось их лучше в небо, и они вернутся звездопадами и хвостатыми кометами! И разве ты променяла бы одиночество, продутое и пронизанное ветрами и мечтами, освещенное огнями последних «прости‑прощай!», сказанных деревьям, лету, листве и женщинам, на жизнь вдвоем, но разделенную множеством стен?

Воспрянь, душа, пришло время чистого неба и встревоженных соколов…

 

Эрих Мария Ремарк из Уэствуда/Беверли‑Хиллз (примерно 15.01.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

MDC 119

Я посылаю тебе радиоприемник, который ты в свое время прислала сюда; извини, что я не подумал об этом раньше и что я посылаю тебе его прямо на квартиру: я не знаю адреса твоей storage[58].

Я положил еще бутылку «хлородина», она тоже твоя, и, я думаю, она может тебе пригодиться.

Спасибо за радио, и самые добрые пожелания тебе в работе и в твоей жизни.

 

Марлен Дитрих из Беверли‑Хиллз (28.02.1942)

 

Эриху Мария Ремарку в поезд «Лос‑Анджелес – Чикаго»

[Телеграмма] R‑C 3B.51/007

I went back to the counter and sat there for a long time It rained There are so many things I want to talk to you about Please let me know the name of the hotel All Love

 

Puma [59]

 

 

Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (предположительно 08.04.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 38, 40

Они сидели за каменными столами, и гроздья сирени свисали над их бокалами с вином.

– Это летящее, парящее счастье? – спросил старик.

– Нет, – ответил Равик, – это счастье утомительное.

Старик вычесал пальцами своей могучей руки несколько светлячков из бороды.

– А то, что в ней танцует? – спросил он несколько погодя. – Эта блистательная смесь случайностей, вдохновения, безудержного счастья и капризов? Есть ли кто‑то, кто видит это и у кого от этого душа поет?

Равик рассмеялся.

– Наоборот, – сказал он. – От нее ждут даров обыкновенного счастья простых людей.

– Равик! – возмутился старик. – Я чуть не подавился. Моего горла мне не жаль, но вот вина «Форстер иезуитенгартен» урожая 1921 года – да! Оно в наше время стало такой же редкостью, как и пумы. – Его крупное лицо вдруг расплылось в улыбке. – То, чего ждут от нее, – сказал он потом, – вещь второстепенная. Сама‑то она чего хочет?

– Старик. – Равик осторожно взял у него из рук бокал с вином. – Так, оно спасено. А теперь смотри, не упади со стула – она тоже этого хочет…

Старик не подавился, он рассмеялся. Потом медленно отпил золотого вина.

– Равик, – сказал он, – ты показывал мне фотографию, которую она принесла нам с тобой. На ней она напоминает мне Нику, стоящую перед золотоискателями. Ника не станет таскать за плечами рюкзак с буржуазным счастьем, – она вдохновляет и ведет за собой…

Равик усмехнулся.

– У нее довольно фантазии, чтобы принять велосипед за яблоню в цвету, а осторожность – за превосходство и простоту – за величие. И еще…

– Да?.. – полюбопытствовал старик.

– …Чтобы допустить две восхитительнейшие ошибки, которые сродни лучшим из заблуждений Дон Кихота. Но сейчас уже ночь и поздно говорить об ошибках, даже самых пленительных. Давай вернемся к этому завтра…

– Хорошо. Но она устанет…

– Да. Ни от чего так не устаешь, как от утомительного счастья.

Старик посмотрел на Равика.

– А потом? – спросил он.

– Потом, старик? Ее сердце – компас. Железо может отвлечь его. Но потом стрелка всегда будет указывать на полюса по обе стороны горизонта. И еще…

Равик опять улыбнулся. Его лица было не разглядеть в пропахших сиренью сумерках, где метались опьяневшие от тяжелого запаха ночные бабочки…

– …Да, и еще… Но это тоже история на завтра…

Юное апрельское сердце,

Когда посылаешь такие удачные снимки, нужно заранее примириться с тем, что о них будут всячески распространяться во время застолья за каменным столом…

Пойми… Прости… И забудь…

 

Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (23.05.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 22–24, 28

В комендантский час, в мае, месяце лесных цветов, в рукописи Равика влетел пакет из Нью‑Йорка, а в нем – черная металлическая пума. С зелеными глазами и золотистыми пятнами…

От тебя? А то от кого же…

В тот вечер мы, сидевшие за каменным столом, были немного растроганы. Старик, у которого в бороде светлячки, улыбнулся и пробормотал что‑то о зове крови и далеком крике о помощи; Равик, который появился лишь в 6 часов 10 минут, сразу набросился на крюшон, чтобы наверстать упущенное время, и заявил, будто это милая, но чистая случайность – ты, дескать, где‑то ее увидела, послала и уже забыла о подарке, хотя это и нисколько не умаляет волшебного жеста; асессор фон Фельзенэк (между прочим, Фельзенэк – гражданин Никарагуа), разогревший крюшон вместо Равика (комендантский час), утверждал, что пока не доказано даже, что это corpus delicti[60] принадлежало тебе, поэтому все выводы преждевременны; а Альфред, которого Равик впервые привез сюда, Альфред ничего не сказал – он лишь взял подарок в свои маленькие горячие руки.

Всех нас подарок умилил и растрогал. Мы вытащили на белый свет воспоминания из того времени, когда Равик еще держал тебя за руку, такую слабую и нежную, каких нет ни у кого: о монокле и о Фреде, о лодке в Антибе и о Джо, о бутербродах с ливерной колбасой в бунгало № 10, о вечерах у «Максима», когда ты неожиданно сказала «с тобой мне все так легко, я никогда такого не испытывала»; мы вытащили его наружу, это время, когда ты еще не знала, кто такой Равик, и не знала, что терпение – это не слабость, – пока твой взгляд не замутился и нам не пришлось защищаться, потому что ты об этом забыла.

Как обстоят дела у тебя, Юсуф, насчет «последнего желания, оставшегося еще в жизни»? Обволакивает ли тебя счастье золотом, как в летний вечер? Или ты по‑прежнему пытаешься зажечь свет в доме, в котором навеки поселилась темнота? И таскаешься с проблемами других людей, словно тебе мало своих?

У счастья нет ничего общего с качеством, иначе до чего мы все дошли бы? (Тише! Слово Равику! Он спрашивает, как прошли семейные посиделки с его преемником.) Но с жизнью у качества общее все, в ином случае чем бы у нас все завершилось? Самым последним, случайным, а для этого, Лулу, мы всегда слишком молоды.

Не трусь, Юсуф! Страны Авалун и Туле находятся везде – даже в курятнике можно найти свою романтику, если только почувствуешь, что это то, чего ты ждал. (Равику хочется узнать, не очень ли заулыбался Руди, наш многоопытный, при этих словах?)

Но довольно! Когда Юпитер, личный зодиакальный знак Равика, в зените, с ним разговаривать всерьез не приходится, жизнь так и бьет из него ключом; только что он сказал, будто в умении забывать и тем не менее вспоминать о прошлом весело и без боли и заключается секрет вечной молодости. Жизнь не старится, это удел людей; и от нас самих зависит, чтобы этого не произошло. Ты осталась бы юной, будь ты в нашем кругу, где делала бы жизнь полнее и богаче; потому что тебе и мне, нам обоим открылся и второй большой секрет: резонанс, отражение. В нем наша сила и наша слабость. Мы способны гудеть, как колокола, или дребезжать, как мусорные бачки, – в зависимости от того, кто и что в нас бросит.

Звуки! Звуки! Оставайся чистым, нежный и неукротимый резонанс! Пусть усталость будет неведома тебе! У нас есть только эта, одна‑единственная жизнь! Не тревожься ни о чем и не жалей ни о чем, будь ты Юсуф или пума, все едино, лишь бы ты парила и светилась!

Прими, наш привет! Однажды мы назвали себя дышащим резонансом – пусть же те, другие, среди которых ты пребываешь, видят тебя такой, какой видим мы, во всей пестроте твоих красок; ты нуждаешься в этом, чтобы не увянуть. Кем была бы ты, спрашивает Равик, самая изысканная из исполнительниц ролей, написанных жизнью, без свиты, понимающей тебя?

За каменным столом нет места ни ревности, ни безумным собственническим инстинктам, присущим буржуа, – здесь есть только восхищение неповторимым. Да будь ты хоть Юсуфом, хоть мадонной‑поварихой у профессиональных велосипедистов, хоть мадонной‑пумой из лесов, – лишь бы ты жила и светила, и наслаждалась своими превращениями! Ур‑ра!

На древних холмах, где в Асконе некогда стоял храм Афродиты, можно увидеть черную статую Мадонны. Она самая таинственная из всех.

К ней мы присоединим черную пуму, которую ты прислала. А теперь салют! Живи! Не растрачивай себя! Не давай обрезать себе крылья! Домохозяек и без тебя миллионы. Из бархата не шьют кухонных передников. Ветер не запрешь. А если попытаться, получится спертый воздух. Не волочи ноги! Танцуй! Смейся! Салют, салют!

 

Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (27.05.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 42

Бедный, неверно истолкованный Юсуф, посылаю тебе это на тот случай, если ты пожелаешь скрыть это от глаз кота…

И вдобавок – в память о былых временах – кое‑что для утешения опечаленных.

Ешь… и забудь…[61]

 

Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (13.07.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 609

Невозможно к чему‑нибудь из этого[62] прикоснуться –

но невозможно также это пламя превратить в добропорядочно тлеющие угли телефонного знакомства.

Невозможно, как святотатство –

Лишь то, что обрываешь, остается.

Поэтому: адье!

Случай подбросил мне сейчас, под занавес, то, что я долгие годы искал по всей Европе: несколько пум самого великого рисовальщика пум в мире, и даже с головой Юсуфа в придачу, прими их еще и давай похороним пуму и восславим жизнь!

И не будем друзьями в буржуазном и сентиментальном смысле, чтобы безнадежно растоптать три года быстрой огненной жизни и Фата Моргану воспоминаний.

 

Р.

 

 

Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (22.10.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 001–004

Есть притча о том, как некий бедняк, явившись к одному из парижских Ротшильдов, начал ему рассказывать о своей злосчастной жизни. Тот не на шутку разволновался и вскричал: «Вышвырните его вон – он сокрушает мое сердце!»

А за каменным столом под желтой кроной лип, листья которых по форме похожи на сердца, произошло нечто иное. Появился Равик, запальчиво потребовал рюмку вишневой водки и кофе, а потом и другую, большую рюмку вишневки. Слегка встряхнувшись, объяснил, в чем дело. Он принялся швырять в серое, напоминавшее застиранное платье осеннее небо, висевшее за желтыми деревьями, придуманные им самим названия кинофильмов, например: «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», или «Счастье и ревность в доме велосипедиста»[63], или «Дом родной, а коньяк плохой», или «Я люблю тебе – приниси пиво мне», или «Ничто так не способствует любви, как пиво или доброе шабли». А потом попросил третью, последнюю, рюмку вишневой водки.

Бородатый старик спустился в подвал, что под утесом, и принес оттуда бутылку благороднейшего шампанского, полного чистого солнца и благословения земли и помнящего о больших дароносицах в боковых нефах церквей, о праздниках урожая и статуях Матери Божьей в придорожных часовнях. «Пошли ей это, – сказал он, – пусть она угостит своего глинтвейнщика‑полицейского, который при всей его притворной и загадочной уверенности в себе столь часто, пускаясь в самооценку, признает тот факт, что считает себя идиотом; пусть она с подобающим смирением поднесет ему шампанское вместе с особо удачным глинтвейном, или пусть угостит им всю свору вопиющих к небу мелкобуржуазных прихлебателей, для которых беды рушащегося мира состоят в основном в том, что они пребывают не в Париже, а – о ужас! – в Америке, где им платят огромное жалованье; или пусть она выпьет его с ветераном Hair‑dos[64] и свидетельницей ее шумных приключений пумского времени, что было бы лучше всего… сопроводи вино цветами и передай ей: у тебя позади несколько отвратительных недель работы, болезней, мелких подлостей и депрессий, ты прошла через них и вынесла все, потому что ты хороший солдат, мужественный. Привет тебе! Мы устроили бы в твою честь праздник за каменным столом – здесь, под желтым сводом лип, чьи листья похожи на сердца, но теперь у нас это не получится; ты нашла себе место на кухне, где сидишь и вышиваешь крестом, – что же, бывает. Но пусть из более насыщенных и окрыленных времен донесутся до тебя крики: „Эге‑гей!“ и „Салют!“, – чтобы ты не возвращалась домой, как промокший до последнего перышка воробышек. Даже паровозных машинистов – и тех пришпоривает любовь, а не какие‑то блеющие понукания».

Адье! Салют! Эге‑гей! Farewell![65] Счастливого пути! На больших осенних равнинах поезда свистят, как хищные птицы, – дальше, дальше! – и рассыпают вокруг себя огни… Салют!.. Адье!.. – и не может такого быть, чтобы твоя жизнь этого никак не касалась… Она… она еще где‑то впереди… и она покамест вовсе не разорвана пополам…

В силу данного документа, Вы, милостивая госпожа, будете отныне считаться почетной гражданкой или, говоря по‑американски, Мисс комендантского часа и здешней плотины. При комендантском часе домой следует приходить только в восемь часов. А у Вас будет даже собственный специальный пропуск.

Хой‑йото‑хо!

 

Хорст фон Фельзенэк

Асессор в отставке

 

Я думал, что люббов это такое чюдо, что двум людям вмести намнога лучши чем одному. Как крылям эррплана.

 

Альфред

 

 

Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (предположительно 23.10.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, Отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 597–600

Вчера Альфред, скрытный как иудей, послал тебе говорящие цветы – он не хотел, чтобы у тебя были неприятности с твоим контролером‑табельщиком, – потому что воскресенье, как известно, принадлежит семье. Хайль!

Сегодня утром, когда свинцовая роса еще возлежала на полях, старик из‑за каменного стола взял свой кинжал, отправился в сад – в сад, где буйное лето, распираемое соками и алчностью, устремилось к взрыву осеннего цветения, – и стал торопливо срезать и отсекать сухие веточки старым кинжалом, который зовется еще корасон, или сердце, это по‑испански (сколь близки были некогда добросердечие, смерть, любовь и месть – сердце!), он аккуратно снимал с них крепко спящих жуков, с которых свисали прилепившиеся к ним бабочки (адмиралы, погребальные епанчи, крупные многоцветницы, перламутровые бабочки, нимфы‑ирисы и большие желто‑синие махаоны), осторожно отлеплял их и укладывал на солнечном пятне (где они лежали, будто мертвые, – влажные, тяжелые и неспособные летать), после чего собрал букет цветов и посылает их, о Фата Моргана – memory[66] и будущее летних дней, Фата Моргане – воспоминаниям и Фата Моргане – будущему самой светловолосой пумы.

Он вплел в букет большие и значащие понятия: Венеция, Эксельсиор, суда у горизонта, по вечерам коричневые и красные, и золотистые, как птицы, дом Ланкастеров, каштаны, цветущие дважды, словно догадавшись о предстоящих в будущем году тяготах, Скиапарелли и обнаженная мечта, похрустывающая чем‑то вкусным на шелках постели, зеленое сердце июня, большая пестрая человеческая бабочка в широком цветастом платье, впархивающая в сумерках на некую постель, «Мулен де Бишерель», Антиб с колокольным звоном над морем и петушиным криком, доносящимся из затонувшей Винеты, Ника, способная повернуться, четырнадцатое июля с зуавами, площадь Оперы, лак с зеленого автомобиля и восхитительный небольшой инцидент с участием юной Дианы во Дворце спорта, горящие спички и отходящая от причала «Нормандия», серый волк на машине марки «Ланчия», Вьенн, Вильфранш, лодка – не то «Муркель», не то «Луркель», не то «Баркель»? – светлые души, ветер, полеты и молодость, молодость…

А потом старик еще раз вернулся в сад, весь во власти своих мыслей, опутанный нежной паутиной осенней тоски и раздумьями о разлуке, о прощании с ласточками и об уходящем годе…

И ты только взгляни: бабочки, которых принял было за мертвых, мертвые, тяжелые и неподвижные, они на солнышке обсохли, согрелись и устроились на теплом камне, словно полоски орденской колодки, и снова превратились в ясное, летящее «да!» жизни, снова превратились в многоцветное парение, вернувшееся из ночи, а день впереди еще долог…

Косой луч, молния из небесных зеркал, привет тебе! К чертям курятники! Подсолнухи прогудели: «Разлука, разлука!» – а соколы закричали: «Будущее! Будущее!» – да будут благословенны годы, уходящие ныне в небытие, да благословенны будут милости, благословенны же и все неприятности, благословенны будут дикие крики и благословенны будут часы остановившегося времени, когда жизнь затаивала дыхание – это была молодость, молодость, и это была жизнь, жизнь! Сколь драгоценна она – не расплескай ее! – ты живешь лишь однажды и такое недолгое время…

…я писал тебе когда‑то: «Нас никогда больше не будет…» Нас никогда больше не будет, сердце, корасон!

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (31.10.1942)

 

Марлен Дитрих в Беверли‑Хиллз, отель «Беверли‑Хиллз» и бунгало

[Штамп на бумаге: «The Sherry‑Netherland»] MDC 601–604

Преломляющая свет, отражающая свет, пожирающая свет, – волшебная призма, где он либо тускнеет, либо светлеет и распространяется, – белый луч Равика направлен в сторону радуги и северного сияния, а слабым язычком газовых горелок не осветить даже серого любовного быта мелких буржуа; ты, приносящая дары, послала нам на прощанье отблески пестрых бабочек, и воспоминания вспорхнули, как птицы…

Я торчу в драгсторе, передо мной стакан молока, утешение огорченных, а в руке бутерброд с ливерной колбасой; и я вспоминаю о бунгало № 10, об автомате с мороженым, о роме в рюмках, о начальнике уголовной комиссии Твардовски, о постеленных на полу шкурах, об «I've been in love before, it's true…»[67]

…телеграмма, полученная в поезде, влетевшая туда в один из тех дней, когда за окном все исполнено мягкой снежной белизны; а сколько было разных других телеграмм и звонков из Порто‑Ронко за океан, когда любимый голос вдруг переносился из Беверли‑Хилс в дом у озера Лаго‑Маджоре; а телеграммы в Антиб, в «Ланкастер», в «Пренс де Галль»; и те, из Антиба, к нынешнему лейтенанту военно‑морского флота Фербенксу, когда ты на меня сердилась. (И сейчас, о неуемная Цирцея Времени, я все тот же!)

Ах, наши разлуки! На набережной в Шербуре, когда огромный океанский лайнер выходил в море и несколько горящих спичек подрагивали на ветру (сам я, скромный, не великий, светился только в кабаках); в Париже, где я всякий раз заболевал и лежал с температурой, и в Антибе, где мы объехали вокруг мальчишки; ах, эти разлуки, когда не знаешь наперед, встретимся ли мы когда‑нибудь в этом распадающемся мире, – но потом мы встречались, вплоть до этой, последней разлуки…

Сестра Елены, возлюбленная Сафо, соратница Пентесилеи, ты, которая была моей радостью и моим сердцем: мы были сумерками, полными лета и полета ласточек, и ночами, полными тайн и доверия; какой быстрой и летящей была сама жизнь, и даже когда мы поднимали друг на друга когтистые лапы, как все сверкало, как все звенело, как дивно мы разрывали друг друга на куски!

Ты была ночным ветром над лагунами, ты была серой «Ланчией», на которой мы мчались из Антиба в Париж, ты была аллеей каштанов, цветущих дважды в году, ты была серебрящимся за Аркой светом, ты была юной королевой между «Клош д'Ор» и Шехерезадой, ты была дочерью портье Минной Брезике, ты была Никой Парижа. Ты была молодостью.

Воспрянь, сердце, корасон, кинжал, лесничий и загадочный цветок, именуемый башмачками! Снаружи ворчит и содрогается большой город, по радио незнакомый женский голос поет: be careful, it's my heart[68], – уже поздно; я прошел мимо парка, мимо солдат, девушек, матросов, негров‑педерастов, слышал львиный рык, доносившийся из клеток, утки крякали спросонья, автомобили катили с ближним светом, луч прожектора косой ходил по темному небу, я шел мимо небоскребов в городские джунгли, где запах бензина смешивался со стонами влюбленных, а Альфред – тому совсем не хотелось домой…

…благодарю тебя, небесное Adieu[69]! И тебя, разлука, полная виноградной сладости, тебя, вино и вас, все листья кроны, примите наш привет! То, что ты ушла, – как нам было этого не понять? Ведь мы никогда не могли понять вполне, как ты среди нас очутилась. Можно ли запереть ветер? Если кто попытается, он ничего, кроме спертого воздуха, не получит. Не позволяй запирать себя – вот о чем говорят тебе сидящие за каменным столом, – ты оселок Божий, на тебе проверяют, какой металл ломкий, а какой высшего качества. Оставайся оселком, призмой, светлым мгновением и тем самым, от чего перехватывает дыхание!

Сонный Альфред забрался с босыми ногами в кресло и читает вслух знаменитые стихи: «На моем костюме налипло с полкило шпината. Как это случилось?»

Да, как это все случилось, Юсуф?

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (31.10.1942)

 

Марлен Дитрих

MDC 7а

Любимая и нерушимая мечта…

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (после 31.10.1942)

 

Марлен Дитрих

MDC 7b

Незабвенно умирающий… с любовным вскриком обрушивающийся в смерть… спасибо тебе за вчера…

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (после 31.10.1942)

 

Марлен Дитрих

MDC 7с

Кое‑что, чтобы хоть час не думать о войне…

Извини за повторную поездку за вазой – но она до того красивая, что и тебе надо иметь такую…

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (после 31.10.1942)

 

Марлен Дитрих

MDC 7d

Адье, волшебство! И большое спасибо за все – за сердце и за мешочек.

Когда же ты будешь в Берлине? Всех благ.

 

Равик

 

 

Эрих Мария Ремарк из Нью‑Йорка (после 31.10.1942)

 

Марлен Дитрих

MDC 7e

Бледный, как бессонная ночь…

в Париже…

lives at 410 Park[70]