Конструируя примирение: в поисках формулы осуждения Советского прошлого

 

Однако определение сути «торга» между сторонами и нахождение устраивающей их «формулы согласия» призваны не только наладить максимально приемлемое взаимопонимание между ними, но и сделать достигнутые договоренности приемлемыми для широкой публики. Чем проще и связнее эта формула и чем четче она сформулирована, тем понятнее она широким слоям общества. Опыт комиссий правды и примирения показывает, что их задача в огромной степени располагается в сфере социальной инженерии, или своего рода «пиара». Она сводится к тому, чтобы помочь пересобрать разделенное общество вокруг правды, которая не только (и не столько) точно и основательно представлена, сколько просто и внятно сформулирована.

Опыт комиссий говорит о том, что им часто приходилось жертвовать полнотой анализа ради понятности «картинки». В этом смысле работу комиссии можно было бы назвать конъюнктурной, но в том‑то и состоит отличие модели комиссий правды от судебных преследований, что комиссия представляет собой политический инструмент, и учет политической конъюнктуры для нее не недостаток, а одна из определяющих характеристик[479]. «Помимо прямых внешних ограничений мандата комиссий, – пишет Присцилла Хайнер, – их члены могут сами накладывать на себя некоторые ограничения, касающиеся того, что именно из вскрытых фактов публиковать в итоговом докладе»[480].

При таком взгляде критикуемые наблюдателями издержки формул согласия, проводниками которых часто служат комиссии или аналогичные им компромиссные механизмы, оказываются единственной возможностью прийти к договоренности. «Покупка правды в обмен на правосудие», столь критикуемая в южноафриканской модели, или «правовое государство вместо правосудия» в случае второго германского транзита[481] – примеры в конечном счете успешного «торга за правду».

Самые успешные из комиссий были в этом смысле наиболее конъюнктурными, выбирая определенный ракурс рассмотрения прошлого и жертвуя полнотой и глубиной анализа. Попытка выложить всю правду, определить ответственность всех сколько‑нибудь виновных и помирить всех со всеми – задача абстрактная, которая не может ставиться в физической реальности, в которой силы, ресурсы, время, пределы компромисса всегда ограничены. Главная цель аргентинской комиссии состояла в том, чтобы убедительно рассказать широким слоям общества об имевших место преступлениях, по возможности сняв вопрос об их оправдании. Это имело двоякие последствия для ее доклада. Из отчета были исключены, во‑первых, данные о политической принадлежности жертв, чтобы исключить политические спекуляции, призванные оправдать преступления; во‑вторых, свидетельства об особо жестоких случаях, «чтобы это не помешало доверию к докладу». Предметом рассмотрения южноафриканской комиссии были «убийства, похищения и особо жестокое обращение», то есть далеко не все практики апартеида. Например, комиссия полностью исключила из рассмотрения принудительные переселения в бантустаны, которым подверглись миллионы людей, – из‐за невозможности в обозримые сроки проработать такой объем материала.

Таким образом, сознательное ограничение и упрощение задачи способствует достижению заявленной цели – примирения. Именно так примирение перестает быть абстрактной и необъятной категорией и обретает конкретность, сужаясь до снятия противоречий по вполне определенным темам. Среди достоинств книги Джеймса Гибсона «Преодолевая апартеид» конкретность определения рассматриваемых им категорий:

 

Пожалуй, «правда» – еще более ненадежное понятие, чем «примирение», особенно если учесть, что предположение о существовании «установленной», то есть официальной правды может (или должно) вызвать негодование у многих из нас. Но нравится это нам или нет, отчетливо заявленной целью TRC было формирование коллективной памяти южноафриканцев. Не просто хронологизирование того, кто, что и кому сделал, а авторитетное описание и анализ истории страны. Был ли апартеид преступлением против человечности? Был ли преступный характер апартеида связан с самодеятельностью нескольких неуправляемых индивидов или он был преступным по самой своей сути, на уровне идеологии и институтов? Именно на эти вопросы TRC дала недвусмысленные и, в пределах своей компетенции, определенные ответы. Моя задача – не оценить историческую точность этих утверждений, но определить, до какой степени обычные южноафриканцы признают правду именно в том виде, в каком TRC сделала ее достоянием публики – «коллективной памятью» южноафриканцев. Рассматривая гипотезу, что «правда ведет к примирению», я всякий раз имею в виду, что те южноафриканцы, кто признает правду в задокументированном TRC виде, оказываются примиренными в большей степени. В этом исследовании я понимаю под правдой правду TRC и ничего больше[482].

 

Для того чтобы замерить степень понимаемой таким образом «примиренности», Гибсон разработал набор утверждений, согласие или несогласие с которыми отражает степень усвоения правды о прошлом периода апартеида. Удобство этих утверждений, как отмечает автор, в том, что они просты (элементарны), установлены в процессе работы комиссии, не вызывают споров среди лидеров примиряемых сторон, тесно связаны между собой и широко разделяются если не в Африке, то международным сообществом. Вот эти тезисы:

1. Апартеид был преступлением против человечности. (Верно.)

2. Борьба за сохранение апартеида была справедливой. (Неверно.)

3. Хотя в годы действия системы апартеида существовали отдельные злоупотребления, идеи, лежащие в ее основе, были в принципе хорошими. (Неверно.)

4. Злоупотребления, совершенные в годы апартеида, – по большей части дело рук отдельных преступников, а не государственных институтов. (Неверно.)

5. И те, кто боролся за апартеид, и те, кто боролся против него, в ходе этой борьбы совершали вещи, простить которые невозможно. (Верно.)[483]

Этот список и стоящий за ним подход – попытка сформулировать краткий, внятный и являющийся результатом продуманного компромиссного процесса набор тезисов, по которому можно стремиться к общенациональному консенсусу. Такой подход крайне интересен как образец для России. Конечно, тезисы Гибсона – не единственный пример такого рода. Среди их аналогов можно упомянуть, например, так называемое «рабочее определение антисемитизма», разработанное Международным альянсом в память о Холокосте[484].

На российской почве примером такого списка тезисов могут служить принятое партией «Яблоко» 28 февраля 2009 года заявление «Преодоление сталинизма и большевизма как условие модернизации России в XXI веке»[485] и принятый партией ПАРНАС 2 июня 2018 года «Комплекс мер по реализации политики исторической памяти»[486]. Сама формулировка такого списка тезисов, описывающих отношение к советскому прошлому, представляет собой довольно нетривиальную задачу. Тезисы должны быть тесно связаны друг с другом, образовывая органичное целое, не упускать ничего принципиально важного и при этом не быть избыточными.

 

Тезисы

 

Предлагаемый ниже список тезисов – не более чем пример, позволяющий увидеть, как конкретный набор утверждений может высвечивать определенные акценты в общественно‑государственных дискуссиях, определять политику памяти о советском прошлом и тональность разговора о нем.

Главное отличие предлагаемого списка от тезисов Гибсона и им подобных в том, что они не ограничиваются исключительно положениями морального характера. Тезисы Гибсона рассчитаны на общество, только что вышедшее из апартеида, они имеют дело непосредственно с его наследием. Российское общество сегодня вынуждено преодолевать не только собственно наследие советского террора, но и многолетнюю традицию его оправдания, в том числе через мифы об «эффективности» сталинской системы и всеобщем доносительстве.

 

Программа‑минимум; тезисы о советском государственном терроре

 

1. Жертвами незаконного и незаслуженного преследования со стороны государства с 1918 по 1953 год стали в общей сложности не менее 24,5 млн человек (из них не менее 5 млн были убиты или доведены до преждевременной смерти).

2. Политические репрессии представляли собой государственный террор против собственного народа, неотъемлемую черту политического устройства СССР, а не отдельные разрозненные случаи злоупотреблений.

3. Ответственность за репрессии в полной мере лежит на руководстве СССР и лично Ленине и Сталине; система доносительства была результатом кампаний террора, но не их причиной.

4. Сталинская экономика – мобилизационная индустриализация и зависимость от дешевого принудительного труда – была неэффективной и в конечном счете обусловила крах СССР.

 

Программа‑максимум; тезисы о советской политической системе в целом

 

1. Советская диктатура была бесчеловечным государственным устройством, неотъемлемой частью которого был государственный террор против собственного населения; советский террор был последовательной и продуманной государственной политикой, а не чрезвычайной мерой или результатом случайных злоупотреблений.

1.1. Ответственность за репрессии в полной мере лежит на руководстве СССР и лично Ленине и Сталине; система доносительства была результатом кампаний террора, но не их причиной.

1.2. Жертвами незаконного и незаслуженного преследования со стороны государства с 1918 по 1953 год стали в общей сложности не менее 24,5 млн человек (из них не менее 5 млн были убиты или доведены до преждевременной смерти).

1.3. Террор был важнейшим инструментом целенаправленной политики дезинтеграции общества, приведшей к разрыву горизонтальных связей, всеобщей подозрительности, подавлению инициативы на всех уровнях, боязни высказывать собственное мнение.

2. Экономическая модель СССР, плановая экономика мобилизационного и административно‑командного типа с ликвидацией частной собственности была неэффективной; развал СССР был закономерным итогом этой модели, а не результатом происков внешних или внутренних врагов.

2.1. Индустриализация 1929–1941 годов, стимулировав производство и превратив СССР из аграрной страны в промышленную, обернулась громадными издержками для населения и в итоге привела к снижению и производительности труда, и общественного благосостояния.

2.2. Массированное и системное использование принудительного труда (объекты ГУЛАГа, колхозы, многочисленные «чрезвычайные законы» и т. д.) оказывало разлагающее влияние на экономику в целом, приводило к деградации целых ее секторов, поощряло произвол и волюнтаризм руководства всех уровней.

3. Идеология, на которой строилась советская диктатура – интересы государства важнее жизни отдельного человека, – преступна и не может быть идеологическим основанием современного цивилизованного государства.

4. Советская действительность во всех сферах держалась на лжи и двоемыслии, возведенных в систему. При декларируемом народовластии, верховенстве закона, равенстве возможностей, свободе слова, вероисповедания, собраний, в реальности имела место очевидная для всех имитация этих принципов. Это порождало пассивность и безответственность на всех уровнях, цинизм и недоверие граждан по отношению к государству и друг к другу.

5. Борьба с нацизмом в годы Великой Отечественной войны, будучи исключительным случаем совпадения интересов, чувств и устремлений народа и властей, была героической защитой страны (и территорий других стран) от безусловного зла. Однако вело эту войну государство, не дорожащее жизнями своих граждан, и делало это мерами нередко преступными по отношению к собственным гражданам, а также к военным и гражданскому населению других стран.

6. Победа СССР в войне, освободив Европу от нацизма, обрекла страны Восточной и Центральной Европы на десятилетия коммунистических диктатур, принесших с собой массовые убийства, нарушения прав и свобод человека, невосстановимые человеческие, культурные и экономические потери.

7. Развал СССР как преступной и неэффективной системы означал историческую правоту и победу тех общественных сил и отдельных людей, которые сопротивлялись государству и создавали стратегии ухода от него. Эти силы, даже будучи ослаблены десятилетиями террора и несвободы, оказались эффективнее и перспективнее государственной машины.

Формулирование подобного списка тезисов предполагает, во‑первых, общественную дискуссию, во‑вторых – активизацию исторических, социологических и других исследований. Тезисы могут определять акценты, которые стоит делать, например, при определении концепции государственных музеев и мемориалов, посвященных истории ГУЛАГа. Ведь рассказ о ГУЛАГе как об эксцессе или одном из трагических эпизодов истории страны строится принципиально иначе, чем рассказ о нем как о примере доведения до логического конца принципов, на которых строилось целое государство.

 

Разворачивая тезисы

 

Каждый из этих тезисов должен предполагать определенную исследовательскую и популяризаторскую программу. Покажем это на примере тезисов из «короткого списка».

Тезис 1. Жертвами незаконного и незаслуженного преследования со стороны государства с 1918 по 1953 год стали в общей сложности не менее 19,8 млн человек (из них не менее 2,3 млн были убиты или доведены до преждевременной смерти).

Именно подсчет и публикация таких данных – одна из главных задач любой Комиссии правды[487]. Отсутствие в России официально признанного и ставшего общественным достоянием числа жертв – важный показатель того, что работа по подведению черты под советским прошлым блокирована. По словам историка Яна Рачинского, главы общества «Мемориал» и руководителя проекта, посвященного созданию максимально полной базы жертв репрессий, первоначально создание общегосударственной базы жертв террора должно было стать частью госпрограммы по увековечиванию памяти жертв. Однако «надежды на государство оказались тщетны, и пришлось разрабатывать другой механизм, ориентированный на доступные источники»[488]. В современной России любой разговор о числе жертв репрессий сразу превращается в идеологический спор между теми, кто стремится «нормализовать» репрессии, и теми, кто стремится доказать, что преступления сталинизма сопоставимы с жертвами нацизма или превышают их.

 

Ил. 78. Главная страница базы данных «Жертвы политического террора в СССР»

 

Между тем консенсус относительно цифр достижим гораздо проще, чем по любому другому поводу. Именно в этом случае ярче всего работает принцип комиссий правды – договариваться проще вокруг фактов («правды»), а не вокруг их оценок. И разговор о числе жертв вполне сводим к разговору о конкретике – классификации жертв, методологии подсчета и конкретных цифрах.

И хотя работа по подсчету максимально точного числа жертв затруднена неучастием в ней государства, база для такой работы, позволяющая говорить о минимальном точно известном количестве жертв, уже заложена и не подвергается сомнению специалистами. Многолетние исследования Арсения Рогинского, одного из лучших специалистов в этой области, ждут своей научной публикации. В настоящее время к основным источникам по числу жертв относятся в первую очередь семитомник «История сталинского ГУЛАГа»[489], подсчеты Виктора Земскова[490], Александра Кокурина[491], Олега Хлевнюка[492] и Анатолия Вишневского[493]. Среди кратких резюмирующих материалов по теме см.: Предисловие к наиболее полной на сегодняшний день базе данных «Жертвы политического террора в СССР»[494]; материал Елены Жемковой «Масштабы советского политического террора» на сайте общества «Мемориал»[495]; работы Николая Копосова[496] и Никиты Охотина с Арсением Рогинским[497] об оценке масштабов репрессий; обзорная статья Елены Кривень и Олега Наумова[498].

Таким образом, хотя сколько‑нибудь окончательный подсчет жертв остается делом будущего, на сегодняшний день среди специалистов существует консенсус относительно минимальных цифр. Это те самые 19,8 млн подвергшихся неоправданным преследованиям, в том числе 2,3 млн смертей. Эти цифры складываются из следующих: не менее 4 млн человек получили тюремные и лагерные сроки по политическим статьям (из них не менее 1,1 млн расстреляны); не менее 6,3 млн подверглись депортациям в ходе кампаний раскулачивания (не менее 4 млн), высылки «наказанных народов» и других акций (из них не менее 1,2 млн погибли); не менее 9,5 млн были осуждены по трудовым указам 1940 года. Кроме того, в итоговую оценку не включены не менее 6 млн человек, ставшие жертвами спровоцированного властями голода 1932–1933 годов.

Эти цифры – именно несомненный и надежно подтверждаемый документально нижний порог; реальное же число незаслуженно пострадавших намного больше. Во‑первых, эти цифры не учитывают жертв революционного террора и крестьянских восстаний 1918–1920‐х годов, статистика по которым затруднена. Во‑вторых, за пределами точной статистики остаются: 1) неправосудно или неоправданно жестоко осужденные по уголовным статьям (в том числе по указам от 4 июня 1947 года); 2) члены семей осужденных, в том числе дети, родившиеся в ссылках и на спецпоселениях; 3) «лишенцы», то есть люди, лишенные избирательных прав в 1918–1936 годах; 4) жертвы ошибочных или временных арестов и задержаний, не получившие судебных приговоров. В число погибших должны включаться умершие в лагерях – общее их число за сталинский период (включая уголовников и умерших от естественных причин) – не меньше 1,7 млн. Всего же за годы существования ГУЛАГа через лагеря, колонии и тюрьмы прошло около 20 млн человек.

Тезис 2. Политические репрессии представляли собой государственный террор против собственного народа, неотъемлемую черту политического устройства СССР, а не отдельные разрозненные случаи злоупотреблений.

Важный способ отрицания преступного характера репрессий – отрицание прямой ответственности руководства страны и лично Сталина за разворачивание террора. Представление репрессий как эксцесса исполнителей, помимо защиты мифа о Сталине как «эффективном руководителе», призвано защитить сами принципы государственной политики, которые якобы были верными, но оказались искажены при реализации. Еще один довод, работающий в этом направлении, состоит в том, что борьба с политической оппозицией имела место, но масштабные репрессии против ни в чем не повинных людей – результат самодеятельности на местах, человеческого фактора и выхода машины террора из‑под контроля.

Однако можно считать доказанным, что репрессии, во‑первых, не выполняли задачи борьбы с инакомыслием, оппозицией, вредительством, коррупцией или иностранными шпионами, а служили целью исключительно консолидации власти Сталина. Во‑вторых, такая консолидация обернулась тем, что одержимость Сталина террором стала вредить даже локальным задачам усиления диктатуры.

 

Личные качества Сталина: подозрительность, безжалостность, склонность к крайностям, – пишет Олег Хлевнюк в «Жизни одного вождя», – сыграли определяющую роль в том, что государственный террор, очевидно являющийся неотъемлемой чертой тоталитарной власти в принципе, приобрел столь значительные масштабы и жестокость. Крайности и эксцессы террора являлись излишними даже с точки зрения потребностей диктатуры, а поэтому не только не усиливали, но ослабляли ее[499].

 

Таким образом, «политические репрессии» были не чем иным, как террором в собственном смысле этого слова, последовательно и сознательно развернутым государством против собственных граждан.

Тезис 3. Ответственность за репрессии в полной мере лежит на руководстве СССР и лично на Ленине и Сталине; система доносительства была результатом кампаний террора, но не их причиной.

Другой способ переложить ответственность за террор с руководства СССР на граждан, повязав их своего рода круговой порукой и переведя разговор с преступности конкретного режима на абстрактную порочность человеческой природы, – знаменитый довод о «четырех миллионах доносов». А потому важный тезис, который также должен стать предметом консенсуса, состоит в том, что доносы не были причиной кампаний террора. Это также можно считать фактом, доказанным историками. По словам Олега Хлевнюка,

 

основой обвинительных материалов в следственных делах были признания, полученные во время следствия. При этом заявления и доносы как доказательство вины арестованного в следственных делах встречаются крайне редко. ‹…› Запустив конвейер допросов с применением пыток, чекисты в избытке были обеспечены «врагами» и не нуждались в подсказках доносчиков. ‹…› Активизируясь по мере нарастания террора, доносы, несомненно, служили основанием для определенного количества арестов. Однако истинные причины эскалации террора, его цели и направления определялись вовсе не общественной активностью, а планами и приказами высшего руководства страны и деятельностью карательных органов, запрограммированных на фабрикацию дел о массовых и разветвленных контрреволюционных организациях[500].

 

Разговор о принятии ответственности за советское прошлое всеми гражданами современной России крайне важен. Но он принципиально отличается от перекладывания ответственности с виновных на невиновных и попыток ее размывания.

Тезис 4. Сталинская экономика – мобилизационная индустриализация и зависимость от дешевого принудительного труда – была неэффективной и в конечном счете обусловила крах СССР.

Вопрос об эффективности сталинской экономики (и конкретно индустриализации) – предмет особого интереса специалистов и широкой публики, потому что в глазах многих экономические успехи служат основанием для оправдания репрессивной политики советского государства. Особую значимость теме придает то, что именно присутствие репрессивных стратегий в экономике (роль в ней принудительного труда, общий мобилизационный характер, предпочтение политической логики перед экономической эффективностью) позволяет использовать ее как модель всей сталинской системы управления, показав тем самым и ее преступный характер, и неэффективность.

Хотя споры относительно деталей и подробностей все еще ведутся между специалистами, вопрос о неэффективности сталинской экономики считается в принципе решенным[501]. Поспешность, с какой сразу после смерти Сталина была свернута система ГУЛАГа ее прежними руководителями, – первое свидетельство в пользу этого[502]. Базу для новейших исследований сталинской индустриализации заложила книга Голланда Хантера и Януша Ширмера с показательным названием «Негодные основы: советская экономическая политика в 1928–1940 гг.»[503], остающаяся ценным источником и спустя четверть века после первой публикации. Одной из последних серьезных и неангажированных попыток представить историю индустриализации как историю успеха стала книга американского историка экономики Роберта Аллена «От фермы к фабрике»[504]. Однако аргументация и выводы этого исследования были признаны специалистами неубедительными[505].

В последние годы были предприняты успешные попытки подсчитать издержки коллективизации и рост экономики при Сталине средствами современной экономической науки. В опубликованном в 2011 году исследовании российский и британский историки экономики Андрей Маркевич и Марк Харрисон подсчитали данные ВВП России и СССР с 1913 по 1928 год[506]. Обработав огромный массив данных, они смогли связать картину роста ВВП в Российской империи и в СССР начиная с конца 1920‐х. Это позволило убедительно показать, что весь экономический рост эпохи «сталинской индустриализации», десятилетиями завораживавший наблюдателей и использовавшийся пропагандой для демонстрации успеха советской модели, – не более чем возвращение к дореволюционному тренду роста российской экономики.

Следующий важный шаг – собственно расчет эффективности сталинской индустриализации – предприняли Михаил Голосов, Сергей Гуриев, Антон Черемушкин и Олег Цивинский в исследовании «Был ли Сталин необходим для экономического развития России»[507]. Используя современные методы макроэкономического моделирования, авторы сравнили данные роста экономики в годы индустриализации (1928–1940) с ростом, который мог бы иметь место, если бы экономика развивалась по дореволюционным сценариям или по сценариям новой экономической политики 1920‐х годов. Обоим сценариям сталинская экономика безусловно проигрывает. Особенно любопытно сравнение советской индустриализации с японской, ведь до Первой мировой войны японская экономика находилась примерно на том же уровне и развивалась примерно теми же темпами, что и российская. «В отличие от Советского Союза, Японии ‹…› удалось провести индустриализацию без репрессий и без разрушения сельского хозяйства – и добиться при этом более высокого уровня производительности и благосостояния граждан»[508].

Авторы приходят к выводу, что коллективизация, неумелое планирование, гигантомания, огромный приток плохо обученной рабочей силы в годы индустриализации привели к падению производительности не только в сельском хозяйстве, но и в промышленности. Производительность в сельском хозяйстве вернулась к дореволюционному тренду только к концу 1930‐х годов, но производительность в промышленности в это время отставала даже и от него (и была в полтора раз ниже, чем в 1928 году). Кроме того, за 1928–1940 годы благосостояние каждого жителя СССР снизилось на 24 %. Чтобы ответить на вопрос, не были ли эти жертвы оправданы работой на долгосрочную перспективу, авторы подсчитали гипотетический эффект индустриализации в наиболее благоприятных условиях (без негативного эффекта Второй мировой войны). Оказалось, что при наиболее благоприятной конъюнктуре выгоды составили бы только 16 % благосостояния, то есть не покрыли бы издержки.

 

Итак, на вопрос «нужен ли Сталин?» мы можем дать только один ответ – твердое «нет», – отмечают авторы статьи. – Даже не учитывая трагические последствия голода, репрессий и террора, даже рассматривая лишь экономические издержки и выгоды – и даже делая все возможные допущения в пользу Сталина – мы получаем результаты, которые однозначно говорят о том, что экономическая политика Сталина не привела к положительным результатам. Мы считаем, что сталинскую индустриализацию не следует использовать в качестве истории успеха в развитии экономики. Сталинская индустриализация – пример того, как насильственное перераспределение значительно ухудшило производительность и общественное благосостояние.

 

Приведенная здесь расшифровка кратких тезисов – лишь пример основы для программы их популяризации. В рамках работы общественного аналога комиссии правды соответствующая литература должна становиться достоянием широкой публики, а изложенные в ней факты и цифры – основой для образовательных программ, научно‑популярных книг, интервью и публичных лекций, фильмов и инфографики. Пример того, как может выглядеть такая популяризация, – пятнадцатиминутный интерактивный документальный фильм «Павшие во Второй мировой войне» специалиста по визуализации данных Нейла Халлорана[509].

 

Ил. 79. Кадр из фильма Нейла Халлорана «Павшие во Второй мировой войне»

 

Такие проекты в России уже существуют. Например, сайт «Карта Памяти: Некрополь террора и Гулага»[510], созданный Фондом Иофе на базе данных «Мемориала». В 2017 году Государственный музей ГУЛАГа представил виртуальный проект «Интерактивная карта ГУЛАГа»[511]. Это визуальная репрезентация, представляющая собой пополняющуюся базу данных по истории и географии исправительно‑трудовых лагерей, действовавших в СССР с 1918 по 1960 год. Над созданием проекта (он создан на государственные деньги) работали представители «Мемориала», независимые исследователи, сотрудники государственных архивов и музеев. Источником данных для создателей карты послужили, в частности, базы общества «Мемориал». Этот проект, таким образом, – интересный пример объединения усилий всех сил общества по мемориализации памяти о государственном терроре, своего рода модель работы примирения.

 

Ил. 80. Скриншот главной страницы сайта «Интерактивная карта ГУЛАГа». Предоставлено Музеем истории ГУЛАГа (gulagmap.ru)

 

Принципам организации работы по популяризации правды о советском государственном терроре будет посвящена следующая, заключительная глава этой книги.