Год от сотворения мира (1479 г.). Московское княжество

Беата, сидя в санях, зябко поежилась, но не от холода — бобровая шуба надежно защищала от мороза, — а от плохого предчувствия, которое ее не покидало с тех пор, как они выехали из Глебовских ворот Переяславля[4]. Хотя за долгую дорогу никаких происшествий не случилось и перед ее взором вдалеке уже раскинулась столица Московского княжества, она знала — что-то должно произойти. А предчувствия ее никогда не обманывали.

Уже больше года она находилась в этой чужой стране, теперь волею судьбы должной стать ее отчизной на всю оставшуюся жизнь. Надежды, что она когда-нибудь увидит родную Лигурию, не осталось — она исчезла в тот роковой день, когда Беата приняла чужую веру схизматиков и обвенчалась с Василием в православной церкви. Теперь у нее даже имя было другое — Прасковья.

События последних лет вновь всплыли в памяти[5]: солнечная Лигурия, с которой она распрощалась пять лет тому назад, как оказалось, навсегда, отправившись к своему будущему супругу, Христофору ди Негро — консулу Солдайи, крепости, павшей под натиском янычар Гедик-Ахмед-паши; страшная смерть ди Негро; бегство; верный кавалерий Микаели ди Сазели и вероломная служанка Мара; скрывавшийся в горах древний народ тавров и его кровавое божество — Дева-Орейлохе. Ей чудом удалось попасть на корабль русских купцов, возвращавшихся домой через земли Астраханской Орды. Однако в пути ее ожидало новое испытание. Проведав, что она подданная Генуэзской республики, местные власти ее задержали.

Она оказалась в громадном строении, имеющем только крышу, которая держалась на толстых бревнах, врытых в землю. Здесь было много измученных пленников-славян, ожидающих отправки на невольничий рынок в Кафу. У нее под одеждой была спрятана золотая маска из храма тавров, вот только она боялась показать ее охранникам — ничем не помогут, а золото заберут. Решила уповать на милость Господа Бога и Девы Марии, а золотой маской за свободу рассчитаться, когда подвернется удобный случай. Но даже в таком бедственном положении желание расстаться с маской ее ужасало больше, чем сама неволя, хотя она боялась признаться себе в этом. Помощь пришла неожиданно: молодой русский купец Василий Голода, немного знавший ее родной язык и часто беседовавший с ней во время морского путешествия, сумел ее вызволить, но дорогой ценой.

На следующий же день Василий с помощью татарина-христианина разыскал ее, трепещущую от страха, и объяснил, что он ее выкупил, но ему пришлось целовать крест, клянясь, что она его жена перед Богом. Беата была готова на все, лишь бы ее миновала ужасная участь рабыни. Дальнейшее помнила как в тумане: крещение и венчание в небольшой православной церквушке возле Астрахани, бесконечную дорогу до Рязанского княжества. Ей было чудно после великолепных пышных шелковых нарядов, которыми ее баловали родители и ди Негро, облачиться в сарафан из узорного штофа, отделанный лентами золотого шитья, спрятать под высокий золотошвейный кокошник, расшитый жемчугом, свои великолепные волосы. Поверх кокошника научилась повязывать шелковую шаль, прикрывавшую плечи.

Ей часто приходила мысль, что вместо одной неволи она оказалась в другой. Может, менее унизительной. Василий Голода был молод — до тридцати оставалось два года, высок ростом, крепок телом, круглолиц, светловолос, с такой же светлой бородой. Беата за время своего крайне непродолжительного замужества за мессиром Христофором ди Негро лишь один раз взошла с ним на супружеское ложе, и у нее не осталось об этом особых воспоминаний. Фактически именно русский купец стал ее первым мужчиной, ввел ее в мир чувственных удовольствий. Его тело влекло ее, давая наслаждение, удовлетворение, но душа оставалась холодной, как погода, обычная здесь в это время года. Ей не нравились нравы и обычаи этой варварской страны, где жена должна быть затворницей в тереме, в лучшем случае тенью мужа.

Ночами, закрыв глаза, поддаваясь ласкам супруга-русина, обнимала его могучее тело, но мысленно видела на его месте ди Сазели. Часто вспоминала, как он ее обнимал, как, тяжело дыша, взяв ее на руки, брел по пояс в ледяной воде подземной реки. А вот облик покойного мужественного супруга ди Негро стерся из памяти, хотя часто, оставаясь в одиночестве, она молилась за упокой его души.

Она понимала, что прошлое не вернется, и постепенно училась жить в новом для нее краю, по чужим обычаям, в которых было больше языческого, чем христианского, при крайней религиозности местных жителей. Язык выучила довольно быстро, правда, Василий часто посмеивался над ней, поскольку она коверкала слова. По дому ей не приходилось работать, так как ей в услужение были даны две дворовые девки: Маклуша и Фекла. Ей все же пришлось научиться готовить традиционную пищу в печи, неуклюже орудуя в ней подхватом, ставя и вынимая тяжеленные горшки, но и это она в конце концов поручила Маклуше.

Беата-Прасковья неуютно чувствовала себя в недавно выстроенном тереме — все ей здесь было чуждым. К тому же ее постоянно донимала хозяйка терема — Настасья Акимовна, мать Василия, дородная громкоголосая купчиха, командовавшая всей челядью и домочадцами. Настасья Акимовна с недовольством приняла поступок Василия, явившегося с женой-фрязиной, с которой обвенчался, не испросив у нее на то родительского позволения. А жена-то иноземка по-человечески с грехом пополам научилась говорить, к тому же оказалась вдовая. Не такую жену она желала своему старшему сыну — красавцу-удальцу. Видно, пример ненавистного московского князя Иоанна Васильевича, обвенчавшегося с византийской принцессой, посеял смуту в сердцах молодых русичей, посчитавших позволительным и для себя жениться на чужеземках.

Кроме Василия у нее были еще сыновья, жившие здесь же: Юрий — двадцати двух лет и Семен — восемнадцати. Восемь лет тому назад их семью постигло горе: в битве на речке Шелони[6], где новгородцы обороняли свои вольности от алчного московита, великого князя Иоанна Васильевича[7], погиб ее супруг, Артамон Митрофаныч, и средний сын Иван. По указу великого князя их, как и сотню других семей, выслали за пределы Новгорода, под страхом смерти запретив там появляться, лишив многого нажитого добра. Когда никто не видел, она горячо молила Бога, чтобы он покарал московского князя, ниспослал на него хворь страшную и чтобы тот в ужасных мучениях отправился в преисподнюю. Но пока Бог не внимал ее молитвам и эпидемия моровой язвы, унесшая многих в могилу, затронув Москву, пожалела князя Иоанна Васильевича, которого народ нарек Грозным[8].

Притом что ее мужья сильно отличались внешне и по возрасту, разве что оба удались высокими ростом, Василий чем-то напоминал Беате покойного ди Негро. Василий целыми днями пропадал, занимаясь торговыми делами, которые приносили ощутимый достаток, в доме появлялся лишь перед вечерей. Беата скучала — бывало, за целый день не с кем было и словом перемолвиться. Челядь послушно выполняла команды и тут же норовила исчезнуть с глаз долой, так как знала нелюбовь хозяйки к невестке-чужестранке, которую за глаза презрительно звала фрязиной.

Вскоре после их приезда в городе началось великое беспокойство — поползли слухи, что золотоордынский хан Ахмад недоволен московским князем, переставшим платить дань, и в ответ на требования послов татарских гневно швырнул на землю пожалованный ханом ярлык на княжество, а послов, за исключением одного, казнил. Все понимали: теперь быть войне. Стало известно, что разослал хан своих гонцов по ордам и улусам собирать воинство великое, чтобы наказать непокорного князя московитов.

Рязанское княжество находилось во владении сестры великого князя Иоанна III — княгини Анны Васильевны, так что татарский хан вполне мог вначале «прогуляться» по рязанской земле, а уж потом завернуть к Москве.

Вечером, обсуждая эти слухи за трапезой, Василий, довольно щурясь, сказал:

— Не пойдет татарва на Рязань. Им Москва нужна — великий князь уж слишком занесся — суд вершить на всех землях хочет только сам. Присудил он князя Оболенского-Лыко к оброку великому за разбой на земле Ржевы, так тот лыком не шит, сразу сбежал к брату великого князя, Борису Васильевичу, князю Волоцкому. А Иоанн, нарушив старинное право отъезда, послал своих тиунов его изловить, и хотя князь Борис воспротивился, взяли Оболенского-Лыко силой. Тогда уже и князь Борис, и остальные братья-князья вознегодовали и стали супротив него, пошли на Новгородскую землю. Я так думаю: новгородцы их поддержат, польский круль Казимир придет им на выручку, а тут татарва на Москву начнет наступать — закрутится великий князь: от кого ранее борониться? Господин Великий Новгород волнуется — я весточку оттуда имею!

— Слав те Господи! Наконец Иоанну, волку ненасытному, конец придет! — Настасья Акимовна перекрестилась и неожиданно всплакнула. — Припомнится ему речка Шелонь и души убиенных там новгородцев! Упокой души христианские Артамона и Ивана!

— Татарва попалит Москву, а вдруг и сюда сунется? Кремль здесь только недавно отстроили, — побледнев, проговорил Юрий, который хорошо запомнил разоренный Переяславль после нашествия татар в 1471 году.

— Не сунется — в Москве их добыча знатная ожидает, — возразил Василий. — Тяжело им с обозами и пленниками будет идти на Рязань — ни за что не пойдут!

Беате нечасто приходилось видеть супруга таким возбужденным, с хищно поблескивающими глазами.

— В Москве же людей невинных — тысячи! — неожиданно для себя сказала Беата и вспомнила расправу турок над защитниками крепости, обнаженного супруга, посаженного на кол. — Не один же князь Иоанн там…

— Великая княгиня там, София, цесаревна из Византии, — едко заметила Настасья Акимовна. — Научила она Иоанна заморским штучкам, и вознесся он гордынею: руку требует ему целовать, словно митрополиту, разрешает говорить боярам только тогда, когда спросит, двухголовых орлов византийских себе на знамена и на печать взял — видно, цесарем себя мнит. Аки алчный волк, родовые княжеские уделы себе забирает, удельных князей на службу принимает, будто они бояре. Осталось только княжеств на Руси Тверь да мы, Рязань.

— Я так думаю, матушка: пора мне в Новгород ехать — великие дела там будут вершиться! Добро, нами потерянное, надо возвернуть, честь нашу поруганную исправить! А как все выправится — знак вам дам воротиться на родную землю!

— Не пущу, родимый! Обустроились мы уже здесь, привыкли. Терем какой возвели — одно загляденье! Торговые дела идут ладно. А там — смерть от Иоанновых слуг!

— Это смерть супостата Иоанна ожидает за все его лихие дела и несправедливости! — гневно возразил Василий. — Не перечьте, матушка, — я так порешил! Один поеду, Юрий и Семен без меня тут управятся. Прасковью тоже здесь оставлю.

— Не останусь здесь — поеду с тобой! — твердо сказала Беата.

— Негоже жене перечить мужу! — ястребом взвилась Настасья Акимовна, но тут же успокоилась. — А может, правду она говорит — вдвоем-то сподручнее будет там? И не тяжела она пока — пускай едет! Да и скоро всему белу свету конец наступит — ответ придется держать перед Богом за содеянные дела!

В народе все упорнее ходили слухи, поддерживаемые и духовенством, что с окончанием тысячелетия — в 7000 году наступит конец света, о котором было сказано в «Откровениях» Иоанна Богослова. Приводились даже доказательства того: Господь сотворил видимый мир за шесть дней, седьмым был день отдыха — воскресенье. Седмица являла собой символ: если день символизирует тысячелетие, то, стало быть, мир простоит семь тысячелетий от своего сотворения. Даже Пасхалии были рассчитаны только до этого срока, говорили, что потом наступит «Царство Славы» и все предстанут перед Богом на Страшном суде. И многие приметы подтверждали это: моровая язва и чума собирали богатый урожай, а то вдруг солнце посреди бела дня погасло и наступила ночь, и только молитвами вернули день. Но главным было падение столицы твердыни православия Византии — Константинополя — под напором турок.

Беата, в противоположность Настасье Акимовне, делала вид, что не верит этим рассказам, хотя в глубине души у нее затаился страх: а вдруг это правда? Подобные мысли, пробивающиеся в ее сознание, снова ввергали ее в тоску по солнечной Лигурии, родителям, тому миру, в котором она беззаботно жила, пока не отправилась навестить жениха в далекую Солдайю.

Она не знала, в какой стороне находится торговый город Новгород, о котором она много слышала от мужа, тосковавшего по нему. Он говорил, что там бывает много купцов из разных стран, также и из ее стороны. Василий ей рассказал, что ее языку он выучился там, будучи еще пацаном, у Антона Фарязина[9], прибывшего для строительства храмов на Новгородскую землю, пока его не сманил князь Иоанн для возведения московского кремля.

На следующий день Василий предпринял еще одну попытку отговорить Беату от опасного путешествия — кроме татей и татар, которые могли встретиться на пути, существовала еще одна опасность: если станет известно, что Василий нарушил указ великого князя и вернулся в Новгород, не избежать ему смерти на плахе. Но Беата твердо стояла на своем, и он смирился. Ей показалось, что он даже рад был этому — не хотел расставаться надолго с молодой женой. Василий, как и положено купцу, взял с собой товара немало, на пяти возах с вооруженными возничими, и дополнительно охрану надежную — четверо молодцов на конях. Охрана была вооружена луками, кистенями, боевыми топорами. Сам Василий в толстом кафтане, подбитым войлоком, имел саблю и кистень.

Пока воспоминания и думы одолевали Беату, их небольшой караван успел подъехать к Москве. Беата помнила наказ Василия — ни с кем не заговаривать, чтобы не узнали, что она — чужестранка. По указу князя Иоанна III ему должны были докладывать обо всех чужестранцах, въехавших в его княжество, о целях их приезда, так как он подозревал каждого из них в намерении разведать, каковы силы князя, подготовить чужеземное вторжение.

Беата была столько наслышана о Московском княжестве, что даже разочаровалась, когда они въехали в пределы его столицы через ворота в земляном валу. Город был большой, возможно, не меньше Генуи, но какой-то мрачный, с низенькими невзрачными домиками, которые производили впечатление времянок. Узкие кривые улицы, мощенные бревнами, перегораживались на ночь рогатками, сосновыми колодами. Здесь было очень многолюдно. Проезжая по улицам, можно было сразу узнать, где облюбовали себе место гончары, так как горы произведенных горшков высились у входа в жилища; ужасная вонь и громадные чаны с позеленевшей водой сообщали, что вы въехали в пределы артели кожемяк; улица оружейников отличалась обстоятельностью и достатком. Вскоре подъехали к замерзшей речке Неглинной и двинулись вдоль нее, по широкой улице с добротными домами, затем свернули налево. Василий, который часто бывал по купеческим делам в Москве, то и дело сообщал названия улиц: Великая, Варьская, Ильинская, Никольская. Стали попадаться большие каменные дома и небольшие церквушки. Возле каждой церквушки всадники спешивались, кланялись и, трижды перекрестившись, не заходя внутрь, продолжали путь. Через час езды после того, как пересекли городские валы, въехали на большую торговую площадь, где стоял несмолкающий шум, как будто тушили пожар, но здесь лишь шла оживленная торговля. За площадью поднимались высокие белокаменные стены крепости, из-за которых виднелись золоченые купола церквей. Но это был не замок — это был город в городе!

— Этот кремль — резиденция великого князя, — борясь с несмолкаемым шумом торга, крикнул ей на ухо Василий.

Он помог ей выбраться из повозки. Оставив возы под присмотром охраны, они немного прошлись по площади. Чем здесь только не торговали: винами — фряжскими, рейнскими, романейскими; за этими рядами шла торговля разными материями, в том числе и турецкими; далее золотых дел мастера выставили свои изделия, зорко следя за покупателями, чтобы пресечь воровство; за ними расположились меховщики, шорники, портные, гончары. Здесь можно было увидеть бухарские ковры и московские калачи, резные деревянные кубки и серебряную посуду, восточные специи и женские украшения, одежду. Московитянки отличались пестрой, яркой одеждой и тем, что чересчур усердствовали, нанося белила и румяна на лицо. Василий захотел что-нибудь купить Беате из украшений, но от несмолкаемого шума, обилия людей у нее разболелась голова, и они стали выбираться из толпы.

— А почему вон те женщины держат во рту одинаковые кольца с голубыми камушками, бирюзой? — спросила Беата, увидев двух женщин непонятного возраста, в зипунах, на головах у которых были только платки, а не кокошники, как у замужних.

Лица у них были неестественно белые от белил, с яркими яблоками румян на щеках, что не смогло скрыть следов побоев, а одежда на них была не совсем чистая. Василий усмехнулся, презрительно оглядел женщин.

— Здесь торг: каждый продает что может. Эти продают свое тело.

Добравшись до своих возов, они продолжили путь и проехали множество улиц, в том числе и улицу, куда простой народ ходил вычесывать грязь из головы, стричься. Эту улицу назвали «вшивый рынок», так как по ней идешь, словно по перине, из-за множества волос, сваленных на дорогу.

Затем они въехали в Царь-град. Эта часть города была еще большей, чем та, через которую до этого проехали. На улице, где расположились артели сапожников, на окнах висели голенища, портные обозначали свое ремесло кусками материи, но наибольшее впечатление на Беату произвели мясные лавки с грудами рубленого мяса и тяжелым запахом. Некоторые из мясников торговали тухлым вонючим мясом, а покупатели были и на этот товар. На ее глазах здоровенный мужик в овчинном тулупе и такой же шапке ткнул пальцем в кусок испорченного синего мяса, пробуя его на мягкость, выпил чарку водки и тут же стал пожирать этот кусок, заедая чесноком. Беата вспомнила о своих блужданиях по горам с ди Сазели и Марой, о том, как они утоляли голод, жажду сырым мясом и кровью.

Остановились на гостином дворе, где Василий встретил много знакомых купцов. Огромный город Беату впечатлил, да и только, — он не шел ни в какое сравнение с родной Генуей, ее мраморными дворцами, висячими садами, ласковым морем. Оставив жену со спутниками отдыхать, Василий отправился с расспросами к знакомым купцам и вернулся поздно ночью, когда она уже крепко спала, не обращая внимания на периодический стук сторожей по специальным доскам, — они сообщали этим, что несут службу.

На следующий день отбыли утреню в церкви Святой Троицы, помолившись на дорогу. Явно напуганный священник читал молитву по-гречески скороговоркой, проглатывая окончания слов, так что Беата разобрала лишь отдельные слова. Она ощутила: надвигается беда. Утром город изменился, затих, принял встревоженный облик. Даже колокола зазвонили по-другому, не как накануне, словно передавая тревогу всем жителям, сообщая о грядущей беде.

Василий показал Беате вырезанную в камне икону святого Георгия на Фроловских воротах Кремля, у которой просил благословления князь Иоанн III, отправляясь с полками воевать с татарским ханом Ахмадом. Затем наклонился и на ухо ей прошептал:

— Егорья храбрый не хочет помогать великому князю, который отнюдь не храбрец… Князь Иоанн вчера воротился, бросил войска на Угре, не пошел против татар — видно, не верит, что их одолеет. Княгиню Софью с челядью и воинами отправил из Москвы подалее. Думаю, тяжкая участь ждет этот град — пожгет его татарва, людей в полон заберет.

Беате слова Василия не понравились: в голосе вроде слышится сострадание, а значение их зловещее. Но она промолчала — этой ночью сон ей приснился ужасный, будто вновь тащит на себе кол ее покойный супруг, консул, а турки с двух сторон стегают его обнаженное тело батогами. Но на месте казни он оборачивается, и видит она — это не Христофор ди Негро, а Василий Голода, ее нынешний супруг. О сне Василию она не рассказала, но от нехорошего предчувствия с большой силой сжалось ее сердце. А дорога их ожидала дальняя…

— Почти пятьсот верст до Новгорода, — наклонившись, сидя в седле, сказал Василий, словно прочитал ее мысли. — Но болота замерзли — проедем! Даст Бог, доберемся в целости и сохранности. Все в его руках, а в наших — только сабля!

 

4

Незваная гостья

Звонок в дверь оторвал Владлена Петровича от записей. Он не любил, когда к нему приходили без предварительной договоренности, и об этом знали все его друзья, так что если кто и появлялся, то случай был экстренный. Он посмотрел в глазок входной двери. Спиной к нему стояла девушка с распущенными черными волосами, которые падали на спину из-под вязаного берета. Она явно не хотела показывать ему лицо, и это означало либо приятный сюрприз, либо неприятную неожиданность.

«Одна из прежних любовниц, которая решила таким образом напомнить о себе?» — подумал он, не испытывая никаких эмоций. Со спины было трудно узнать девушку, и он не стал гадать, а просто открыл дверь. Черноволосая девушка обернулась, и… Владлен Петрович с удовольствием захлопнул бы дверь, но не успел: она быстро ужом проскользнула внутрь. Меньше всего он ожидал увидеть ее. Это было гораздо хуже, чем встретить давнюю любовницу, предъявляющую какие-то требования. Это была Марина, аквалангистка с базы дайверов в Судаке, и с этой женщиной были связаны неприятные воспоминания. Однако если бы не она, то, возможно, он не стал бы обладателем золотой магической маски. Насколько ему было известно, она одно время лечилась в областной психиатрической больнице.

— Чем могу быть полезен? — спросил Владлен Петрович с интонацией, противоположной смыслу сказанного, дескать, не пошла бы ты куда подальше!

Марина, не отвечая, прошла в комнату, затем, обернувшись, хрипло спросила:

— Узнаешь?

— Узнаю, — признался Владлен Петрович. — Что тебе нужно?! Извини, но у меня мало времени — дел по горло, а это, сама понимаешь, не располагает к длительным беседам.

— Хорошо — давай без расхожих фраз о здоровье и погоде… Все зависит от тебя: отдай маску богини Орейлохе, и я оставлю тебя в покое.

— Ты что, вновь с ума сошла? Нет у меня маски — она находится в Симферопольском историческом музее, в запаснике! После реставрации…

— Я уже все проверила. Ее в музее нет и никогда не было! Она нигде не фигурирует — даже в милицейских протоколах, и в этом я сама тебе помогла. Помнишь, когда ты взял у меня маску, я тогда, после падения со скалы, не имела сил даже пошевелиться. После ты приходил ко мне в больницу, поучал, какие я должна давать показания, чтобы никто о ней не узнал. Наверное, что-то подобное ты внушил и той дуре, Маше, раз и она не проговорилась… Хотя я ей благодарна — она не стала писать на меня заявление в милицию, а представила все происшедшее как несчастный случай. Ты уже достаточно времени владел маской Орейлохе — теперь пришла моя очередь. Я, жрица Мара, прямой потомок народа тавров, должна владеть ею в силу своего происхождения и знаний! В твоих руках она просто редчайшее сокровище, артефакт, а для нас это святыня! Предлагаю обмен: золото — на золото.

Она открыла сумочку, из нее достала мешочек и высыпала содержимое на стол. Одного взгляда Владлену Петровичу было достаточно, чтобы понять: этим золотым украшениям сотни лет, а часто повторяющееся изображение головы быка, тотемного знака, указывало на принадлежность их народу тавров. Еще недавно археолог, увидев такое богатство, бросился бы его разглядывать, изучать, а сейчас лишь криво усмехнулся.

— Не спрашиваю тебя, откуда это, — видно, балуешься «черной» археологией, а это занятие уголовно наказуемо… Ты можешь мне не верить, но маски у меня нет!

— Тебе мало золота? Ты получишь еще!

— Больше у меня нет ни времени, ни желания вести пустые разговоры. — И он, собрав золотые украшения в мешочек, вернул его девушке, затем, несмотря на ее угрозы, приложив силу, бесцеремонно вытолкал Марину за дверь, бросив на прощание: — Ты на свободе только благодаря мне. Начнешь меня нервировать, путаться под ногами, знай: твое признание, которое ты написала в больнице, сознавшись, что хотела убить Машу, лежит у меня. Стоит мне его пустить в ход, и тебя ждет тюрьма, либо вновь вернешься в психушку!

— Предупреждаю, я ни перед чем не остановлюсь, чтобы завладеть маской Орейлохе! Это магический талисман моего народа, и он должен быть возвращен ему! — гневно выкрикнула девушка, пока он еще не закрыл дверь.

Оставшись один, Владлен Петрович задумался.

«Она — явно фанатичка! Через три дня уеду в экспедицию в Судан на полгода, а за это время многое может измениться. Маска! Как мне поступить с ней? Самая ценная находка в моей жизни. Ее не возьмешь с собой — не провезти через таможни. Выходит, маску надо спрятать в надежном месте».

Он открыл сейф, вмонтированный в стену под копией картины Айвазовского «Среди волн». Затаив дыхание, Владлен Петрович осторожно развернул кусок замши, и уродливое золотое божество тавров торжественно засияло под электрическим светом. Каждый раз, когда он дотрагивался до золотой маски, словно приобщался к чуду. Она завораживала своим уродством, как произведения античных мастеров своим великолепием. Не один раз он задавался целью определить ее возраст, и каждый раз размышления уводили его все дальше в глубь тысячелетий. Нарочито примитивные очертания лица, ярко выраженный женский половой признак — огромный бюст — и изящный узор из щупалец рук-ног. Что древний автор хотел этим выразить, соединив в изображении примитивизм, присущий золотой пластине каменного века, и изящество форм античного мира. И почему для магической маски понадобилось изобразить всю фигуру, а не одно лицо, как обычно поступали древние мастера?

Маска была уникальна — она была единственная в своем роде. При раскопках в Крыму иногда попадались фигурки Девы-Орейлохе, богини народа тавров, исчезнувшего около полутора тысяч лет тому назад, но в основном это были глиняные, каменные фигурки, и никогда Деву не изготавливали в металле, золоте, а тем более в виде ритуальной маски. Под принятую классификацию эта маска никак не подходила.

Согласно этой классификации выделены три основных вида масок: полностью глухие; имеющие отверстия для глаз и рта, изображающие лик божества; отображающие все божество, во весь рост. Но о таких, которые изображали бы полностью фигуру божества, скрывая только лицо, он даже не слышал.

Сплетение рук-щупалец создавало узор в виде бабочки. Были отверстия для глаз, а ноги-щупальца божества закрывали наглухо рот и также плотно обжимали щеки и дальше соединялись с руками-щупальцами.

«Ты отвратительна на вид, и тебе не одна тысяча лет. Ты видела много такого, что не доступно человеческому воображению, ибо тебе поклонялись, не жалея человеческой крови для твоего удовлетворения, и в этом ты подобна кровавым богам ацтеков Хуицилопочтли и Кецалькоатлю. Там, где ты была, всегда присутствовала Смерть и ощущалось течение Времени». Рассматривая золотую маску, Владлен Петрович почти на физическом уровне услышал глухой звук бубна, увидел мечущуюся в ритуальном танце женскую фигуру в черном, с золотым лицом, готовую через мгновение вскрыть грудь беспомощной жертвы, распластанной на громадном камне-алтаре, чтобы принести ее сердце в дар кровожадному божеству. Только молодые жрицы-девственницы могли таким образом ублажать грозное божество. Именно кровожадной богине Деве в Таврике долгие годы прислуживала Ифигения, дочь предводителя греков Агамемнона, разрушившего Трою. Одно время богиня Дева была даже главным божеством в крупнейшем древнегреческом городе-колонии Херсонесе.

Владлен Петрович был не просто археологом, он был фанатом своего дела. Подвижный, эпатажный, общительный, он любил женщин, и женщины любили его. Он также свободно изъяснялся на пяти языках, и его, на зависть коллегам, часто приглашали участвовать во многих зарубежных археологических экспедициях. Владлен Петрович со студенческих лет мечтал о значительном открытии, которое бы сделало ему имя в археологической науке, и оно бы звучало наравне с именами Шлимана и Картера. Но когда прошлым летом в его руки попала эта уникальная маска, которую случайно обнаружила в подводной пещере девушка Маша, и перед ним открылись широкие возможности в науке, он «сломался».

За свою жизнь он повидал много ритуальных масок: африканских, из коры и дерева; древних глиняных масок с американского континента; бурятских и тибетских — многокрасочных, с позолотой, изображающих ужасающие, фантастические лики. Но ни одна из них, в отличие от этой, не вызывала ощущения, будто ты приобщился к тайне, которая находится рядом, за уже приоткрытой дверью. Случайно получив ее, он уже не мог с ней расстаться. Вначале он убеждал себя, что лишь немного подержит у себя маску, поработает с ней, а потом выступит с докладами, опубликует ряд статей, после чего передаст ее в исторический музей. Но время шло, статьи не писались, так как научному миру стало бы известно о ценной находке и с ней пришлось бы расстаться. У него не было намерения обогатиться при помощи маски, попытавшись продать ее здесь или за границей. Да, он обеспечил бы себя солидным капиталом, которого хватило бы на всю оставшуюся жизнь, получил бы возможность жить в свое удовольствие, но сама эта мысль для него была кощунственна, ибо он был влюблен в маску.

Влюблен в бездушную пластину из драгоценного металла! Предскажи ему это кто-нибудь раньше — он поднял бы того на смех. А тут влюбился, как это часто бывает, лишь увидев.

В первый раз держа маску в руках, в глубине души Владлен Петрович уже знал, что добровольно с ней никогда не расстанется.

Вечерами, за плотно закрытыми шторами он любовался уникальной находкой, размышлял о ней. Дело было не в золоте, из которого она была выполнена, и даже не в ее исторической ценности — в ней было скрыто нечто большее. В этом мертвом, на первый взгляд, куске желтого металла, непосредственно связанного со Смертью, он чувствовал энергетику Жизни, которая при прикосновении пронизывала его естество, словно он дотрагивался до живой женщины. Эта маска овладевала его желаниями и мыслями.

Владлен Петрович безумно влюбился в этот отвратительный мертвый лик — ведь порой мы влюбляемся не в красоту, не в доброту, не в прекрасные человеческие качества, даже не в верность, а… просто так, неизвестно почему, неизвестно зачем, неизвестно благодаря чему. Это утверждение могут оспорить только те, которые заставляли себя влюбляться по расчету: конкретно для чего-то, благодаря известно чему, а потом привязывались со временем. Их чувствами всегда управляла здравая мысль, а настоящая любовь — это неподвластный разуму вихрь чувств, отсутствие порога самосохранения, это… болезнь. Вот такой болезнью и был поражен Владлен Петрович.

Для него отдать маску в музей было равносильно тому, как если бы он поделился своей женщиной с другими мужчинами. Парадокс заключался в том, что он никогда ранее не влюблялся — женщины в его жизни всегда были мимолетным увлечением, оставляющим лишь быстро гаснущие воспоминания. А здесь было другое — он трепетал, лишь только прикасался к поверхности золотой пластины, холодной и безжизненной, с нетерпением ожидал возможности оказаться с ней вечером вдвоем. И что бы он ни делал в течение дня, он всегда помнил о ней, мечтая о мгновении, когда сможет к ней прикоснуться. Для него это был взрыв, лавина чувств — то, чего ему так и не смогли подарить женщины. Золотая маска, изображающая уродливое божество, стала его Галатеей и Големом одновременно — он чувствовал в ней скрытую могучую силу.

С тех пор как он стал обладателем маски, он превратился в затворника, стал избегать встречи с приятелями, строго дозируя свое общение с кем-либо лишь крайней необходимостью, и уже ни одна женщина не переступала порог его квартиры, словно этим он мог вызвать ревность и гнев золотой уродицы.

Сегодняшнее посещение Марины, называющей себя жрицей Марой, обеспокоило его. Это вызвало такое ощущение, будто вместе с Мариной к нему в квартиру вторглась враждебная сила, претендующая на его сокровище, скрытое от всех, и эта сила хочет лишить его любимой, ради которой он был готов на все!

В его памяти вновь всплыл образ Марины — молодой неулыбчивой девушки, привлекательное лицо которой портило излишне строгое выражение, пугающее убежденностью фанатика, не признающего границ дозволенного. Ее странное утверждение, что якобы она является потомком исчезнувшего народа тавров, вызвало у него скептическую улыбку. Ведь так или иначе каждого из нас можно отнести к потомкам скифов, половцев, хазар, других народов, какое-то время обитавших на этой территории. Она явно впала в маниакальное состояние и теперь не остановится ни перед чем.

«Наследница народа тавров, о котором последние письменные источники упоминали более полутора тысяч лет тому назад! Какой бред!»

Археолог вспомнил о проведенном английскими учеными необычном эксперименте по отысканию потомков древних кельтов на основании генетического анализа останков из обнаруженных захоронений. Сравнительному генетическому анализу были подвергнуты ученики нескольких школ, находящихся недалеко от древних захоронений, но ни один из них не был признан прямым потомком древних кельтов.

«Прямой потомок тавров, да еще жрица! Странно, что в таком состоянии ее выписали из психушки! Ведь она явно психически нездорова!»

Размышляя, он в очередной раз пришел к выводу, что дома маску оставлять нельзя, несмотря на то что она хранится в сейфе и квартира под сигнализацией. В том, что Марина-Мара приложит все силы, чтобы ее выкрасть, сомнений не было.

«Маску Орейлохе надо отдать надежному человеку, пока я буду в экспедиции в Судане. Но кому? Это должно быть доверенное, надежное лицо и настолько несвязанное со мной, чтобы никто не мог выйти на него как хранителя этой ценности».

И тут Владлен Петрович вспомнил о Маше, первой обнаружившей маску, о своем мимолетном курортном романе с ней. Эта связь оборвалась сразу же после ее отъезда. Правда, поначалу она даже пару раз ему звонила, но потом успокоилась, отвлеклась, а возможно, обиделась.

«Она девушка порядочная, воспитанная и, самое главное, в меру любопытная — не будет распечатывать чужую посылку, переданную ей на хранение. Впрочем, даже если это случится, можно будет придумать правдоподобное объяснение. Маловероятно, что Марина-Мара додумается, что маска хранится у Маши. Ведь это будет для Марины нонсенсом: Маша маску нашла, я ее присвоил, так неужели после этого вновь отдал ей на хранение? Красиво придумал. Конечно, могут быть случайности, но от них никто не застрахован. Удобно, что и самолет в Судан вылетает из киевского аэропорта, а как там передать маску, нужно хорошо продумать и все подготовить — время еще есть».

Принятое решение показалось Владлену Петровичу правильным, и он вернулся к прерванной работе. Маска Девы лежала рядом на столе, и ему все время казалось, что она исподтишка наблюдает за ним.

«Нервы совсем расшалились», — подумал он, вновь прерываясь.

Иногда он надевал маску и подходил к зеркалу, любуясь золотым изображением. В таких случаях ему казалось, что маска стала частью его самого, овладела его «я».

А еще после появления маски ночами он стал видеть необычные сны — словно блуждает другими мирами, нереальными в своей реальности.

Рядом лежащая маска его нервировала, отвлекала, как требующая внимания назойливая жена, недовольная скучным занятием мужа. А ей так много чего хочется…

Он надел маску и прошел в коридор, стал напротив старинного зеркала в человеческий рост, купленного за безумные деньги, и всмотрелся в отражение. Золотая маска будто поглотила его голову, приятно устроившись на шее, обретя раба.

«А может, не стоит ехать с экспедицией в Судан? — подумал он. — Труднопереносимая жара, масса экзотических заболеваний, да и спрашивается — зачем? Работы хватает и в Крыму. Наверное, стоит вновь вернуться и покопаться в окрестностях Судака — возможно, там ожидают новые интересные находки».

Мара была единственным человеком, который знал, что маска находится у него, а не в музее, и она хочет ее заполучить. Хотя нет — есть еще странная старушенция, выставившая ему ультиматум, но она могла только предполагать, а М