Личная память как модель для общества

Возможно ли распространить опыт разбирательства с прошлым с индивидуального и семейного уровня на все общество, не растеряв тех специфических особенностей такой работы, которые и делают ее столь полезной, а ее результаты столь обнадеживающими? Чтобы утвердительно ответить на этот вопрос, достаточно вспомнить значение фильмов Карлоса Сауры для испанской памяти о трагедии гражданской войны, или фильма «Официальная версия» Луиса Пуэнсо для аргентинской памяти о «грязной войне». Однако есть и куда более непосредственные примеры того, как опыт работы с семейной памятью оказывается не только востребован обществом, но и отзывается на международном уровне.

В середине 1980‐х израильский психолог и психотерапевт Дан Бар‑Он, до этого специализировавшийся на психологической помощи людям, пережившим Холокост, и членам их семей, получил возможность провести в Германии серию интервью с детьми нацистских преступников. Из почти шести десятков человек, которым Бар‑Он предложил поговорить, отказом ответили только девять. Результатом бесед стала книга «Груз молчания»[381], в основе которой интервью с 13 детьми или племянниками ближайших помощников Гитлера, высокопоставленных членов НСДАП, генерала СС, врачей в концлагерях.

Одно из самых поразительных интервью – с дочерью высокопоставленного нацистского функционера, хорошо помнящей отца и очень его любящей. По ее мнению, отец знал о преследованиях евреев, но не имел к ним отношения. Условием ее согласия говорить был отказ называть имя отца – но спустя некоторое время после разговора Бар‑Он понимает, что общался с дочерью ближайшего соратника Гитлера. Он не мог не участвовать в страшнейших преступлениях, а его дочь не могла этого не знать. Через год после первой встречи они встречаются снова, имя отца больше не секрет – и собеседница дает автору предсмертную записку, написанную отцом во время Нюрнбергского трибунала. В этой записке он признает ошибочность антисемитизма и призывает немецкий народ во имя своего спасения примириться с еврейским. Бар‑Он понимает, что, держась за любовь к отцу и в то же время свидетельствуя о его участии в преступлениях, она на самом деле осуществляет труднейшую работу над собой:

Я удивлен поведением Герды. Она держится за свое восхищение отцом, и в то же время передает мне документ, который раскрывает его последние размышления о еврейском вопросе. Неужели она просит прощения – за дерзость своего отца и за то, что из‐за своей любви к нему она не в состоянии критически отнестись к этому свидетельству?

Я больше не думаю, что Герда пыталась ввести меня в заблуждение. Она пыталась быть со мной искренней. Защитная стена, которую она воздвигла вокруг своих чувств к отцу, дала ей возможность и дальше любить своего отца и, возможно, любить других людей.

У меня остается много вопросов. Но я все же думаю, что Герда сделала очень многое: согласившись говорить со мной, встретившись во второй раз и передав мне письмо своего отца. На свой лад она пытается осознать то, что она до этого была не в состоянии сделать, – ее глубоко любимый отец занимал ключевой пост в одном из самых бесчеловечных режимов. Я благодарен ей за то, что вместе с ней смог ощутить, что может значить такая борьба[382].

Книга Бар‑Она была переведена на немецкий и множество других языков, обозначила новую веху проработки прошлого немецким обществом. В 1990‐е годы Бар‑Он занялся организацией встреч детей нацистских преступников с детьми жертв Холокоста, а когда оказалось, что эти встречи очень помогают и тем и другим, стал проводить семинары для представителей разных сторон конфликтов в других частях мира. Среди их участников были черные и белые из Южной Африки, католики и протестанты из Северной Ирландии, палестинцы и израильтяне. Опыт этих семинаров описан в книге Бар‑Она «Наводя мосты»[383].

В 2010 году в Москве журналист и драматург Михаил Калужский поставил спектакль по книге «Груз молчания». Представления спектакля прошли в Москве и еще нескольких городах России; они сопровождались интереснейшими обсуждениями – не столько прошлого Германии, сколько груза молчания, довлеющего над гражданами России.

Результатом этих дискуссий стал новый театральный проект, на этот раз созданный на российском материале. В основе поставленного в 2012 году спектакля «Внуки» – 10 интервью Михаила Калужского и Александры Поливановой с детьми, внуками и правнуками людей, лично ответственных за преступления советского государственного террора. Зрители и актеры, никак внешне не отличимые от зрителей, садятся в круг, каждый получает определенный номер. На специальном экране загораются номера, и тот, кто видит на экране свой номер, начинает рассказывать свою семейную историю. В действительности первыми говорят актеры, произнося от своего лица воспоминания реальных детей преступников, записанные авторами: кто‑то осуждает своего предка, кто‑то старается отстраниться, кто‑то ограничивается нейтральными детскими воспоминаниями.

Единственное, чего нельзя услышать, – это оправдания преступлений; авторы сознательно не разговаривали с теми, чья позиция представляется им этически неприемлемой. В какой‑то момент на экране начинают загораться номера, выданные зрителям, приглашая к личному участию в разговоре. Одни включаются в него, другие, чаще, предпочитают отмалчиваться, но, по свидетельствам участников, само ожидание такой возможности оказывается для многих важным импульсом. «Второй акт» – это акт рефлексии, осмысления, наступающий вслед за собственно трагедией. Это рефлексия как героев спектакля, так и зрителей, которые, уйдя со спектакля, задумываются об осмыслении прошлого собственной семьи и собственной страны.

Если в основе книги Бар‑Она 13 интервью, спектакля «Груз молчания» – 2, а «Внуков» – 10, в архиве запущенного в 2013 году московским Музеем истории ГУЛАГа проекта «Мой ГУЛАГ» уже более 300 интервью не только с репрессированными и их потомками, но и с сотрудниками НКВД – КГБ и их родными[384]. Одно из таких интервью – беседа с Грацианом Васьковым, сыном Родиона Васькова, работавшего на руководящих должностях в системе НКВД и МГБ, налаживавшего работу лагерей на Соловках и Колыме, а в 1953 году осужденного на 5 лет за «превышение полномочий». Сын, сам пошедший по стопам отца, ловивший и допрашивавший «контру», признает, что среди врагов народа были невиновные, а его собственный сын осуждает репрессии. В рассказах Васькова не видно особого сожаления о прошлом, скорее возмущение несправедливо суровым приговором отцу. Но красноречивее многих слов об ответственности сцена, когда в ответ на вопрос, каково было людям, принимавшим участие в расстреле репрессированных, защитные аргументы «исполнял приказы» и «враг есть враг» вдруг перестают работать, и этот 90‑летний старик начинает плакать.

В.: На нем как‑то отразилось, что он расстреливал?

О.: Плохо… Но я понимал [начинает плакать], что его работа такая же, как и моя. Вот на войне, когда стреляют врага, там же никто не спрашивает… Враг – стреляют. И здесь: враг – стреляют, все… Только он без водки… Да… Печальное дело, печальное…

Эти слезы – убедительный пример того, что даже те, кто на словах оправдывает репрессии, отчетливо сознают их преступность. Это достаточное основание для выстраивания пусть робкого консенсуса в оценках советского террора. По мере того как в разговор о прошлом вовлекаются все более широкие слои общества, осознание преступности государственного террора все отчетливее становится тем общим основанием, на котором такой разговор может держаться, даже если его участники в остальном придерживаются очень разных позиций и принадлежат к разным «лагерям».