Год от сотворения мира (1482 г.). Киев

В конце осени стали проникать в Киев плохие известия — татарский хан Менгли-Гирей, вассал турецкого султана и друг московского князя Иоанна Васильевича, стал угрожать польскому королю Казимиру и вознамерился идти в поход на его владения. Город стал готовиться к отражению возможного набега татар, и к Василию прибыл боярин с повелением от воеводы Ходкевича явиться с пятью снаряженными воинами в город. Василий с сожалением отменил отправку уже готового купеческого каравана, полного товара, до лучших времен, и поехал вместе с воинами в Киев.

Полесская пуща, где находились владения Василия, была более безопасным местом, чем город, окруженный крепостной стеной. Татары не жаловали лесные края, но Беата не захотела там оставаться и последовала за Василием. Прибыв в начале декабря в Киев, Беата не узнала город, но не из-за того, что его улицы и крыши домов, церквей покрывал белый снег, а из-за тревоги, которая, казалось, исходила от каждого его жителя. Спешно проводился ремонт стен, в городские ворота входили, въезжали все больше жителей околиц, обычно в первую очередь страдавших при нападении неприятеля. Срочно составлялось ополчение, люди вооружались кто чем мог.

Беата вспомнила мощные каменные стены, башни Солдайи, павшей под натиском турок. Они не шли ни в какое сравнение с деревянными стенами Киева. Даже замок — резиденция воеводы — не вызывал ощущения надежности, хотя он выдержал предыдущий набег хана Едыгея. Небольшой замок не мог принять всех желающих укрыться в нем, и воевода вскоре велел запереть ворота. Большая часть жителей находилась под защитой лишь городских укреплений Нижнего и Верхнего города. Василий со своими воинами оказался среди защитников замка, но не имел возможности разместить там Беату и временно определил ее к знакомым армянам-ростовщикам, проживавшим с многочисленной родней в большом каменном доме на Боричевом узвозе, недалеко от Драбских ворот замка. Беате было строго приказано: как только татары появятся под городскими стенами, сразу идти к Воеводским воротам, выходящим на Верхний город, а Василий должен был позаботиться, чтобы ее пропустили внутрь.

Татарское воинство двигалось излюбленным путем золотоордынцев, прозванным «Черным шляхом», пролегающим по водоразделу между бассейнами Южного Буга с одной стороны, Роси и Припяти с другой. Этот путь позволял избегать переправ через реки и болота. И вскоре на горизонте небо нахмурилось от дымов пожаров, сопровождавших продвижение татар. На следующий день уже было видно зарево от пожаров на дальних предместьях, и стало ясно, что татары уже близко. К вечеру на Подол явились три чудом спасшихся жителя села Жиляны, находившегося на краю лесостепи. Татары его полностью сожгли, а все население угнали в полон. У городских стен выставили двойное охранение, но вряд ли в ту ночь кто-нибудь из жителей сомкнул глаза.

Ранним утром в дом армян пришел Василий за Беатой. Хозяин дома, пятидесятилетний армянин Киракос, попросил Василия уделить ему внимание.

— Уважаемый Василий Артамонович, год тому назад ты отдал мне в залог золотую маску, — начал пожилой армянин, глава многочисленного семейства — три десятка душ проживали вместе с ним, — обязуясь вернуть взятое серебро через два года в количестве в два раза большем, чем взял.

— Да, это так, — подтвердил Василий, не зная, к чему клонит армянин.

— Я готов тебе вернуть золотую маску сейчас и не требовать серебро, взятое у меня, но при условии, что ты поможешь мне и моим домочадцам попасть в замок. Городские стены слишком ненадежны и не выдержат напора татарского войска.

— Дать разрешение может только воевода, — хмуро сказал Василий, спеша увести жену.

— Если этого мало, то я готов прибавить еще столько серебра, сколько ты взял у меня, — продолжал настаивать армянин.

— В замок допускают лишь по решению воеводы. Мне пришлось просить его, чтобы он позволил взять с собой в замок жену.

— Я тебе сейчас отдам золотую маску и серебро, а ты добейся разрешения воеводы и быстрей возвращайся за ней и за нами. Вот, возьми! — Он протянул золотую маску и тяжелый мешочек с серебром.

— Мне этого не надо! — отрезал Василий. — Я поговорю с воеводой, но Прасковья пойдет со мной. — И он положил руку на саблю, висевшую на поясе.

Беата, почувствовав, что обстановка накаляется, подошла к мужу.

— Василий, сделай так, как просит Киракос. Мне жаль его дочерей — что с ними будет, если татары возьмут город? Я тебя подожду здесь.

— Хорошо, — сдался Василий, забирая серебро. — Будем надеяться, что оно поможет воеводе стать уступчивее. А маску отдай Прасковье — это ее собственность. Я скоро вернусь.

Но его надеждам не суждено было сбыться, и дело было не в решении воеводы. Татары изменили тактику и одновременно атаковали Верхний и Нижний город. Первыми полегли защитники-ополченцы города Ярослава, и татары, не отвлекаясь на грабежи, стали прорываться дальше, уничтожая все живое на пути. В городе возникла паника, народ спешил укрыться за стенами монастырей, надеясь на защиту Бога, и на укреплениях города Владимира татары почти не встретили сопротивления — главная трудность заключалась лишь в преодолении стен при помощи осадных лестниц. Их передовые отряды вышли к Боричеву узвозу, когда еще Нижний город сопротивлялся, но его судьба была уже предрешена, так как татары зашли с тыла. Часть татар попыталась прорваться к Драбским воротам, но была отогнана огнем из орудий и стрелами, а стража успела поднять подъемный мост, так что татарам пришлось преодолевать глубокий ров. Деревянные стены крепости были обмазаны толстым слоем глины, и зажечь стены при помощи огненных стрел татарам не удалось. Атака со стороны Воеводских ворот тоже закончилась безрезультатно. Татары, окружив замок со всех сторон, в бессильной ярости обстреливали защитников из луков, меткими попаданиями доказывая, что не зря давали высокую цену за стрелы, изготовленные киевскими мастерами. Однако, несмотря на имеющиеся потери, защитникам замка было ясно, что крепость татарам не взять без тяжелой осадной артиллерии. Стенобитных орудий у них тоже не было, но даже если бы имелись, их бы вряд ли удалось подтащить к воротам через глубокий ров по крутому склону.

Штурмовые лестницы дали возможность татарам подобраться к стенам, но взобраться на них не было никакой возможности, несмотря на использование веревок с крюками. Над замковыми стенами было надстроено бланкование — защитная стена с бойницами и подсябятьем — выдвинутой вперед частью бланкования с отверстиями в полу для сброса камней, выливания смолы и кипятка. Все это давало возможность наносить заметный урон нападающим.

Предприняв еще две безрезультатные попытки штурма, татары занялись резней и грабежом. Казалось, над городом пронесся единый стон, перешедший в несмолкающие крики ужаса и мольбу о помощи. В бессильной ярости татары не жалели ни женщин, ни детей, словно выполняя давний закон Бату-хана: в городе, оказавшем сопротивление, не должно остаться никого в живых. Но затем, решив, что выгоднее продать «ясир», чем утолить злость, начали набирать пленников из уцелевших жителей, убивая лишь стариков и малолетних детей, которые могли не выдержать далекого пути в Кафу, на невольничий рынок.

— Бог к нам милостив! — воскликнул одетый в броню тучный воевода Иван Ходкевич, стоя на верхней площадке Драбской башни. — Не по зубам татарам наша твердыня! Едыгей-супостат не взял, не возьмет и Гирей. Дня три побавится здесь, народ пособирает в полон и возвернется к себе. Слава тебе, Господи! Надо сказать митрополиту — пусть отслужит здравицу за наше спасение!

Вдруг ко рву у ворот замка подъехали два басурманина, один держал в руке длинный шест с привязанной белой тряпкой.

— Послы идут! Гирей решил сдаться — мурзу прислал просить! — пошутил кто-то из свиты, но шутку не поддержали.

Остановившись у самого рва, за десяток шагов от ворот, мурза в зеленой чалме начал быстро говорить:

— Улуг Йортнинг, ве Техти Кырымнинг, ве Дешты Кыпчакнинг, Улуг хани…

Тут же его начал переводить стоящий рядом с ним толмач, который держал шест:

— Великий хан Великой Орды и Престола Крыма и Степей Кыпчака…

Среди свиты воеводы стоял хмурый Василий, наблюдая за тем, что творилось в городе, и скрипел зубами от бессильной ярости. Он понимал, что ничем жене помочь не сможет, даже если бы сейчас оказался в захваченном татарами городе. Ругал себя, что зря послушался армянина Киракоса. Забрал бы тогда с собой Прасковью, пусть даже силой — осталась бы она цела. А сейчас она либо в полоне у татарина поганого, и ожидает ее доля тяжкая — оказаться в гареме у неверного, либо мертва. Он не стал ждать конца переговоров и, все же надеясь на чудо, пошел в главную замковую церковь Святого Николая и начал горячо молиться за спасение Прасковьи.

Короткий зимний день закончился, и на землю пал мрак ночи, рассеиваемый огнем пожара, начавшегося в городе, и татарскими кострами, огненным кольцом охватившими подножие замка. Ночь не принесла тишины, то и дело из города доносились отдельные крики отчаяния, обычно резко обрывающиеся, и чужие звуки, пришедшие сюда вместе с победителями.

На верхних площадках стен замка зажгли факелы через каждые десять шагов, а удвоенные караулы, обходя вверенные участки, после ежечасного боя курантов делали перекличку. Ночь ожидалась спокойной — было известно, что татары не воюют ночью, а после отпора, полученного днем, вряд ли они намеревались сунуться в замок. А если даже сунутся, то пороха, ядер, стрел, защитников в замке было вдоволь, чтобы проучить наглецов. И длительную облогу замок может выстоять: в складах полно провианта, имеется также колодец тридцати саженей глубиной, в котором всегда достаточно воды. К тому же о бедственном положении Киева знает король Казимир и, наверное, уже выслал своих воевод с войском против татарского хана.

* * *

Ожидая, когда Василий вернется, Беата надела на летник[18], из-под которого выглядывала красная рубаха с вышивкой, суконный опашень с серебряными пуговицами. Голова ее по местной моде была покрыта более удобным, чем кокошник, темным платком с золотым шитьем. Возвращенную Киракосом золотую маску она спрятала под опашень. Ожидание затянулось. Вдруг она услышала далекий гул, напомнивший ей штормовое море. «Откуда здесь море?» Она выбежала в горницу, застав там всех обитателей дома, полностью одетых для улицы, встревоженно переглядывающихся между собой и разговаривающих на непонятном языке. Мужчины все были в кольчугах и вооружены саблями. Рядом с Киракосом стояли три сына, два брата со своими сыновьями, возле них — жены, дети.

— Что это за шум? — спросила Беата.

— Похоже, татары уже в Верхнем городе! — ответил бледный Варик, младший сын Киракоса, которому только исполнилось шестнадцать.

— Василий не пришел… — хмуро сказал Киракос. — Мы будем пробиваться к Воеводским воротам — ты пойдешь с нами.

— Сейчас, только надену шубу. — Беата повернулась, чтобы пойти в свою комнату, но Киракос ее задержал.

— Нет времени. Нам надо уходить очень быстро… — но тут они услышали шум за окном и поняли, что опоздали.

Крики татар, шум битвы ворвались в дом. Входную дверь закрыли на запоры и с внутренней стороны подперли сундуками. Мужчины обнажили оружие, а женщины и дети перешли в дальнюю комнату, словно там было безопасней. Рядом с Беатой находились жены взрослых сыновей Киракоса с детьми от двух до семи лет, две юные дочери двенадцати и четырнадцати лет, жены младших братьев Киракоса с малолетними детьми. Жена Киракоса Тамара осталась с мужчинами и вооружилась коротким копьем.

— Что будем делать, если татары сюда ворвутся? — спросила Беата у жены Бахтияра, следующего по возрасту за Киракосом его брата.

Та достала кинжал из-под одежды:

— Живой я им не дамся! Детей жалко…

Ожидание превратилось в пытку. Женщины шепотом читали молитвы, умоляли Бога о спасении, прижимали к себе детей, надеясь, что они это делают не в последний раз. Время шло, за стенами дома слышался шум битвы, дикие вопли, а возле самого дома ничего не происходило. Начало смеркаться, и у Беаты появилась надежда, что беда пройдет мимо. Она верила: если до темноты ничего не случится, то они будут спасены. Но чуда не произошло…

Раздался сильный стук в дверь, от которого она сотрясалась, но напор выдержала. За ней послышались яростные гортанные возгласы. Младшие из семейства Киракоса натянули тетивы луков, направив их в сторону двери, старшие стояли с обнаженными саблями. Наконец дверь не выдержала и соскочила с петель, в комнату, раскидывая баррикаду из сундуков, ворвались татары. Первые двое пали от стрел, еще двое свалились от ударов сабель, но нападающие, как голова у гидры, возникали все новые и новые, а силы защищающихся таяли, как и их численность.

Услышав шум битвы в доме, жены оставили детей на попечение Беаты и поспешили на помощь мужьям. Она слышала крики на татарском и армянском, звон сабель, хрипы умирающих и стоны раненых. Дети окружили Беату, прижимаясь к ней, а она пришла в отчаяние от чувства беспомощности. Неожиданно бой стих, слышен был лишь топот ног в доме. Дверь распахнулась, и в комнату ввалилось несколько кочевников в белых остроконечных войлочных шапках, в диковинной одежде и с окровавленными саблями наголо. Дети закричали от страха. Первый татарин, заскочивший в комнату, схватил Беату за волосы и, свалив ее на пол, поволок к выходу. Беата ухватилась за его руку, чтобы хоть немного уменьшить боль, к тому же платок сдавливал шею и затруднял дыхание.

— Бенди вар ясир![19] — закричал он бегущим навстречу татарам.

Горница была залита кровью — в бою погибло все семейство армян, мужчины и женщины. Сзади дико закричали дочки-подростки Киракоса — видно, там происходило что-то ужасное. Татарин выволок Беату на улицу, запруженную татарами, снял с пояса кожаный ремень и надел его ей на шею. Вскоре она оказалась в толпе других невольников: женщин, девушек, юношей. Все они были связаны попарно. Напарницей Беаты была молодая девушка в тулупчике, в порванном сарафане, простоволосая, несмотря на мороз, с безумием в глазах. Судя по всему, она воспринимала действительность, как сон.

Пожар в городе набирал силу, и пленников вывели через Иорданские ворота, оставив под охраной дожидаться утра. Под утро мороз стал донимать все сильнее, а одеревеневший кожаный ремень, сдавливающий Беате шею, затруднял движения, когда она пыталась согреться. Внезапно в городе раздался сильный взрыв, а в следующий момент послышались воинственные крики татар — они бросились на штурм замка.

* * *

Василий мучился тяжкими думами о возможной горестной судьбе жены. Он со своими людьми всю ночь сторожил на стене замка со стороны Боричева узвоза и не находил себе места — в темноте внизу прятался дом Киракоса, всего в нескольких десятках шагов, а он ничего не знал о жене. Может, именно в этот момент ей требовалась помощь. И он решил рискнуть. Укрепив крюк с привязанной веревкой, он спустил ее со стены. Приказал Никодиму, которого оставил старшим, как только спустится, веревку поднять наверх, а когда потребуется опустить — он снизу крикнет филином.

Во время спуска рядом укрепленный факел отнесли в сторону, чтобы татары ничего не заметили, и с замирающим сердцем Василий перекинул свое тело через край стены. Склон горы, на который он спустился, был чрезвычайно крутым, и, спускаясь, он не удержался, покатился, остановившись в самом низу. Ночь была полна звуков человеческого горя, скорби, торжества силы, так что его спуск прошел незамеченным. К своему удивлению, он не увидел на улицах празднующих татар, должных упиваться своей победой, грабить и предаваться оргиям. Наоборот, по улице, освещенной лишь отблесками пожара, бушевавшего на Подоле, скрытно, без факелов, прошел большой отряд татар. Все они были в полном боевом облачении, и Василий насторожился, почувствовав: что-то басурманы затевают. Хорошо было бы незамедлительно вернуться в замок и сообщить воеводе об увиденном, но неизвестно, как тот отнесся бы к тому, что Василий самовольно покинул пост.

Василий продолжил путь, стараясь не выходить на освещенные участки, и наконец добрался до дома Киракоса. Входная дверь была выломана, большой двухэтажный дом оказался пуст. Было видно, что степняки в нем похозяйничали и вряд ли там теперь пригодилась бы его помощь, но он вошел в дом. В зале лежали посеченные тела мужчин и женщин семейства Киракоса, сражавшихся до последнего.

«Если бы они проявили храбрость на городских стенах, а не защищая свое жилище, как и многие другие подобные им, то, может, татары и не смогли бы войти в город», — подумал Василий. Собранное для защиты города ополчение оказалось малочисленным и плохо вооруженным. Многие остались в своих жилищах, рассчитывая, что за них будут сражаться другие, но этим не сохранили ни свои жилища, ни жизни, свою и близких.

Василий нашел возле образа Божьей Матери с младенцем огарок свечи, зажег при помощи кресала и начал осмотривать тела убитых, боясь обнаружить тело Прасковьи. В дальней комнате он нашел растерзанные тела младших дочерей Киракоса, над которыми татары поглумились, но тела Прасковьи нигде не было, и это внушало ему хоть небольшую, но надежду.

«Проникнуть дальше в город и отыскать среди тысяч пленных Прасковью, помочь ей?» Это было неисполнимо: проще было найти иголку в стогу сена. К тому же это было смертельно опасно.

Пожар, начавшийся на Подоле, в районе Житнего торга, набирал все большую силу, так что вряд ли татары остались в городе, поэтому Василий решил рискнуть. Но только он собрался выйти из дома, как новый отряд татар появился на улице и расположился неподалеку. Василий понял, что попал в ловушку, так как все окна дома и двери выходили на улицу и оказаться там было подобно самоубийству.

Он лихорадочно обдумывал все возможные варианты, но ничего спасительного не приходило в голову. «Пытаться сейчас выбраться равносильно смерти от татарских сабель; оставаться здесь, если даже меня не обнаружат татары, — значит, подвергнуться другой опасности — утром воевода, обнаружив мое отсутствие и узнав о самоуправстве, разгневается. А наказание во время войны одно — смерть!» Но ему ничего не оставалось, кроме как ждать, что уготовила ему судьба, и молиться Богу.

Не успели куранты на башне, обращенной к Подолу, пробить шесть часов, как вздрогнула земля от сильного взрыва у Воеводских ворот. Ночью татары смогли незаметно подложить пороховые заряды под ворота. То ли охрана башни не заметила приготовлений татар, то ли ее уничтожили ночью умелые татарские лучники — это останется тайной, но мощный пороховой заряд сработал, взрыв повредил башню, и ворота распахнулись. Через них хлынули толпы татарских воинов, сметая все на своем пути. Пушки, стоявшие на башнях, оказались бесполезными против врага, попавшего внутрь крепости. Воевода бросил все имеющиеся силы, пытаясь вытеснить врага, но в это время татары начали штурм со стороны Драбских ворот. Они умело сбивали стрелами уже немногочисленных защитников башен и стен. При помощи штурмовых лестниц добравшись по крутым склонам холма к стенам, татары затем пускали в ход веревки с крюками. Появление врага внутри замковых укреплений посеяло панику, а воевода не успел наладить должную оборону с обеих сторон, и вскоре замок пал. Тучный воевода Ходкевич, его семья, бояре со своими семьями, которые здесь укрывались, были пленены и позже оказались в толпе пленных с тесно охватывающими шеи ремнями.

Ограбив замок, татары его подожгли. Великое множество пленных, взятых в Киеве и его окрестностях, татары погнали на юг. Теперь для них было главным как можно быстрее добраться до степи, чтобы затем доставить добытый «ясир» в Кафу для продажи.

Василий вышел из дома Киракоса, послужившего усыпальницей для всего его рода. Город горел, пожар объединил в единое целое Верхний город, Нижний, Подол, Куреневку. Столб дыма поднимался со стороны Печерского монастыря, горел замок на горе, символ литовского могущества. Из огня, словно прощаясь, пробили в последний раз куранты. Казалось, все живое покинуло этот древний город, помнивший времена своего могущества, когда великие византийские императоры и европейские короли считали за честь породниться с великокняжим домом, правившим единым государством. Объятые огнем, скорбно стояли церкви, уже лишенные золота своих куполов, с разграбленными, оскверненными алтарями. В домах, пожираемых огнем, лежало множество незахороненных трупов. Тучи воронья слетались в покинутый город на трапезу, пожалованную им посреди суровой зимы.

Василий остро ощутил свою вину: не уберег жену, не сообщил воеводе о ночных приготовлениях татар. И вот свершились пророчества апокалипсиса — в этом древнем городе и в его, Василия, жизни. Внезапно сквозь шум расползающегося огня, треск догорающих стропил и крыш до него донеслось конское ржание. Кто-то, невзирая на бушующий пожар, пробивался сюда, больно стегая испуганную лошадь, принуждая ее преступить через страх огня, переданный с кровью от предков.

Осторожность заставила Василия опять спрятаться в доме. Он выглянул из окна и увидел молодого татарина верхом на лошади, а к ее седлу привязана уздечка второй лошади, на которой сидела женщина. И тут он не поверил своим глазам — это была Прасковья, перепуганная, замерзшая, в порванном тулупе и чужом черном платке, но живая и невредимая.

Прасковья сказала что-то на незнакомом татарину языке и указала на дом Киракоса. Татарин спешился, за ним Прасковья. Они привязали лошадей и зашли в дом. Это показалось очень странным Василию — он решил пока не выказывать своего присутствия. Было похоже, что татарин и Прасковья друг друга знают и вернулись с какой-то определенной целью.

* * *

Беата была легко одета и страдала от холода. Таких, как она, было много — полураздетых и посиневших от холода, передвигавшихся с трудом. Но пленник нужен живым, здоровым, иначе его не продашь, и вскоре татары привезли целый воз самой разной одежды, собранной в городе. Прасковье достались тулуп и теплый платок. Пленники не понимали, что происходит, но вскоре густой черный дым, показавшийся над замком, сообщил, что его защитников постигла горестная судьба. Стали прибывать новые партии пленных, и в одной из них она увидела воеводу Ходкевича, связанного за шею одним ремнем со своей женой. Воевода был растерян, убит горем и, шевеля губами, про себя читал молитву. Беате вспомнилась казнь князя Олельковича и надменный вид воеводы, властвующего над жизнью и смертью подданных. Теперь его жизнь и жизнь его семьи зависела от прихотей басурманина. Пленных было многие тысячи, и первые партии, растянувшись узкой цепочкой на сотни метров, уже отправились в путь, в далекую неволю. Беата с напарницей, которая до сих пор не пришла в себя и не проронила ни слова, попали в следующую партию. Под ремнями, попарно соединявшими за шеи пленников числом более сотни, была пропущена длинная веревка, которая крепилась к седлу едущего впереди всадника-татарина, а конец ее находился у замыкающего всадника. По обе стороны колонны пленников следовали верховые, зорко охранявшие ее. Передний всадник что-то крикнул по-тататарски, очевидно очень смешное, потому что ближайшие татары чуть не покатились со смеху, и стегнул свою лошадь. Темп передвижения был выбран очень быстрый, но пленникам пришлось подстраиваться под него, так как они знали, что тормозящих движение колонны ожидает смерть. Беата, пока находилась в толпе пленных, наслушалась рассказов о том, что их ждут ежедневные многокилометровые переходы с редкими остановками на отдых. Кормить их будут сырой крупой, замоченной в воде, и чувство голода будет преследовать всю дорогу, так что в конце пути многие будут готовы есть и падаль. Но самое страшное — это переход через кипчакские безводные степи, где путь подобных караванов на каждом шагу был отмечен костями погибших.

Внезапно взявшая быстрый темп колонна остановилась, и вскоре возле Беаты осадили коней двое татар. Взмах сабли — и ремень, соединявший ее с напарницей, оказался перерубленным. Девушка, до того отрешенная от всего в этом мире, вдруг бросилась бежать в дубовую рощу, видневшуюся в сотне метров от них. Татарин-охранник легко догнал беглянку, и вскоре аркан крепко обхватывал ее туловище с прижатыми руками и она была возвращена в колонну. С Беатой поступили иначе: на ее шее оказалась новая ременная петля, и она послушно последовала за молодым безусым татарином, точнее, за его конем в сторону, противоположную той, куда двигалась колонна. Беата терялась в догадках, так как татарин повел ее не в лагерь, а в другую сторону, и вскоре они скрылись в небольшой балке. Здесь татарин спешился. Беата сжалась, ожидая чего-то страшного.

— Ну что, презренная жрица Велла, госпожа Беата, купчиха Прасковья, похитительница маски Девы, не предполагала, что я тебя найду? Видишь, а я нашла, и должна заметить, что ты мне дорого обходишься!

Татарин говорил на древнем наречии тавров, сверля ее взглядом черных пронзительных глаз, таких знакомых. Теперь Беата их узнала — под видом татарина скрывалась Мара, жрица из ее прошлого.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я здесь для того, чтобы тебя спасти: твою жизнь, свободу, честь. И ты права. Ты знаешь, что мне нужно! Только не говори, что маска Девы потеряна или ты не знаешь, где она. Я тебя убивать не буду — верну обратно в караван и на протяжении всего пути буду следить за тобой, не дам тебе подохнуть. И продавать тебя не стану, а только подарю одному отшельнику, живущему в горах. А знаешь почему? Потому что он болен страшной болезнью, дошедшей сюда из земли франков. Московский князь Иван Васильевич сжигает заживо всех, у кого обнаруживают признаки болезни, хан Менгли-Гирей поступает милосердней — изгоняет их в горы. Ты будешь с ним жить годы, медленно гния изнутри, если раньше не убьешь себя, обрекая на вечные муки в аду.

— У меня с собой маски нет, но я ее спрятала в доме Киракоса в Киеве. Может, татары ее не нашли, когда грабили дом…

— Хорошо, я поверю, но ты знаешь что тебя ожидает, если мы не найдем маску! Я от своих слов не отступлюсь!

Они сделали небольшой крюк, возвращаясь в город. Мара спрятала в укромном месте вторую лошадь, на которую она усадила Беату для ускорения передвижения. Мара ее освободила от петли на шее, но на всякий случай связала руки. За время путешествия из Новгорода в Киев Беата научилась сносно ездить верхом на лошади, но со связанными руками ей было немного страшновато. Впрочем, Мара представляла собой бóльшую опасность, чем падение с лошади. Чтобы сократить путь, а еще потому, что через некоторые улицы горящего города уже невозможно было проехать без риска для жизни, въехали через Кожемяцкие ворота. Проехали мимо разрушенных взрывом Воеводских ворот, затем двинулись вдоль Замковой горы и пробрались до Боричева узвоза, на котором стояли в основном дома добротные, были и каменные. Пожар сюда пока не добрался.

Беата не верила, что, заполучив золотую маску, Мара ее так просто отпустит, но со связанными руками, без оружия ничего не могла сделать — лишь оттягивала время и надеялась на Бога.

Когда они подъехали к дому покойного Киракоса, Мара не согласилась развязать пленнице руки, туманно пообещав:

— Развяжу после. Вначале маска, а затем ты все получишь: свободу, лошадь, возможность ехать куда захочешь.

Эти слова лишь усилили подозрения Беаты. Приближался вечер, начинало смеркаться, и чтобы стало светлее и Беата могла отыскать тайник, Мара разбила слюдяные оконца. Беата ползала на коленях среди убитых, приподнимала тела, приговаривая:

— Мало света! Где-то здесь, должно быть… Где-то здесь… Тогда все было как в тумане.

Мара сама видела, что света, проникавшего через маленькое окошечко, очень мало, а быстро наступающие сумерки предупреждали о надвигающейся темноте.

— Я пойду посмотрю в других комнатах. Надеюсь, найду, что можно зажечь, — решилась Мара. «Куда может деться пленница со связанными руками?» — подумала она и вышла из комнаты.

Беата быстро метнулась к закоченевшему телу жены Бахтияра и вытащила из складок одежды кинжал, который давно уже нащупала. Погибшей он не пригодился — она умерла от удара копьем. Острое лезвие кинжала позволило Беате избавиться от пут, теперь надо было успеть к лошади, перерезать веревку, которой она привязана, и…

— Ты куда собралась? — насмешливо спросила Мара, преграждая ей дорогу и положив руку на саблю, висевшую у пояса. — Думаешь, я настолько глупа? Один раз ты меня провела, но это в прошлом!

Кинжал против сабли не имеет никаких шансов, и Беата поняла, что проиграла. Тут послышался шум позади Мары, та быстро обернулась и увидела Василия, подступающего к ней с обнаженной саблей. Мара выхватила свою саблю и вступила в бой, хотя вскоре поняла, что с ним ей не справиться. Василий наносил короткие рубящие удары, вкладывая в них всю силу, и Мара едва успевала их блокировать. Он беспрерывно наступал, стараясь прижать противника к стенке, лишить маневра, и тогда исход поединка был бы ясен. Когда Василий наносил сбоку очередной удар, Мара рискнула, не стала его парировать, быстро присела — и сабля просвистела над ее головой, сбросив остроконечную шапку и рассыпав густые черные волосы по плечам. Увидев мгновенное превращение татарского воина в миловидную черноволосую девушку, Василий замешкался, и этого Маре было достаточно — она рубанула саблей по предплечью его правой руки. Сабля выпала из раненой руки Василия. Мара выпрямилась и приготовилась нанести беззащитному противнику смертельный удар, но в тот же миг ее словно огнем опалило под левой лопаткой. Она зашаталась и, не выпуская сабли, упала лицом вниз. В спине у нее торчал кинжал, а над ней стояла Беата.

— Вот чертова татарка! — только и сказал Василий, зажимая рану рукой, из-под которой сочилась кровь. — Если бы не ты, то порубала бы она меня, как капусту.

— Она не татарка — она жрица племени тавров. У меня случайно оказалась золотая маска богини Девы из их храма, когда я скрывалась от турок и татар. Она разыскивала меня, чтобы вернуть маску в храм.

— Может, следовало бы ей маску отдать? Хотя жаль — столько золота! — засомневался Василий, который, как и большинство христиан на Руси, признавал многие языческие обычаи. Посмотрев на тело убитой девушки, он заметил: — Впрочем, ей теперь уже все равно.

— Дело не в золоте, из которого сделана маска, — возразила Беата. — Она бы меня все равно не оставила живой. А маска Девы… — Она замолкла и, решившись, сказала: — Она живая! Ее невозможно любить, но невозможно с ней расстаться. В ней скрыта страшная сила, которую ощущаешь, когда ее надеваешь, и от этого становится жутко, словно превращаешься в ее раба. Я чувствую, что мне удалось пережить многие опасности только из-за того, что она всегда была со мной. Благодаря ей ты решил меня спасти, хотя на корабле не обращал на меня особого внимания, благодаря ей словно ослепли воины князя Иоанна, когда мы бежали из Новгорода, — ведь только нам удалось тогда бежать? Благодаря ей мы проделали весь тяжкий путь, подвергаясь смертельной опасности, и остались целы. Если бы Мара не разыскала меня, мы бы с тобой не встретились здесь, а я в караване невольников следовала бы в Кафу. Но Мара нашла меня среди тысяч невольников и этим помогла нам, и все это лишь благодаря маске. Вот посмотри, какая она красивая.

Беата достала из-под одежды золотую маску, которую все это время прятала на себе, и почему-то никому в голову не пришло ее обыскать, словно маска оберегала ее от чужих прикосновений. Она надела маску, и на Василия уставилось золотое чудовище в виде отвратительной бабы с неестественно большими грудями и конечностями-щупальцами. Он посмотрел на свою жену с некоторым страхом, не узнавая ее. «Вот разговорилась обычная молчунья! Нужно избавиться от этого языческого лика — к добру эта маска не приведет». Василий вспомнил, что в детстве видел, как сварили в чане со смолой колдуна, который насылал на людей мор, проклинал их. А женщин-ведьм, обвиненных в колдовстве, топили. Помнил, как одна молодуха плавала в проруби, в ледяной воде, никак не тонула. Убедившись в ее колдовской силе, вытащили молодуху и сожгли… Да и сейчас время неспокойное — вот из Новгорода пришли известия, что там сожгли в клетке на костре духовенство, обвиненное в ереси жидовствующей[20], в увлечении магией и алхимией. А если кто услышит разговоры, которые ведет Прасковья, то ей несдобровать.

Во дворе заржали кони, чувствуя приближение огня, который постепенно надвигался с Подола и уже достиг начала Боричева узвоза. Возвращаться тем путем, каким явились сюда Мара и Беата, было опасно, решили уходить через урочище Гончары, наименее заселенное и пока не тронутое огнем. С сожалением отпустили коней, дав им свободу — авось избегут огненной ловушки, а сами стали карабкаться по крутым склонам Замковой горы, перебираясь в небольшое поселение гончаров, где пожара все еще не было.

Вышли к замерзшему Днепру и там-то решили переночевать, не рискнули переходить его ночью, так как на середине из-за быстрого течения попадались промоины-ловушки, поджидавшие неосторожного путника. Василий наломал сучьев и разжег костер.

— Мне это напоминает нашу первую ночевку после бегства из Новгорода, — произнес Василий, пытаясь справиться с раздражением, переполнявшим его.

«Какие еще сюрпризы из прежней жизни может преподнести мне женушка-молчунья?» — думал он. Полученная рана давала о себе знать, пекла огнем, и это не улучшало настроения.

Беата молча покачала головой и показала в сторону города, на ночное небо, освещенное пожаром. Затем подбросила новую порцию еловых веток, и пламя взметнулось вверх, шишки затрещали в костре. Василий недовольно поморщился.

— Ты помногу не бросай — дров не хватит до утра. Я, наверное, не засну, буду поддерживать огонь — рана не дает спокойствия.

— Пожалуй, я тоже не засну, — сказала Беата, вспомнив, как они обнаженными провели морозную ночь, прижавшись друг к другу, укрытые одеждой, грея друг друга теплом своих тел и любовью.

Да, тогда ей показалось, что она по-настоящему любит Василия, а сейчас она в этом уже не была уверена. Что-то в ней изменилось, она не понимала что — может, страшные события этого дня как-то повлияли на нее?

— Покажи мне маску! — потребовал Василий.

Беата подчинилась, вытащила из-под одежды золотую маску и передала ему. Тот некоторое время молча рассматривал ужасный лик древнего идола.

— Надо избавиться от нее, иначе нам добра не будет. Все, что ты придумала, будто она тебя сохраняла, — это от беса. Это лик дьявола, и его надо уничтожить, а золото нам пригодится. Как думаешь, пламени костра достаточно, чтобы расплавить ее? — И он бросил маску в костер раньше, чем она смогла ему помешать.

Беата, не раздумывая, схватила сучковатую палку, ожидающую своей участи быть сожженной, разгребла горящие дрова и достала маску. Она оказалась неповрежденной, лишь немного запачкалась, и Беата бережно протерла ее. Василий недовольно следил за ее действиями.

— У нас на Руси жены неукоснительно выполняют то, что решает муж! Придем в посад, там я обязательно этого ирода расплавлю! А золото нам пригодится. Тяжело нам будет — Киев обезлюдел, не один год пройдет, пока он наберет силу. Теперь, чтобы торговать, нам надо будет ехать значительно дальше. Ничего — мне не привыкать начинать все заново.

Беата спрятала золотую маску под одежду. Василий зло рассмеялся:

— Ты ее куда хошь засунь, а если я сказал, что расплавлю, то так и будет. Нечего этому идолу-бабе на свет белый зыркать. А хочешь, я мастера найду, отольет он тебе из золота украшения разные? Хотя от бесовского золота добра не жди. Молчишь, обиду затаила? Запомни: на обиженных воду возят!

Беата легла возле костра на подготовленное ложе из еловых веток и закрыла глаза. Василий сидел рядом, прислонившись спиной к дереву, обдумывая предстоящие дела. У него осталось серебро, которое дал ему покойный Киракос за спасение семьи, и он решил: половину потратит на дела богоугодные, не один раз помянет Киракоса и всю его родню — жаль, не знает, как звали всех членов его рода, истребленного татарами. Срубит церквушку у себя на посаде — часовенка уже