Школа в Подчерково (1898-1916)

Подали мы с Анночкой заявления, ждем назначения. И вот в конце августа является ко мне курьер из Управы, вручает извещение: назначена в Подчерково. Сколько было радо­сти и мне, и бабушке и Лидии. Подчерково было от нас, от Сретения, рукой подать, может быть, было версты три, да и не было, особенно если пойдешь своим огородом, выйдешь пря­мо к кузницам, пройдешь сосняк (теперь его свели в связи с рытьем канала, на месте его вы­рос завод фрезерных станков). А какая хорошая сосновая рощица была! Пройдешь ее, под­нимешься на гору — и Подчерково. Какое счастье! Прежде, бывало, молодежь отправляли подальше от города, поработай там, а потом уже и проси перевода, а я сразу попала. Пошла к Анночке узнать, куда ее направили. Она тоже довольна, ее назначили в село Карпово. Хотя и подальше, чем я, но от Карпова недалеко Маринино, а там ее сестра Варвара Филипповна учит. К нам поступила третья наша стипендиатка Пылова Елена Ивановна, ее послали в На­стасьино. Вот мы все недалеко.

С 1 сентября начинать. Особых сборов у меня не было, можно было хоть каждый день домой ходить, но а все же кое-что надо. Получила из Москвы из губернской земской управы пособие, которое выдавалось нам, стипендиаткам, при полу­чении места, 50 рублей. Пошли с бабушкой кое-что купить. Купили маленький самовар, ча­шек, тарелок, всего понемногу. Приехал за мной Василий Сладков, подчерковский кресть­янин, положили все мое незатейливое имущество и поехали в Подчерково. Понравилась мне школа, хотя и старая, но построена хорошо. Строил ее богатый крестьянин Подчеркова, сам он жил в Москве, а хотел сделать своему родному селу что-нибудь хорошее, вот и выстроил эту школу. Положил начало библиотеке, хотя книжки были все больше духовно-нравствен­ного содержания. Купил фонарь для показывания «туманных картин», так назывались кар­тины первого кинематографа.

По воскресным дням в школе собирался народ вечерами, свой учитель или соседние учителя читали народу, показывали картины с фонарем. Куда девался фонарь, я не знаю, ко­гда я приехала в школу, его уже не было, не было и при моей предшественнице, остался только столик из-под него в мое пользование. Первой учительницей в этой школе была Ан­тонина Петровна Рерн, впоследствии Чванкина (по мужу), затем учитель Андрей Гаврилович Зайцев, затем Анна Андреевна Щербакова, с которой я училась в дмитровской прогимназии. Потом наши дороги разошлись: она осталась в прогимназии слушательницей, потом вышла в помощницы, а затем учительницей в Подчерково. Я была четвертой в этой школе и дольше всех задержалась в ней. 18 лет я здесь учила, учила два поколения: отцов и их детей, и ни за что не ушла бы оттуда, если б не сложившиеся обстоятельства, заставившие меня перейти в Дмитров, где я учила еще 7 лет.

Желание мое исполнилось — я в деревне. 1-е сентября. Начали матери провожать сво­их сыновей и дочерей ко мне в школу. До сих пор я дело имела с городскими детьми — какая же разница между этими и теми детьми! Как просты, как наивны эти маленькие мужички. Вот привела мне мать маленького, белобрысенького, курносенького мальчика; спрашиваю его: «Как зовут тебя, мальчик?» — «Илюска». Говорю ему: «Не называй себя так, когда спро­сят тебя, отвечай: Илья Мухин». — «А сто это, я ищо не музык, это музыка завут Илья, а я ис­то не женат, я Илюска». Говорю ему: «Когда разговариваешь со старшими, не называй «ты», говори «вы». — «И тебе тозе так звать?» — «И меня». — «А стой-то, ведь ты одна»!

Теперь этот «Илюска» — Илья Иванович, председатель сельсовета. Или вот: сидит на передней парте маленькая, рыженькая девочка, чуть видна головенка. Урок арифметики. Ри­сую на доске четыре кружка: «Сколько кружков нарисовано? Скажи, Аксюша?» — «Я издали не знаю». — «Ну, подойти к доске». — «Я боюсь». — «Кого?» — «Тебя». И вот все они, маленькие, такие.

Знакомлюсь со вторым отделением, урок чтения. Открываю в Паульсоне «Пожар Большого театра в Москве». Прочитал заглавие, читает неплохо. Спрашиваю: «А что такое театр?» Ни одна рука не поднимается. Думаю, трудно ответить на мой вопрос, ставлю вопрос по-другому: «Что делают в театре?» Одна рука поднимается; спрашиваю: «Ну, что же такое театр?» — «А это такой большой котел».

Вот с такими-то ребятами и было интересно заниматься, на этих ребятах лучше ви­деть свои успехи. Как же я полюбила их, и они меня любили, и школу ребята любили, не любили только закон божий — ба­тюшка очень сердитый — на колени ставит, без обеда оставляет. Ходили ко мне не только подчерковские ребята, а еще из деревни Татищево, тогда еще там школы не было.

Уроки распределялись: с 9 часов до 12 часов три урока, по часу на каждое отделение, а отделений 3. Приходилось по 2 часа на самостоятельные работы каждому отделению, а с 12 до 1 часа обеденный перерыв. Все ребята убегали домой обедать, после обеда до часа по­гуляют около школы и опять садятся. С малышами занимаюсь только один час, в 2 часа их отпускаю совсем. С 2 до 3 занимаюсь со вторыми, в 3 часа их отпускаю, а с 3-х занимаюсь со старшими. Занимаюсь, сколько придется, ребята не стремились домой, хоть сколько угодно держи их, а потому для старших я устраивала по четвергам вечерние занятия, с 4 до 6 часов погуляют, а часа на 2 приходят. Провожу с ребятами диктанты, решаем задачи, а больше чи­таем. Читают ребята, иногда и я им читаю. Устраивали вечерние чаи. Фекла, школьная при­слуга, ставила нам самовар, ребята приносили с собой кто лепешек, кто баранок, кто сахару, кто конфет, все это складывалось в общую кучу, и ребята сами хозяйничали. Принимали уча­стие и мы с Феклой, от ребят разве отговоришься, не выпьешь чашки чая с ними — обидятся. После чая расходились. За девчатами приходили матери с фонарями, и они беседовали со мной. Здесь я знакомилась с матерями ребят, знакомилась через них с семьями, знала, что окружает того или иного ученика дома, знала, с кого можно построже спросить. И вот уди­вительно, я мальчиков больше любила, и мальчики были ближе ко мне, девчата больше стремились домой.

Читаешь что-нибудь интересное им, часы бьют четыре, мальчики сидят, как вкопан­ные, и часов не слышат, все ушли в чтение, девочки же зашевелились, тащат из парт платки, повязываются, домой пора, их не захватывает чтение. Хотя наружно можно было думать, что девочек я больше люблю, так как всегда приходилось заступаться за них. Обычно я девочек посылала одеваться раньше и отправляла их, а потом уходили мальчики.

Как-то в четверг привязались ребята: «Оставьте нас в школе ночевать». Говорю им, что постелить-то вам нечего, ничего у меня нет, ни сена, ни соломы. Говорят, мы и дома спим как придется — на полу постелем свои пальтишки, в головы шапки. Оставила их. При­несла им Фекла кой-какого барахла постелить, улеглись около печки. А в школе у меня было очень тепло, школа была отменно сухая, пол теплый. Мое помещение было через коридор, в котором была раздевальня.

Улеглись и мы с Феклой, слышим, кто-то около кухонной двери шарахается, колеч­ком от замка гремит. Встает Фекла, у двери Петюшка Марин. «Ты что, Петя?» — «Тетя Фек­ла! Тимошка Гуренков напугал нас, говорит, из-за печки покойник выглядывает». Пошла Фекла дело разбирать, слышу: «Вот я тебя ремнем, такого покойника покажу!» — «Не буду больше, тетя Фекла, ей богу, не буду!» И все-таки после несколько раз ночевали ребята по четвергам, а чаи вошли в обычай.

Прежде школы были частью на иждивении крестьян. Так, отопление было крестьян­ское, и наем школьной прислуги тоже было от крестьян. Поэтому иногда были стычки с крестьянами. Так было один раз: обычно в 12 часов ребята уходили домой обедать, в это время я открывала форточки проветрить класс. Является ко мне мужик — сосед, против школы живет — Борис Лукьянов с гвоздями и молотком, гневно обращается ко мне: «Что же вы тепло-то не бережете? Мы вас отопляем, а вы тепло на ветер пускаете; коли вам жарко — меньше топите», и начинает заколачивать наглухо форточку. Никакие доводы с моей стороны не по­действовали. Говорю, что ваши же дети дышат таким воздухом, и слушать не хочет. «Мы привыкли к такому воздуху, у нас и телята в избах стоят, да ничего, дышим». Так и остались форточки заколоченными до приезда земского врача.

Ежегодно, раза два в год, посещал школу земский врач из ближайшей к школе боль­ницы. Ко мне в Подчерково приезжали врачи из Дмитровской больницы, осматривали ребят, если находили что-нибудь у ребенка, вызывали мать, назначали лечение, а по нужде и в больницу клали, но это было очень редко. Крестьянство у нас сравнительно жило зажиточно, и по большей части были сытые и здоровые. Сколько врачей перебывало за мое пребывание в Подчерково, но больше всех остался в моей памяти врач дмитровской больницы Ефим Ааронович Аркин. Я знала его как врача по школе, знала его и после школы по дому, когда он лечил и меня, и моих детей. Знала его и как человека хорошего, отзывчивого человека, нико­гда никому не отказывал он. Усталый, издерганный за день в больнице, он все-таки едет к больному, и любили его все земские ребятишки, и осаждали его все, зная, что отказа не бу­дет, и как горевали все земцы, когда уезжал от нас в Москву Ефим Ааронович. Теперь его уже нет — умер, умерла и жена его Раиса Давыдовна, зубной врач Дмитрова.

Не так давно мне пришлось встретиться с их сыном — профессором, а я знала его ма­леньким мальчиком в Дмитрове. Как приятна была эта встреча, встреча с сыном того, кого я так глубоко уважала, кто сделал мне много хорошего в моей жизни.

Так вот, приехал ко мне в школу врач из Дмитровской больницы. «Что это, какой дур­ной воздух у вас? Почему вы не проветриваете класса?» Рассказываю ему, как было дело, посылает он сынишку Бориса Лукьянова за отцом, да чтоб тот клещи захватил. Пробрал врач Бориса, заставил при себе же вытащить гвозди из форточки, а меня успокоил тем, что с ново­го года школы полностью перейдут на иждивение земства, и уже власть крестьян над школой отпадает.

Так это и было, с января 1899 года школы всецело перешли в руки земства. Население у нас было небедное, промысел поддерживал его, а промысел у нас был: бахрома и по­зументы. Что ни шаг, то фабричка. А фабричка — это такой же деревянный дом, только по­больше, и стоит не на улице, а на задворках; в фабрике 10-12 станов, работают или бахрому, а больше при мне «кучку». Кучка — это узкая тесьма, на которой кучками сгруппирован би­сер, кучка от кучки в расстоянии сантиметра, причем какого цвета идет тесьма, такого же цвета и бисер. После, эта тесьма с бисером идет в надомную работу, нужно в промежутки между бисерными кучками посадить блестку такого же цвета, а блестка сажалась иглой. Это была ручная работа и называлась «нашивкой». Нашивкой занимались и женщины в свобод­ное время и ребята — и мальчики, и девочки. Работа эта расценивалась очень дешево, не помню, по копейке или по две за аршин нашивки. Моя Фекла брала всегда эту нашивку и нашивала копеек на 20-25 в день. Зарабатывала и я на этой нашивке немного.

Первые годы я получала жалования 25 рублей в месяц, деньги свои я видела, только пока несла их из управы до дома. Деньги эти поступали в бабушкины руки, а я из дома брала провизию и молоко, а на свои личные расходы денег у меня не было. Вот я и просила всегда Феклу брать нашивку и на мою долю, только не говорить, что я нашиваю, не хотелось от­крывать своей бедности народу. Вечером поправишь тетради — и за нашивку. Сидим с Фек­лой друг перед другом, шьем и все к столу прикладываем: на столе была зарубина, по­казывала от угла аршин, нашьем, бывало, копеек на 15-20, и хватит, можно и почитать. Ино­гда читаю вслух, а Фекла сидит и шьет.

Помню, прочитала ей «В лесах и на горах» Печерского-Мельникова, «Анну Каре­нину», слушает Фекла, разбирается, как поняла. Как нашью, бывало, на рубль, так нанимаю Василия Сладкова и еду к своим подружкам, через Дмитров за реку Яхрому: первая оста­новка Настасьино, там Елена Пылова, лошадь кормится, а мы пьем чай, греемся на дальнее путешествие. После чая одеваемся, и Пылова со мной, едем в Маринино, там сестра Анночки Варвара Филипповна. Здесь остаемся, а Сладков едет дальше в Карпово за Анночкой, приво­зит ее — и мы все собрались. Самовар, в печке печется картошка, и мы все у огня греемся, говорим о своих делах, кто, что и с каким отделением прошел, тут уж видишь, не отстала ли от людей я. Долго сидим мы, и времени не замечаешь, а возница мой храпит себе в кухне на печке. Все переговорили, надо разъезжаться, обещают через две недели приехать все ко мне, в Подчерково. Возница разбужен, захватываем Елену Пылову, а сами — в Подчерково. Приедешь к себе к утру прозябшая, никак не согреешься, влезешь на печку, печка в кухне была русская большая, согреешься, заснешь, да спать некогда, начи­нают ребята набираться, а тут Фекла ворчит: «Их, не я вам мать, разве мать допустила бы этого, сидела, сидела, работала и все в ночь спустила. Хоть бы на дело пошли деньги, хоть бы на кофту купила, а то проездила».

Фекла была местная крестьянка, вдова, имела одного сына. Когда я приехала в Под­черково, ему было лет 13, он уже не учился, а сам работал кучку на фабричке. Питался и жил при матери в школе. Фекла эта все 13 лет, которые я прожила в Подчеркове, жила у меня, при ней я и замуж вышла, она и детей моих всех вырастила, а последние годы своей жизни провела у моей дочери, только умирать ушла в больницу за две недели до смерти. Прожила до глубокой старости.

Открытие железной дороги, замужество Лиды (1900)

Жизнь в Дмитрове текла своим чередом. Железную дорогу построили, и осенью 1900 года жители Дмитрова по железной дороге поехали в Москву, первые поезда и провожались и встречались народом, так всем радостно было — всем доступна Москва.

Вот небольшая картинка: проводы первого отходящего пассажирского поезда из Дмитрова в Москву. Народу собралось много, всем интересно — идет первый поезд от нас из Дмитрова, говорили, долго, долго мечтали, наконец, мечта осуществилась. Жили у нас два старика — муж и жена Волошиновы Афанасий Иванович и Сонечка (забыла ее отчество), но старики звали друг друга Фонечка и Сонечка, оба были косы, жили душа в душу, Фонечка без Со­нечки ни на шаг, только на работу, а работал он в земской управе, заведовал податным от­ делом, после него эту должность занял мой муж. Пришли провожать поезд и Фонечка с Со­нечкой. Прогудел гудок последний, поезд тронулся… Сонечка упала прямо в объятия Фонечки, он ее целует, и оба плачут от избытка чувств. Весь Дмитров разбудили железнодо­рожные гудки. Непривычно было слышать их в Дмитрове. Этот год был для меня знамена­тельным не только открытием железной дороги, а еще и тем, что сестра моя Лида вышла за­муж в феврале этого года за учителя Сретенской школы Ивана Алексеевича Смирнова. Он был москвич, окончил духовную семинарию, а идти по этой дороге не хотел и учительство­вал у нас в Дмитрове. Лида поселилась у мужа в его школе, и он и она работали до первого ребенка. С появлением ребенка Лида должна была бросить уроки у Козловских, и жить стало трудно на один заработок. Долго перебивались они, наконец, не выдержали, и Иван Алексее­вич пошел в попы в Рузский уезд, село Никольское-Долгоруково.

Осталась бабушка только с Митей. Плохая надежда на него: начал пить вино, и в по­лучку вместо 20 рублей принесет 15, а то и меньше. Пустила бабушка на квартиру старушку, нашу дальнюю родственницу, двоюродную сестру моего отца Анну Николаевну Караваеву, на 15 рублей в месяц, так и жила она у нас до смерти. Платил за нее брат, который жил в Ца­рицыне (Сталинград). Я очень часто навещала ее, приду вечером после занятий, а утром уйду, на дорогу меньше часа тратила.

Кружок рукоделия (1900-1902)

Как-то пришла ко мне девушка, наша, подчерковская, с просьбой научить ее выши­вать крестом, показала мне свою работу — вышивка на полотенце грубая, аппликация из ку­мача, очень плохо, и я решила устроить у себя в школе урок рукоделия со взрослыми девуш­ками, совместно со всеми старшими девушками; пошла в управу за разрешением, не только разрешили мне, а отпустили на первое обзаведение 25 рублей. Накупила на всех канвы раз­ных сортов — и крупной, и мелкой, цветных ниток, ножниц и миткаля для первых уроков. А еще нужно было договориться с хозяевами, у которых работали девушки, когда они дадут своим работницам время на это. Договорились: пятница с 7 часов вечера. И стали ходить ко мне девушки, и мои девчата быстро поняли, сначала учились на тряпочках, потом принесли свои полотенца, и пошла работа, а мне нечего делать, стала я им читать вслух, сначала что полегче, прочитала «Хижину дяди Тома», прослышали старички, что в школе чтение, пришел сначала мой возница Василий Сладков, за ним дедушка Сугробов, дядя Леонтий Кулаков, стала подбирать им книги, слушали с большим интересом, читала и Короленко и Мамина-Сибиряка, а больше всего понравилось им «В лесах и на горах» Печерского: после чтения не скоро уйдут, пойдут обсуждения.

Так велось у меня два года. Одни девушки повышли замуж, приходили другие, а к старикам-слушателям присоединились и помоложе. Один случай заставил меня прекратить эти чтения. Среди слушателей был наш деревенский ямщик Тихон Коненков, кого-то из зем­цев он вез и рассказывал об этих вечерних чтениях, речи дошли до верхушки, вызывают ме­ня в управу, и мне выговор: нужно согласовать с управой, подать список, наметить, что буду чи­тать, подать на рассмотрение, что можно прочесть и чего нельзя. Ну, думаю, надо кончать, лучше будет дело. Объявила старичкам своим, пожалели, разошлись. Кружок рукоделия все еще держался, научила вязать кружева крючком, а весной и этот кружок распался. А у меня уже свои личные интересы пошли: жених появился — земец, тот самый, что принял от Фонечки заведывание окладным отделом — Елизаров Алексей Михайлович. Долго я обдумывала этот шаг, во-первых: на руках моих бабушка, а у жениха — целый дом: отец, мать, сестры, братья. Не хотелось влезать в такую большую семью, не хотелось уходить от бабушки, долго тянулась эта канитель, я в условие поставила жениху — что бы ни случилось, я школу не брошу, пока жива бабушка, жених согласился, а бабушка опечалилась, не верилось ей, что я выдержу, буду верна ей, и за меня боялась — семья очень велика, в семье было 8 человек: отец — работал в земстве в бухгалтерии, мать — глава семьи, хозяйка, три сына, жених мой старший, младший брат еще учится в университете, а средний — работает в полиции, старшая сестра окончила Дмитровскую прогимназию и была при матери, помогала ей в хозяйстве, а две меньших еще учились — одна в Курске в частной учительской семинарии, а другая в Сер­пуховской гимназии. В Дмитрове тогда все еще были прогимназии. В учебное время семья рассеивалась, а в каникулы все собирались.

Свадьба (1902)

Наконец, я решилась выйти замуж. Свадьбу решили сделать в Подчеркове, в октябре 18-го 1902 года назначена свадьба. Целый поезд подкатил к школе: на одной тройке сидели родители жениха, сестра его и тетка, на другой тройке — ильинский священник, так как жених был Ильинского прихода, и ильинский поп ни за что не хотел упустить дохода подчерковскому попу; с попом сидели: жених, его брат шафер, за ним дружка Сергей Егоро­вич Песковский, за тройками единичные извозчики: на одном два моих шафера, на другом — моя двоюродная сестра Катя Полянинова с дочерью Музой, на третьем — мои дмитровские ученики Варенцовы: Леля, Коля и Маруся, дальше — с Василием Сладковым — бабушка с Ми­тей; подъехал на извозчике и Федор Михайлович Козловский, а Александра Евстафьевна была больна, не поехала.

Только поезд подъехал к Подчеркову, стоп… дорога перегорожена жердями, подчерковские мужички устроили засаду, надо сорвать на водку, погулять: «Александра Ивановна наша, выкупай сначала жених», — выкупил, на четверть водки дал. — «Выкупайте родители, так не отдадим», — опять выкупили — «Теперь молодые люди, шафера выкупайте» — и тем пришлось выкупать. Поезд подъехал к школе, я готова к венцу, белое платье, вуаль, цветы — все как надо, как полагается. Благословили нас сначала родители жениха, потом моя ба­бушка, старики остались в школе, а все остальные тронулись в церковь. Все Подчерково со­бралось — и молодые, и старые, и ребята мои пришли глядеть, как я венчаюсь, венчали оба попа — и ильинский, и подчерковский, свой подчерковский хор пропел, вышло торжест­венно. К венцу меня собирала подружка Варя Курышкина, с вечера приехала ко мне в Подчерково, чтобы не было мне грустно одной собираться в новый путь, к новым людям, в чу­жую семью. Она и сейчас жива, хоть старше меня двумя годами; тоже переселилась из Дмит­рова в Москву, мужа схоронила, дом продала и переехала в Москву к дочери.

От венца весь поезд направился к школе, там уже были накрыты столы: чай и легкая закуска, мы решили для сокращения расходов никакого пира не устраивать, а ехать в Москву, там переночевать и ехать в Никольское к моей сестричке Лидии. Едва мы вошли в школу, как под окнами собрались девицы со всего Подчеркова, и этим надо что-то сорвать, уж так видите в деревне, началось «величанье», сначала величали «молодых», а потом шафе­ров и так до всех добрались, и на каждого нашлись песни.

Поездка к Лиде (1902)

За столом сидели недолго, надо было поспеть к 4-часовому поезду, сняли венчальный наряд, оделись, и весь поезд тронулся в Дмитров на вокзал, нас провожать. Подали поезд, простились, поехали. В Москве остановились в какой-то гостинице, утром поднялись рано, хоть путь и недалекий, но не очень хороший: с Белорусского вокзала до станции Шелковка, а там 25 верст на лошадях лесом, ухабами по корням, и ямщики не всегда бывают на этой станции. Приехали в Шелковку, ни души на вокзале, пошли в соседнюю деревушку, наняли крестьянина и поехали; ехали, ехали, лошаденка плохая, осенний октябрьский день короток, сумерки, а мы еще далеко, далеко от Никольского. Уже к ночи подъехали к дому, огонек го­рит, спать еще не легли, услыхали, выбежали, сколько радости было в этой встрече, с Ли­дочкой больше года не видались, нас уже поджидали, они уже все подготовили к свадебному пиру. Далеко за полночь просидели мы и малыш Лидии, сынишка Коля не спал, все говори­ли, говорили, как устраивать новую жизнь и решили: как жили, так и жить, муж будет жить в своем доме, а я буду в Подчеркове, только на праздники буду ходить не к бабушке, а к Елизаровым на Введенку, теперь она называется Рогачевой, а в связи с каналом Старо-Рогачевкой.

На другой день устроен был вечер в честь нашего приезда, собрались кое-кто из зна­комых, а крестьяне уже прознали, что мы свадьбу справляем, они меня знали раньше, я каж­дый год ездила к Лиде, собрались девицы, и опять пошло величанье, уже тут не под окнами, а по-деревенски прямо в доме, всех перевеличали, получили свое и разошлись. Гостили мы 3 дня здесь, а отпуск на 5 дней дан, будет гулять, пора за работу.

Лида с Иваном Алексеевичем поехали провожать нас на своей лошади, в Шелковке простились, обещали летом приехать. Приехали в Москву, а там с вокзала на свой Савелов­ский вокзал — и в Дмитрове, и пошла я уже не к бабушке, а в новый дом, в новую семью. Встретили нас хорошо, наутро меня в Подчерково не отпустили, уговорили остаться, так как это была суббота. Все-таки к бабушке я сходила, передала ей от Лиды гостинчик, не показы­вает вида бабушка, а вижу — грустит. Вечер и следующий день воскресенье пробыла я в но­вой своей семье, старалась присмотреться к их жизни — в каждом доме свои порядки, «что город, то норов», говорит пословица. В понедельник утром отправилась в Подчерково, муж пошел меня провожать, зашла на минутку к бабушке, муж пошел обратно на работу, а я по­шагала в Подчерково, и потекла неделя по-прежнему. В середине недели навестил меня муж. И потекло время неделя за неделей, по субботам иду в Елизаровский дом, по пути захожу к бабушке.

Елизаровы

Как пусто, неуютно стало в родном доме, некому убраться по-хорошему, везде новые порядки, грустно. Корову бабушка свою еще держит, она еще довольно крепка, спина не со­гнулась, скучно ей, бедной, с теткой у них ничего общего нет, люди разные, друг друга не поймут. Жалование свое я делила пополам: половину отдавала бабушке, другую оставляла себе на прожитие, а с мужем договорились еще раньше, чтобы он отдавал в дом матери-хо­зяйке полностью свою зарплату, как отдавал до женитьбы, чтоб не было упреков бабушкой. Пока не было детей, жить было можно, требования у меня небольшие, я привыкла к такой жизни с детства.

Все шло пока хорошо, гладко, приходила на праздник и опять уходила, в Елизаровском доме ничего не изменилось. Скажу несколько слов о членах новой семьи: отец, Михаил Иванович Елизаров, работал в земской управе в отделе бухгалтерии, человек был тихий, смирный, выпить любил, но меня сначала стеснялся. Садимся за обед, старик пропал, идет, рот вытирает, макает хлеб в соль, закусывает, где-то выпил, а в молодости, говорят, пил страшно, работал в городской управе, семья была большая, уж жалование его присылали со сторожем, отдавали жене — свекрови моей, отсюда брань, скандалы: «Я работаю, а денег не вижу!». Иногда доходило до того, что с себя пропивал. Теперь уж сыновья выросли, стыдно было буянить, а выпить все еще хотелось, но стеснялся.

Хозяин он был плохой, ни в какие дела по дому не входил — сыт, обут, одет, больше ему ничего не надо, и до других ему дела нет. Авторитетом он совсем не пользовался дома. Был очень аккуратен, любил и пофрантить, глядишь, все сапоги начищает, утром в управу пора, а он все чего-то ищет, спросишь: «Вы что, папаша, ищете!» — «Гайтан потерял», это значит, потерял галстук, уж без «гайтана» ни за что не пойдет или без тросточки. Одевался все по сезону, чуть жарко станет — «Достаньте мне майское», это значит, доставайте ему из чулана белый костюм. Зато никому плохого не делал, никому не надоест, придет, пообедает, выспится на диване, а если холодно — на лежанке, встанет, на гитаре поиграет, на гитаре играл замечательно, точно он не касался пальцами струн, сами звуки лились, такой игры на гитаре я ни от кого не слыхала. Жены своей боялся, как огня, под старость, и было кого бояться, строгий устав она вела по отношению к себе. Я ни разу не слыхала, чтобы кто-нибудь из ее взрослых сыновей сказал ей что-нибудь грубо, или ослушался ее, ее слово было законом для всей семьи, права ли она, не права ли, а делай так, как она приказала. Я не говорю о дочерях, дочери почти всегда бывают послушны. Все дети и любили, и уважали, и боялись ее. Устав был такой: кто получил зар­плату, отдавай ей, она пересчитает, и если кто-нибудь из сыновей осмелился оставить себе на личные расходы побольше, она не стерпит, сейчас же: «Что это, сынок, люди дольше служат, им прибавляют, а тебе, знать, убавили?» Ничего больше не скажет, а мотай себе на ус, в дру­гой месяц, пожалуй, и не отважится так сделать сынок.

Брани у нас никогда не было, и я не слыхала, а выговоры очень часто, обычно это было за утренним чаем. Соберется вся семья, и если кто провинился перед матерью чем, или просто ей не понравилось что в поведении кого-либо, сейчас при всех выговор. Ах, как не любила я, когда она начнет выговаривать, кажется, не бранит, ласково скажет, а уколет глубоко, лучше бы отругала.

Теперь-то я ее поняла, иначе и поступать, пожалуй, нельзя было при такой семье — три сына, муж пьяница был, а что бы было, если б она опустила вожжи? Она не упустила их ни­кого из рук, не посадила их на липку к сапожникам, а всех довела до дела, все они окончили городское училище и пошли на работу. Муж мой окончил 13-ти лет и тут же пошел на работу в сиротский суд за 5 руб. в месяц, а уж меньшому, Василию Михайловичу, дали дорогу дальше: окончил городское училище, поступил в Поливановскую учительскую семинарию на стипендию. Отслужив учителем, за стипендию, поступил в Московский учительский инсти­тут, кончил его в один год со мной. Сколько-то лет проучил математиком, поступил в уни­верситет на физико-математический факультет. Окончив его, опять учился на высших педа­гогических курсах Шелопутина, только жить долго не пришлось — погиб в голодное время: в дороге за хлебом — занозил руку, не успели сделать ампутации, получилось общее заражение крови, и умер в Дмитровской больнице.

Мой муж был старшим сыном, на его долю выпали все тяготы дома, семьи, надо было и сестер устроить, все кончили прогимназию, а куда дальше? Старшая Катя при доме осталась, матери помогать, а двух меньших надо учить. Старшую [из них], Анюту, повез в Курск, там открылась частная семинария Фон-Рутцен, срок учения меньше, чем у Чепелевской, где я училась. Вторую — Маню — в Серпухов в гимназию. Где же мне мужу помогать, я по-прежнему с Феклой нашивку нашивала, а мужу не говорила про то, всегда говорила: «Хвата­ет, хватает мне!»

Другой раз нашьешь побольше, уж за реку к подружкам не едешь, лучше бабушке немножко подкинешь, у меня топливо и свет готовые, а ей все с купли, а от Мити проку мало, хорошо, если половину жалования принесет, а то и того нет..

Вернусь опять к своей свекрови. Не понимала я ее тогда. Начнет она учить, как жить надо, а я думаю: «Ну, опять брюзга поехала, как слушать надоело!». А как много полезного, нужного в жизни было в ее брюзжании. Умная была старуха, хотя и неграмотная, далеко все видела впереди и, вероятно, какой глупой казалась я ей. Я привыкла, у нас так водилось, что думаешь, то и говоришь, а по ее науке этого делать никак нельзя: «Ты про себя разумей, а язык держи на веревочке, — говорила она мне, — все сначала взвесь, что можно сказать, а про что и помолчать».

Помню, очень мало времени прошло после нашей свадьбы, еще я не знала путем ни­кого в своей семье, пришли к нам Алексей Павлович Афанасьев — секретарь земской управы — с женой. Говорили о погоде, о холоде. Алексей Павлович и спроси меня: «А какая темпе­ратура у вас в комнате?» Я и скажи: «Вечером тепло, а утром доходит до 12 градусов», свек­ровь под столом толкает меня ногой потихоньку, ничего я не поняла, после ее и спрашиваю, зачем она толкала меня и, конечно, получила выговор: «Разве можно говорить все, что в ду­ше, сейчас они и осудят нас: жадные скажут, дров жалеют». Тут я поняла, что это не в Филатовском доме: что на уме, то и на языке, здесь, у Елизаровых, так не годится, стала немножко прислушиваться, присматриваться, а тяжело было сначала.

Но много и разумного я почерпнула из ее советов, нужного для жизни. По правде сказать, моя бабушка все, все прожила, из богачихи сделалась бедной, а жить не научилась до самой смерти. Вот пример: денег осталось 5 рублей, до две­надцатого еще далеко, а бабушка выдумала ботвинью сделать, до свежих огурцов еще да­леко, поспели только парниковые, 1 рубль за огурчик, она не задумываясь, покупает огурец. Говоришь ей: «И зачем вы, бабушка, купили, обошлось бы и так». — «Что за ботвинья без огурца!». И так во многом поступала. Должно быть, сказывалось все-таки ее происхождение, а может быть, такой характер — не знаю.

Свекровь часто намекала мне о бабушке в своих поученьях, говоря: «Тот человек есть человек, что собирает, а тому, кто готовое расточает — грош цена». Помолчишь, пропустишь, может быть, и правда. Слышала не раз от нее: «Самый лучший учитель в жизни — это нужда, никому так не выучить жить, как выучит нужда». Подумаешь, и правда, нужда учит.

Старшую золовку, Екатерину Михайловну, я очень любила, она была прямее, добрее, сердечнее тех меньших двух. Впоследствии мне пришлось жить с ней, и мы сжились с ней, как сестры, а те меньшие две по окончании курса сделались учительницами, сначала учили в деревне, потом перебрались в Москву, а после революции старшая из них переменила ква­лификацию, поступила в контору, а потом вышла замуж, а младшая до смерти учительство­вала.

Брат мужа, Иван Михайлович, работал в полиции, ему приходилось все время заме­щать то квартального надзирателя, то пристава, приходилось и в уезд выезжать по работе.

Как-то освободилось место штатное квартального надзирателя в Дмитрове, ему и посовето­вали подать на имя генерал-губернатора прошение о назначении его на эту должность. По­дал, ждет вызова. Сшил сюртучную пару, чтоб стать перед лицом «Его Сиятельства». Вы­звали, поехал, явился, принял его «Его Высочество», милостиво поговорили, велел ждать резолюции. Приехал Иван Михайлович веселый: «Вероятно, назначит» — и получает: «По­датное сословие — мещанин — не позволяет Вам занять эту должность».

Разобиделся, разозлился наш Иван Михайлович. «Уйду! — говорит, — Поеду куда-ни­будь счастья искать», а вскоре один случай заставил и уйти, и даже уехать из Дмитрова. Вто­рой брат, Василий Михайлович, жил с нами мало, он почти все время учился, уж на голове плешь была, а он все учился и умер сравнительно рано, на 46-м году своей жизни. Мало я его знала. Любил он детей моих страшно, и они его любили, каких только подарков он не возил им, приезжая на каникулы.

Смерть он получил как-то нежданно-негаданно. Был здоровый, крепкий, сильный, был крепче всех братьев. В 20-м или 21-м году, хорошенько не помню, поехал он в хлебо­родную за хлебом, голодали тогда ужасно, хлеб пекли тогда из подсолнечных жмыхов, ржа­ной мукой только скрепляли их. Поехали они тогда вдвоем с моим мужем, благополучно ку­пили, благополучно довезли, но в дороге Василий Михайлович занозил о грязный пол товар­ного вагона большой палец на правой руке. Останавливаться в дороге нельзя — хлеб везут, а ни промыть, ни йодом залить негде, так и ехал, в руке началась страшная боль, и когда прие­хал в Дмитров, то уже красные полосы поползли вверх по руке. Врач земской боль­ницы разрезал руку, спустил кровь, но это не остановило заразы, ампутировать было трудно, краснота двигалась по плечу, так и умер в нашей Дмитровской больнице. Весь свой короткий век учился, а пожить не пришлось.