Вторая поездка в Дмитров (1891)

Пасха в этот год была поздняя, весна началась дружная, снег быстро таял. Объявили: «В Вербное воскресенье разъезд». Билеты на дорогу Анночка схлопотала. Так же приехали на извозчике в Подвиски, там уже линейки запрягают. Приходится ехать на колесах. В пер­вый раз вижу линейку. Так же, как и в санях, по четверо усаживаются как бы на диванах, у которых одна общая спинка — четверо на одной стороне и четверо с другой, верх крытый, для ног — подножка; от пыли, дождя или грязи натянут клеенчатый фартук, который закрывает ноги. Линейки рессорные, так что большой тряски нет. Опять все те же лица. Все перезнакомились. Уже разговор об экзаменах. Тепло, хорошо, солнышко, незаметно доехали до Хлебникова, опять чай, дальше едем до Черной, а там и Дмитров. А что ожидает меня там, страшно и думать. Приехали. Весенний день долог, еще светло. На площади уже народ, встречают. Вон моя Лидочка. Боже мой, какая она худенькая, бледная, не сладко, видно, ей жилось. Остановилась линейка, вышли, встречи, щебет, поцелуи. При­жалась ко мне Лидочка, без слов понимаю, что плохо, плачем обе. «Туберкулез легких у ма­мы, кашель замучил, жизнь на волоске», — вот что сказала мне Лидочка.

Пошли, говорили всю дорогу, пожалела я ее, что она не учится, она утешила меня, на­чальница сказала ей, что она опять сядет в третий класс и окончит. Так дошли мы до дома. В окно глядит бабушка, встретила меня, поплакали потихоньку, слышу, в кухне кипит самовар, подошла к маминой кровати. Где она, моя мама? Лежит скелет, обтянутый кожей, глаза глу­боко впали, нос заострился, что-то похожее на улыбку мелькнуло в ее губах, когда она уви­дела меня, но тут же приступ кашля убрал эту улыбку, долго, мучительно кашляла она, потом глаза закрылись, только грудь вздымалась высоко.

Смерть матери (1891)

Вот что я встретила дома во второй мой приезд. Молча напились чаю, поужинали и легли. Всю эту неделю мама мучилась ужасно, не хватало воздуха, голос пропал, только ру­кой показывала: дайте воздуха, отворите окно. Отворяли окна, махали на нее платком, невыносимо было глядеть на ее муки. Близилась Пасха. Светлое вос­кресенье приходилось на 21-е апреля, все-таки бабушка сделала пасху, испекла кулич, Митя яичек накрасил, мы с Лидой убрались, вымыли полы. В Страстную субботу вдруг маме стало получше. Как мы обрадовались, думаем: «А может быть, еще и поживет?» Говорит мама: «Девочки, вы идите к заутрене, не все же сидеть со мной». И мы взяли кулич и пасху и по­шли с Лидой в церковь. Отошла заутреня, освятили пасху, пришли домой, мама не спит, ждет нас, говорит: «Давайте разговляться». Положили ей пасхи и куличика немножко на чайное блюдечко, проглотила немного. «Вот я и разговелась», — говорит она, — а теперь умойте меня, причешите, да наденьте серенькое платье и переведите меня на мамашину по­стель, а мою перетряхните, чистенькое наденьте».

С какой радостью мы все это сделали, перевели ее на бабушкину кровать, она легла, отвернулась к стене, положила руку под щеку и заснула… Мы прибрались и тоже легли. По­следние ночи мы почти совсем не спали, плохо было маме. Но не долог был наш сон. Слы­шим голос бабушки, причитает: «Оставила доченька на меня своих детушек, отмаялась бед­ная». Мы все повскакали, стоит бабушка над мамой и плачет, причитает: «Ребята, мать-то умерла».

Лежит мама как живая, руку под щеку положила, а уж холодная, никто не видал, как она умирала, умерла тихо, как уснула. Да, уснула наша мама, навеки уснула. Как жить? И хоронить еще надо. В Светлое воскресенье нигде торговли нет. Пошла бабушка к Козлов­ским, к Поляниновым, к крестной моей — выручили деньгами. На другой день привезли гроб белый глазетовый, свечи большие, пришел священник, собрался народ, зажгли свечи, отслужили панихиду, положили маму в белый глазетовый гроб — завтра похороны. Точно в чаду каком мы бегаем, суетимся, и поплакать некогда, а там печку топят, помянуть готовят. 23 апреля — день похорон. Не спали мы эту ночь, не отходили от гроба, уж завтра не увидим этого лица, этих рук, что растили нас.

Но вот 9 часов, ударил колокол, собрался народ, пришел священник, отслужил, под­няли гроб, понесли из дому, с плачем провожали все, глядя на нас, а колокола гудели, гудели, ведь из праздников праздник, торжество из торжеств, поется в эти дни.

Принесли в церковь, поставили гроб, свечи зажгли, глядим на дорогое лицо, кажется, век бы глядел и не нагляделся. Прошла обедня, отпели, подняли гроб, понесли под звон ко­локолов с иконами в последний путь на вечный покой… Прежде был обычай, кто умирает на пасхе, того хоронят по-особому, провожают с иконами, крестным ходом со звоном колоко­лов. Погода была чудесная, кругом все ликовало, был «праздников праздник». Народу со­бралось много, принесли на кладбище, могила готова, поставили гроб на краю могилы, от­служили, простились в последний раз, крышкой закрыли, опустили, глухо застучала земля и засыпали. Прости, дорогая!

Разошелся народ, родные пошли помянуть усопшую. Только мы с Лидой остались, се­ли около свежей могилы и дали волю слезам. Вся горечь, все, что скопилось за эти дни, все вылилось в слезах. А какая тишь кругом, как солнышко светит над вечным покоем, в небесах заливаются птички, всем жить хочется, а мы еще не жили, и нам надо жить. Поговорили с Лидочкой, как нам устраивать свою жизнь, да что еще нас ожидает впереди, сами не знаем. Вспомнили, что бабушка, может быть, одна, простились с могилкой и пошли домой. Поминальный обед кончился, народ разошелся, только тетка моя, да бабушкина крестница Катя Клятова моют посуду.

Как обрадовалась нам бабушка, точно давно нас не видела, как гостей нас встретила, накормила, чаем напоила. Прошел вечер, все ушли, и остались мы трое, да бабушка с нами. Тяжелое бремя ей пало на долю. Какие еще мы помощники ей, когда еще будем работать? А жить надо. Не падала духом она, нас уговаривала, утешала: «Будем жить потихоньку, как же я-то совсем одна осталась без родителей, ни одной души близкой у меня не было, все чуж-чужанин, а на много ли я старше всех была. Митюшке ровесница, да прожила, мне на вашу долю бог здоровья пошлет»- и легче нам стало, жить нужно. И пошли дни за днями, неделя кончается, нужно опять собираться. Крестная сдержала свое слово, опять дала мне на дорогу.

Пришло воскресенье, попили чаю, распрощались, бабушка дома осталась, выгонять в стадо корову, а Лида пошла меня провожать. Взгрустнулось дорогой: «Вот ты уезжаешь, а я останусь одна, мне тяжелее, чем тебе». Я утешала ее тем, что уезжаю ненадолго, на один ме­сяц, пройдут экзамены, и я приеду.

На площади уже народ, ожидают линеек. Запрягли лошадей, народ все знакомый, все знают о моем несчастье, все как-то сочувственно глядят на меня. Анночка пришла, прости­лись, уселись в линейку, лошади тронули. Прощай, Дмитров, на месяц!