Институт компромисса. Комиссия правды и примирения как модель для России

 

Рассуждения про принятие прошлого, отказ от «нюрнбергского подхода», переход от позиции внешнего наблюдателя к позиции соучастника ни в коей мере не отменяют факта преступлений, без осуждения которых полноценная проработка прошлого невозможна. Случай Дениса Карагодина важен прежде всего тем, что в ситуации отсутствия правосудия и даже возможности его осуществить он делает то главное, что надо сделать: публикует свидетельства преступления, называет имена его жертв и соучастников. Это обязательный шаг всей логики осмысления‑проработки‑примирения: вот убитые, вот убийцы, это факт, вот свидетельства – давайте все посмотрим на это, а теперь давайте что‑то с этим делать. Ту же самую функцию выполняют любые публикации фактов и свидетельств о государственном терроре, обнаружение мест расстрелов, установление памятных табличек и т. д.

Искомая российская модель подведения черты и переосмысления прошлого, учитывающая российскую специфику, должна удовлетворять следующим условиям:

1. Основой этого процесса должен быть взгляд на проблему изнутри, а не «нюрнбергская модель».

2. Этот процесс должен предполагать прежде всего разговор об ответственности, а не осуждение преступников (в силу того, что преступников просто нет в живых).

3. Это должен быть процесс, максимально вовлекающий самые разные общественные и политические силы. А значит, он должен быть выгодным для этих сил, позволять им выработать единую договорную позицию об отношении к прошлому.

4. Этот процесс должен предполагать максимальную публикацию информации о преступлениях прошлого.

Всем перечисленным условиям отвечает модель, предполагающая создание некоего аналога комиссии правды и примирения – специфического института из арсенала правосудия переходного периода, одним из самых ярких примеров которого является Южноафриканская комиссия. В случае России это совсем не обязательно должна быть единичная инициатива. Но модель комиссии правды – наиболее отработанный из существующих сегодня в мире механизм решения проблем того типа, с которыми мы имеем дело в России. Имеет смысл скорее обсуждать совокупность практик, так или иначе ориентирующихся на принципы работы комиссий правды, использующих выработанный ими опыт, арсенал их приемов и подходов. Это общественно‑государственные инициативы, проекты (общественные, то есть работающие при участии государства, но не государственные), направленные на публикацию и популяризацию фактов, имен, обстоятельств и их мемориализацию.

Согласно классическому определению Присциллы Хайнер, ведущего специалиста по комиссиям и сооснователя Международного центра правосудия переходного периода, комиссия правды:

1) сосредоточена на прошлом, а не на современных событиях;

2) занята расследованием не конкретного события, а событий, происходивших на протяжении ограниченного периода времени;

3) представляет собой временное образование, задачей которого является подготовка доклада на основе своих расследований;

4) официально уполномочена властями государства, в котором работает[454].

Такие комиссии начали возникать в странах Латинской Америки в 1970‐х и превратились в широко распространенную практику после резонансного доклада Сальвадорской комиссии в 1993 году (в это же время закрепился и сам термин «Комиссия правды и примирения»)[455]. Самыми яркими примерами таких комиссий стали описанные в предыдущей части аргентинская CONADEP (1983–1984) и южноафриканская TRC (1994–2002). Если первое издание классического исследования Хайнер о комиссиях правды, вышедшее в 2001 году, включало описание 20 известных к этому времени комиссий, во втором, вышедшем в 2010 году, их было уже 40. К настоящему моменту общее число работавших когда‑либо комиссий превысило пять десятков и продолжает расти. В декабре 2017 года Национальная ассамблея Гамбии учредила Комиссию правды, примирения и репараций, призванную расследовать нарушения прав человека, имевшие место в годы президентства Яйи Джамме (1996–2017). В июле 2018 года о намерении учредить Комиссию для расследования массовых репрессий в годы правления Франсиско Франко объявили в новом правительстве Испании.

 

Case study: Афинская комиссия 403 года до н. э.

 

Хотя комиссии правды и примирения – феномен, возникший во второй половине XX века, основные принципы, на которых строится работа подобных переходных механизмов, неотделимы от развития демократии как таковой. Первым задокументированным примером такого компромиссного соглашения считается договор между узурпаторами власти и пришедшими им на смену демократическими силами, заключенный после свержения Тридцати тиранов в Афинах в 404–403 годах до н. э[456]. Тридцать тиранов, установившие в Афинах олигархическую проспартанскую диктатуру после поражения Афин в Пелопоннесской войне, развернули террор против политических противников и просто состоятельных афинян.

По сообщению Ксенофонта, за девять месяцев правления Тридцати были убиты 1500 жителей города – больше, чем погибло за десять лет Пелопоннесской войны; у тысяч было отобрано имущество. Террор Тридцати принял классические формы: чистки в собственных рядах (через несколько месяцев после установления диктатуры был казнен Ферамен, первоначальный лидер Тридцати), превращение суда в фарс, поощрение доносительства и участия афинян в расправах над согражданами. Демократическая оппозиция в вооруженном противостоянии низложила режим Тридцати. Те попытались призвать на помощь Спарту, но спартанский царь Павсаний предложил заключить выгодное обеим сторонам соглашение.

Это соглашение предотвратило гражданскую войну и обеспечило гарантии стабильности демократии, которая сохранялась в Афинах на протяжении всей их последующей истории вплоть до потери независимости. По условиям соглашения, Тридцати и их сторонникам предоставлялось право переселиться в Элевсин, предместье Афин, становившееся самостоятельным поселением. Не желавшие переселяться лидеры диктатуры могли получить амнистию, представ перед судом граждан. Остальные получали амнистию за преступления, совершенные в правление Тридцати. Это соглашение так описано в «Афинской политии» Аристотеля:

 

Примирение состоялось ‹…› на следующих условиях: из афинян, остававшихся в городе, всем, желающим выселиться, предоставляется право жить в Элевсине с сохранением всех гражданских прав, полной свободы, самоуправления и правом пользоваться доходами от своего имущества. Что касается храма, то доступ к нему должен быть предоставлен одинаково тем и другим, а попечение о нем должно лежать на обязанности Кериков и Эвмолпидов по отеческим заветам. Далее, ни жителям Элевсина не дозволяется приходить в город, ни жителям города в Элевсин; разрешается это тем и другим только во время мистерий. Вносить подати с доходов в союзную казну элевсинцы должны наравне с остальными афинянами. А буде кто‑нибудь из лиц, собирающихся переселиться, пожелает занять дом в Элевсине, он должен получить на это согласие от владельца; в случае же невозможности достигнуть соглашения каждая сторона должна выбрать троих оценщиков, и какую цену назначат эти последние, такую и следует брать. Из элевсинцев предоставляется жить с ними тем, кого они сами пожелают к себе пустить. ‹…› За прошлое никто не имеет права искать возмездия ни с кого, кроме как с членов коллегий Тридцати, Десяти, Одиннадцати и правителей Пирея, да и с них нельзя искать, если они представят отчет. А представить отчет правившие в Пирее должны перед гражданами в Пирее, правившие в Афинах – перед собранием из лиц, могущих показать имущественный ценз. После этого желающим предоставляется право выезда. Что касается денег, которые занимали на войну, то каждая сторона должна выплатить их самостоятельно[457].

 

Не обошлось без обычных в таких случаях мер обеспечения выполнения соглашений. По свидетельству Аристотеля, когда один из афинян стал требовать возмездия за прошлое, его казнили без суда.

 

После его казни уже никто никогда потом не искал возмездия за прошлое. Наоборот, афиняне, кажется, превосходно и в высшей степени дальновидно с политической точки зрения воспользовались и в частных и в общественных отношениях пережитыми несчастьями. Они не только пресекли обвинения по делам о прошлом, но и возвратили из общих средств лакедемонянам те деньги, которые Тридцать заняли для войны, хотя договор предлагал обеим партиям отдавать порознь – партии города и партии Пирея. Они видели в этом первое, что должно служить началом для взаимного согласия[458].

 

Этот сюжет из истории древних Афин особенно интересен тем, что в нем уже присутствует большинство основных черт, характеризующих работу комиссий и переговорный транзит в целом: соглашение, подписываемое под давлением военных, не полностью добровольно; амнистия виновным в преступлениях как основной элемент соглашения; возможность для преступников получить иммунитет от преследований при готовности добровольно дать ответ об обстоятельствах совершенных деяний; гражданский консенсус (желание «взаимного согласия») как условие успешности и устойчивости транзита; наконец, очень относительный успех всех этих мер (спустя два года те из числа Тридцати, кто не успел сбежать, были убиты, а Элевсин присоединен к Афинам).

 

Основные характеристики модели

 

Важное отличие комиссии как модели в том, что это институциональное, но в то же время не судебное разбирательство с прошлым. Это институт, главной задачей которого является «воздействие на общественное восприятие прошлого страны и его принятие, а не просто стремление устранить те или иные проблемы»[459]. Именно поэтому такая модель представляется столь интересной с учетом российской специфики.

 

Большинство комиссий правды не пересекаются с задачами судебных институций и не дублируют их. Но несмотря на их куда более ограниченные правовые полномочия, их более широкий мандат, позволяющий сосредоточиться на типах, причинах и последствиях политического насилия, позволяет комиссиям правды идти в своих расследованиях и заключениях намного дальше, чем это оказывается обычно возможным (или приемлемым) в суде. Широта задач и гибкость комиссий правды – их сильная сторона. Например, эти комиссии обычно способны обозначить полную ответственность государства и различных его институтов, которые проводили или оправдывали репрессивную политику, включая не только военных и полицию, но и саму судебную систему. Фокус комиссий правды на жертвах, предполагающий, как правило, сбор тысяч свидетельств и публикацию их в рамках публичного и санкционированного государством доклада, означает для многих первый шаг в признании государством того, что их слова заслуживают доверия, а зверства действительно не имеют оправдания[460].

 

Обобщая опыт работы комиссий по всему миру, можно перечислить несколько важных характеристик этой модели.

1. Комиссии правды и примирения почти никогда не открывают чего‑то принципиально нового и ранее неизвестного обществу. Их задача состоит скорее в легализации широкого признания факта прошлых преступлений. «Знание, которое получает официальную санкцию и тем самым становится „частью публичной картины реальности“, таинственным образом обретает новое качество, которого было лишено, будучи просто „правдой“, – писал в начале 1990‐х глава центральноамериканского подразделения Human Rights Watch Хуан Мендес. – Официальное признание как минимум начинает процесс врачевания ран»[461]. Это ответ на замечания о том, что общественная дискуссия о преступном характере советских репрессий неуместна. Действительно, за очевидностью преступлений такая дискуссия может казаться (и должна со временем стать) бессмысленной. Но, как показывает опыт огромного количества стран, чтобы сделать очевидным для всех даже интуитивно понятное, необходима отдельная и грамотная просветительская работа.

2. Такие комиссии не гарантируют примирения и даже не могут служить гарантией от повторения расследуемых ими преступлений в будущем. Более того, они могут служить средством манипуляции обществом, обеления себя новым режимом или намеренного очернения режима предыдущего – как это было, например, в Чаде и Уганде.

3. Работа этих комиссий, как правило, не завершается судом над всеми виновными в нарушениях прав человека. Нередко даже принимается решение засекретить результаты их работы (в этом случае они с большой вероятностью утекают в прессу).

4. Хотя одним из основных условий успеха работы комиссий считается наличие у них мандата от правительства, известны примеры неофициальных расследований преступлений диктаторских режимов, осуществлявшихся частными лицами при поддержке неправительственных организаций и авторитетных общественных деятелей, результаты которых привлекали значительное внимание.

Самый яркий случай – подпольное расследование пыток, предпринятое бразильскими правозащитниками. В 1979 году бразильская военная диктатура, находившаяся у власти с 1964 по 1985 год, приняла закон об амнистии. Этот закон дал правозащитникам предлог для доступа к протоколам судебных заседаний, проходивших с 1964 по 1979 год и не предназначавшихся для публикации. Использовав эту лазейку, 35 активистов под руководством архиепископа Сан‑Паулу Паулу Эваристу Арнса, пресвитерианского пастора Джейми Райта и раввина Генри Собеля и при поддержке Всемирного совета церквей за три года, с 1979‐го по 1982‐й, перефотографировали 2700 страниц свидетельств о пытках и идентифицировали 17 тысяч жертв. Эти данные были переправлены в штаб‑квартиру Всемирного совета церквей в Женеве, и на их основе в 1985 году (после инаугурации первого гражданского президента Бразилии) был выпущен доклад Brasil: Nunca Mais[462]. Только десять лет спустя военные публично признали массовые пытки, а правительство инициировало программу выплат семьям жертв в размере 1,5 млрд долларов США. В 2012 году начала работу официальная комиссия правды, отчет которой был выпущен в 2014 году.

Другие примеры резонансных неофициальных инициатив такого рода – доклад Uruguay: Nunca Más, подготовленный правозащитной организацией SEPRAJ и оказавшийся куда более содержательным, чем предшествующее ему парламентское расследование[463]. В 1998 году Бюро по правам человека архиепископа Гватемалы Хуана Херарди выпустило четырехтомный отчет о многолетнем расследовании нарушений прав человека в ходе гражданской войны в стране[464]. Через два дня после публикации доклада архиепископ Херарди был жестоко убит. Публикация отчета и убийство Херарди стимулировало работу официальной «Комиссии по установлению исторической истины». Суд над убийцами Херарди в 2001 году стал прецедентом юридического преследования армейских офицеров в Гватемале.

Эти примеры представляют далеко не только исторический или этнографический интерес. Работа общества «Мемориал» и другие подобные гражданские и правозащитные инициативы в России в международном контексте – аналоги такого рода неофициальных инициатив, направленных на установление и обнародование правды о преступлениях прошлого (Truth‑Telling Inquiries). Именно в этом контексте стоит воспринимать как их успехи в том, что касается публикаций книг памяти, обнаружения мест массовых захоронений и идентификации жертв, так и неудачи в том, что касается официального признания результатов этой деятельности и их донесения до широкой общественности.

 

Ил. 77. Паулу Эваристу Арнс и Генри Собель на мемориальной службе по Владо Херцогу, журналисту, замученному бразильской полицией, 1976 год

 

Месть или прощение

 

Именно в рамках длящихся уже два десятилетия дискуссий о комиссиях стоит искать, например, ответ на распространенные сегодня в России замечания о том, что акцентирование внимания на палачах и обстоятельствах преступлений смещает акцент с примирительной памяти на память обвиняющую. Ярче всего это видно в реакциях на расследование Дениса Карагодина, которого обвиняют в «помешательстве на возмездии». Именно так называется статья православного писателя Елены Тростниковой, видящей в стремлении установить имена палачей готовность «войти в круговорот расширяющейся ненависти и в духовном отношении уравняться с палачами»:

 

Когда кто‑то начинает требовать справедливости, разыскивая палачей, – мне это кажется странным. Я думаю, что прежде всего надо не искать палачей, да еще зачисляя в их число всех причастных – шоферов, машинисток, техничек НКВД. Надо восстанавливать память о тех, кто пострадал, кто принял мучения, – тех, кого мы должны продолжить. ‹…›

Мне кажется, что восстановление исторической правды как раз и состоит прежде всего в том, чтобы помнить. Чтобы память о безвинно пострадавших, о величии их духа не пропала бесследно. А месть – ведь это и есть то, что мы видели в 1937–38 годы. Месть – это бесконечная череда убийств, это порочный круг, который невозможно разорвать. Разве это нам нужно?[465]

 

Эти опасения очень характерны сами по себе, ведь говорящие так отлично сознают: в ситуации, когда преступление не осуждено, привлекательным способом восстановления справедливости начинает выглядеть месть со стороны близких жертв. Если подумать, это довольно важный штрих: примирительные предложения «не ворошить прошлое» на самом деле порождены сознанием, что конфликт не разрешен и легитимные средства его разрешения отсутствуют. Но единственный легитимный инструмент защиты от мести – это действенное и независимое правосудие:

 

Угрозу мести устраняет судебная система, – пишет французский историк культуры Рене Жирар в классической работе «Насилие и священное». – Она не подавляет месть: она четко ограничивает ее единственным наказанием, исполнение которого возлагается на специально предназначенную для этого верховную власть. Решения судебных властей всегда выносятся в качестве последнего слова мести[466].

 

И именно на это возражение отвечает главный принцип, лежащий в основании комиссий правды: когда осуществление правосудия судебными средствами невозможно, единственным способом восстановления справедливости и защиты жертв или их памяти (то есть тех, кто в такой защите в первую очередь нуждается) является максимально возможное установление обстоятельств совершения преступлений, имен виновных и степени их вины.

Вопрос о публикации имен виновных в преступлениях, совершенных авторитарным режимом, хорошо известен исследователям комиссий. Публикация имен часто вызывает возражения: комиссия – не судебный орган и, как правило, ее работа не приводит к полноценному уголовному процессу. В этих обстоятельствах называние имен виновных подменяет формальное обвинение, лишая их возможности оправдаться, и оставляет без судебной защиты (из трех градоначальников, объявленных виновными в насилии в Руанде, двое были убиты через несколько месяцев). Поэтому по состоянию на 1994 год из 15 комиссий опубликовали имена преступников только 4. Однако после ставшего во многом образцовым доклада сальвадорской комиссии публикация имен стала превращаться в общую практику.

 

Можно заметить, – говорится в докладе, – что поскольку методы, используемые Комиссией в ее расследовании, не отвечают требованиям формального уголовного процесса, доклад не должен называть имена людей, которые, по мнению Комиссии, замешаны в установленных случаях насилия. Но Комиссия считает, что у нее нет иного выбора.

Заключая мирные договоры, стороны дали понять, что необходимо «сделать известной всю правду», и именно в этом состоит задача Комиссии. Но сказать всю правду нельзя, не назвав имен. В конце концов, перед Комиссией стояла задача не подготовить академический доклад о событиях в Сальвадоре, но описать крайне важные факты насилия и предложить меры для предотвращения их повторения в будущем. Эту задачу нельзя выполнить абстрактно, скрывая часть информации ‹…› когда доступны вполне достоверные свидетельства, особенно если установленные лица занимают руководящие посты и выполняют официальные функции, непосредственно связанные с преступлениями или покрытием таковых. Не называть имена значило бы обеспечивать ту самую безнаказанность, положить конец которой Стороны уполномочили Комиссию[467].

 

Процесса над организаторами и участниками советского террора не было – и среди отрицательных последствий этого не только отсутствие осуждения преступлений, служащее для некоторой части общества их оправданием. Есть и другое негативное последствие, не меньше разделяющее общество, но упоминаемое куда реже. Отсутствие конкретных и поименных приговоров позволяет другой части общества распространять вину за преступления на неопределенное множество людей, в которое автоматически входят все «сотрудники НКВД – МГБ – КГБ».

Отстаивающие необходимость суда над советским террором часто указывают на Нюрнберг как на образцовый пример. Между тем в рамках всех 13 нюрнбергских трибуналов обвинения были предъявлены всего 5 тысячам человек, и даже в Германии многие бывшие нацисты были оправданы и стали полноправными гражданами. Важно понимать, что усилия Дениса Карагодина, стремящегося выявить и назвать по именам всю цепочку лиц, участвовавших в убийстве его прадеда, работают не на запуск «маховика возмездия», а на прямо противоположное – на то, чтобы уйти от разговоров о мести. Ведь эти разговоры подпитываются «проклятой неопределенностью» на месте трагедии. Уйти от нее можно, установив с максимальной полнотой картину преступления и степень виновности конкретных лиц (вот машинистка, печатавшая расстрельные приговоры, вот водитель «черного воронка», а вот человек, эти приговоры выносивший или приводивший в исполнение). И память машинистки, всего лишь перепечатывавшей расстрельные бумаги, – пока она включается в неопределенное и неранжированное по степени вины «сообщество преступников», на которых кровь миллионов, – страдает от этой неопределенности не меньше, чем память жертв.

Вариант развития темы ухода от «порочного круга отмщения», звучащий, как правило, в дискуссиях православных христиан, – апелляция к христианскому прощению палачей[468]. Современные россияне считают христианство традиционным мировоззрением, а христианская этика прощения врагов – хорошее основание для гражданского примирения. Отчасти это напоминает апелляцию к традиционной для большинства населения этике «убунту» в рамках процесса национального примирения в ЮАР, также ориентированного на прощение совершенных злодеяний.

Прощение – хороший сценарий гражданского примирения. Но оно возможно только в случае, если виновные – или те, кто принимает вместо них ответственность за совершенное, – признают вину и просят прощения. Именно к этому, пусть часто формально‑идеологически, сводился процесс примирения в Южной Африке. Зло таким образом констатируется и обличается, что способствует установлению мира. Но дарование прощения без его испрашивания есть нечто противоположное, способствующее не миру, но консервации раскола. Потому что оно не останавливает зло: прощение не испрошено, злодей не признал злодейства и не раскаялся, он невредим и на коне, а значит, дарование прощения будет только маскировкой раны, потворством злу и подбадриванием злодея. Христианское прощение ни в коем случае не предполагает неосуждение зла или покрывание греха, но учит возможности мистического освобождения от последствий сделанного зла при искреннем и деятельном покаянии. Именно в этом смысле можно говорить о любви к врагам и грешникам как к людям, в которых есть ресурс для покаяния.

Прощение не заменяет осуждение преступлений, но оказывается частью большого процесса преодоления его последствий по формуле «Помнить, знать, осудить и только потом простить». И смысл инициатив, подобных расследованию Карагодина, состоит как раз в том, чтобы не позволить совершенному злу оказаться забытым, сделав тем самым процесс примирения уж точно невозможным. Наиболее предметными и глубокими здесь вновь оказываются свидетельства, касающиеся личной и семейной памяти о совершенном зле. Петер Эстерхази подчеркивает, что его собственные интересы как потомка виновного в отношении признания совершенного зла не отличаются от интересов окружающего его общества. Как и все общество, отравленное последствиями сотворенного в прошлом зла, он нуждается не в прощении, а в сохранении памяти о произошедшем:

 

Я работаю против забвения. Мне хочется, чтобы дело Папочки не забыли, а, напротив, запомнили. Прощения я не хочу. (Если б хотел – умолял бы, на коленях ползал. Если б это хоть что‑нибудь изменило.) Так чего же мне нужно? Ну… Чтобы все это… было видно. Чтобы выяснилось, что было в действительности, а в действительности, как выяснилось, было это. [469]

 

Как показывает опыт других стран, максимально масштабное и подробное обнародование информации, касающейся преступлений времен советского террора, отвечает интересам не только всего общества, но и интересам потомков преступников.

 

Суд или обличение

 

Другое возражение против компромиссной модели проработки прошлого звучит от сторонников максимально жестких расчетов с преступным прошлым. По их мнению, такие модели призваны защитить наследников и правопреемников советского режима от реальной ответственности и тем самым подменяют реальное подведение черты под прошлым.

В контексте дискуссий о комиссиях это соответствует проблеме соотношения правды и правосудия, которой мы касались в предыдущей части в главе, посвященной работе южноафриканской TRC. В самом деле, с появлением «моды» на комиссии правды они часто оказывались частью сознательной сделки, на которую шли представители уходящей диктатуры. Также подобные сделки использовались новыми режимами для своей легитимации (в этом смысле доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях» можно считать своего рода аналогом таких легитимирующих комиссий). Примером таких сделок можно назвать комиссии в Уганде (1986–1995), Чили (1990–1991), Гватемале (1997–1999), Сьерра‑Леоне (1999), Конго (2002), Либерии (2003) и некоторых других странах. Однако со временем стало понятно, что реальная роль и воздействие комиссий, независимо от первоначальных намерений их организаторов, вовсе не сводится к роли подушки безопасности для ослабевших диктаторов. Напротив, в большинстве случаев комиссии делают суд над преступниками более вероятным[470].

Во‑первых, потому, что любое последующее юридическое преследование, как правило, основывается на фактах, выявленных в рамках работы комиссии. Именно так произошло в Аргентине, где приобретшие к концу первого десятилетия XXI века массовый характер суды над военными использовали свидетельства, зафиксированные комиссией 1983–1984 годов. По похожему сценарию развивались события в Чаде и Перу. В Чаде через восемь лет после публикации отчета комиссии 1992 года ее материалы стали главным основанием для обвинений против диктатора Хиссена Хабре. В 2013 году он был экстрадирован из Сомали, а в 2016 году осужден на пожизненное заключение. В Перу комиссия передала все свои материалы прокуратуре страны сразу после публикации отчета в 2004 году. За этим последовали многочисленные суды, однако большинство обвиняемых были оправданы.

Во‑вторых, даже если у комиссии нет возможности обеспечить юристов основаниями для исков, сам факт организации комиссии – важный шаг в приучении властей и общества к идее ответственности за свои поступки. По словам главы американского подразделения Human Rights Watch Хосе Мигеля Виванко, в ситуациях, когда судебное преследование невозможно по политическим причинам, «один из самых мудрых вариантов, стратегически, – начать с комиссии правды. Как правило, это способствует созданию условий для привлечения к ответственности». Когда достойная доверия институция публикует свидетельства о преступлениях, говорит он, «следующий вопрос у каждого нормального человека: и что мы будем с этим делать? Не „вопрос закрыт“, а скорее „Достаточно ли мы сделали? Где все эти исчезнувшие люди? Они живы? Можно ли осудить виновных? Продолжают ли те, кто это сделал, работать в полиции или армии?“ Возможно, после этого люди захотят раскошелиться на юриста, который будет копать эти истории дальше, как случилось в Чили»[471].

Таким образом, в условиях, когда полноценное осуждение преступлений политически невозможно (а сегодняшняя российская ситуация именно такова), обнародование правды в формате комиссии – хороший способ не только вовлечь широкие слои общества в разговор о трудном прошлом, но и сделать первый шаг к его юридической квалификации.