Историческая ответственность – от семьи к стране

Семейная память представляет собой модель, школу, полевой эксперимент перехода от категории вины к категории ответственности. Но очень важна техника этого перехода, ведь именно он позволяет перейти в разговоре об исторической ответственности за советский террор с частного уровня на общественный. А такой переход необходим: даже если очень многие начнут в частном порядке прорабатывать прошлое своей семьи, само по себе это не превратит частную работу в работу в масштабах общества.

Важная особенность, отличающая работу признания вины и принятия ответственности, – ее «несоразмерность». Как правило, степень вины обратно пропорциональна желанию ее признавать и искупать. В случае ответственности тоже наиболее активны в принятии ее на себя те, кто в наименьшей степени причастен к деяниям сообщества, которые нуждаются в проработке. Это «несправедливо», но вполне понятно и закономерно. Справедливо было бы, чтобы бремя ответственности в первую очередь оказалось взвалено на тех, чей «долговой счет» длиннее. Но в реальности все происходит в обратном порядке, совесть больше мучает совестливых, а не бессовестных, работа ответственности начинается с тех, кто в ней более опытен, и это вполне закономерно.

Пастор Мартин Нимёллер, один из авторов Штуттгартского исповедания вины 1946 года, имел больше оснований не считать себя ответственным за преступления нацистов, чем большинство других представителей германской церкви. Как уже было сказано выше, за критику политики нацистов он провел 7 лет в Дахау и Заксенхаузене. И тем не менее именно он настоял на формулировке, свидетельствующей о признании прямой ответственности за случившееся («через нас многие народы и страны были ввергнуты в безмерное страдание»), спровоцировав поток обвинений в работе на оккупантов, в предательстве нации и церкви.

В ноябре 1965 года, накануне торжеств, посвященных празднованию 1000‑летия крещения Польши, 34 польских епископа, в том числе тогдашний примас Польши Стефан Вышинский и будущий папа Иоанн Павел II подписали письмо, адресованное епископам Германии. Это письмо называлось «Прощаем и просим прощения» и было передано адресатам на Втором Ватиканском соборе[385]. В нем говорилось, что хотя Польша в огромной степени пострадала от нацизма, польское духовенство протягивает руки в знак примирения братьям‑христианам в Германии, прощает и в свою очередь просит прощения у немцев, высланных в 1945–1946 годах из их родных мест в Силезии и Померании. В Польше письмо спровоцировало государственную кампанию против церкви, епископы были обвинены в предательстве национальных интересов и государственной измене, но это письмо стало важным шагом в послевоенном сближении польского и германского обществ.

Первым открытым актом покаяния Германии за преступления нацизма было знаменитое коленопреклонение Вилли Брандта в Варшаве. Прощения у польского народа от лица немецкого просил человек, находившийся в оппозиции к нацистам с момента их прихода к власти в 1933 году, активно участвовавший в работе антифашистского подполья, за что еще в 1938 году был лишен германского гражданства и продолжил, рискуя жизнью, участие в сопротивлении из‐за границы. В 1958 году в ФРГ было создано движение «Акция искупления», помогавшее молодым немцам работать волонтерами в странах, пострадавших от Германии во время войны. Как сказано в декларации движения, его задача в том, чтобы «народы, которые пострадали от нашего насилия, позволили нам нашими руками и при помощи наших средств сделать в их странах что‑то хорошее». Вдохновителем этого движения был Лотар Крейссиг, юрист, не только единственным из немецких судей открыто выступивший против программы эвтаназии, но инициировавший (в условиях Германии 1940 года!) обвинение в убийстве против ее руководителя и главы личной канцелярии Гитлера.

В 1975 году литовский поэт и литературовед Томас Венцлова опубликовал статью «Евреи и литовцы», вызвавшую большой резонанс в Литве и за ее пределами. В статье Венцлова, женатый на еврейке и никоим образом не виновный лично в преследовании евреев, говорит о том, что никто из литовцев не может сложить с себя ответственность за убийство литовцами евреев.

Некоторые скажут: «Что же, евреев убивали не литовцы, а подонки (или того лучше – «буржуазные националисты»), к литовскому народу они не имели отношения. Я и сам подобное говаривал. Но это неверно. Если считать народ огромной личностью – а непосредственное ощущение говорит, что эта персоналистская точка зрения единственно ценна и справедлива в мире моральном – то к этой личности причастны все в народе – и праведники, и преступники. Каждый совершенный грех отягощает совесть всего народа, и совесть каждого в нем. Сваливать вину на другие народы нельзя. В своем они разберутся сами. В нашем разбираться и раскаиваться нам. Это, собственно, и есть смысл причастности к той или иной нации[386].

О том же самом применительно к польскому обществу писал Адам Михник, отзываясь на публикацию книги Яна Томаша Гросса «Соседи»:

Пишу эти строки осторожно, взвешиваю слова, повторяя за Монтескье: «Благодаря природе, я – человек, благодаря случаю, я – француз». Так и я: благодаря случаю – поляк с еврейскими корнями. Почти всю мою семью поглотил Холокост, мои близкие могли погибнуть в Едвабне. Некоторые из них были коммунистами или родственниками коммунистов, некоторые были ремесленниками, торговцами, может, и раввинами. Но все были евреями. Своей вины перед теми погибшими не чувствую – чувствую ответственность. Не за то, что их убили, – этого предотвратить я не мог. А за то, что после смерти их убили второй раз, – по‑человечески не похоронили, не оплакали, не раскрыли правду об этом позорном преступлении, но разрешили десятилетиями обманывать. И это уже моя вина. Не хватило воображения, времени, из‐за своего оппортунизма и духовного лентяйства не задал себе некоторых вопросов, не искал ответов. ‹…›

Пишу эти слова и снова ощущаю специфическую шизофрению: я – поляк, а мой стыд за преступление в Едвабне – это польский стыд. При этом знаю, что, окажись сам тогда в Едвабне, был бы убит как еврей.

Так кто же, наконец, я, пишущий эти слова? Благодаря природе, я – человек, отвечающий перед другими людьми за то, что сделал и чего не сделал. Благодаря моему выбору, я – поляк и отвечаю перед всем миром за то зло, которое сотворили мои соотечественники. Делаю это осознанно, по наказу собственной совести[387].

Подобные примеры можно множить и дальше, но и без того понятно: принятие ответственности на себя в сложной ситуации не теми, кто больше виноват, а теми, кто более морально и этически развит, – правило, а не исключение из правил.

В завершение этой главы приведем еще одну пространную цитату из «Исправленного издания» Петера Эстерхази, хорошо показывающую принцип распространения ответственности с семейной памяти на память общества и страны.

История, рассказанная в «Harmonia Caelestis», – история точная, в том смысле, что не приукрашивает, не ретуширует семью, не делает из отца жертву; не приукрашивает она и то, что касается Второй мировой войны, ведь даже в самые страшные времена действующие лица «вели себя правильно», не боялись говорить Хорти[388] правду – не зря сразу после оккупации Венгрии в 1944 году нацисты посадили деда в тюрьму; мы по праву гордимся и нашим дядюшкой Яношем, единственным депутатом в словацком парламенте, который проголосовал против антиеврейских законов. Все это так, но «Гармония» рассказывает историю не только семьи, но и страны. Иначе и быть не может, поскольку речь идет о не совсем обычной семье, о семье «репрезентативной», так сказать, исторической. Так по ходу романа нас окутывает история. ‹…›

Историческая ответственность – вещь не абстрактная, а личная. Хорошо, разумеется, что в свое время мы вели себя вполне достойно, однако 600 тысяч евреев были все‑таки уничтожены, и за это нужно нести ответственность. Иными словами, мой дед был человеком мягким, исполненным скепсиса, сознательно отошедшим от дел, каким он более или менее верно описан в «Гармонии», но он же был одним из тех, кто не воспрепятствовал ужасам Холокоста. Да, эта фраза не очень‑то согласуется с моими семейными чувствами и воспоминаниями, но отсутствие этой фразы в романе не согласуется с историей. А это свидетельствует о моей слепоте и даже бездушии, что не очень‑то согласуется с человечностью. Короче, вполне возможно, мы делали все, что могли, спасали евреев и прослыли в поместьях своих «добрыми графами», однако каким‑то образом в этот баланс все же вкралась ошибка, разве не так?! Грубо говоря, ошибка размером в 600 тысяч человеческих жизней.

И не стоило ли бы нам всем, нашей нации, так громко трубящей о сохранении национального самосознания, зафиксировать этот факт? Ведь он прямо относится к этому сохранению и к этому самосознанию.

Еще раз: положим, мой дед был безупречно порядочный человек, решительно выступал против немцев, принимал близко к сердцу судьбу своей родины и в пределах своих возможностей делал, как я полагаю, все, что мог. Или он просто был не способен преодолеть «классовые барьеры»? Свою тень ведь не перепрыгнешь. Нет, конечно, не перепрыгнешь, самоуверенно скажем мы. Но посмотрим на это иначе. Разве не видим мы рядом с этим «нет» миллионы убитых, униженных, растоптанных сочеловеков, творений Божиих, – я должен ведь об этом что‑то думать и говорить? Как человек, как христианин, как венгр.

Страна тоже должна думать об этом. Но она не думает, пытается увильнуть, из частных истин сооружает себе демагогическое алиби, стремясь все это прикрыть своими невымышленными страданиями.

Если же мы сделали все, но случилось то, что случилось, значит, это «все» нужно переосмыслить. Если человек не смог перепрыгнуть свою тень, и случилось то, что случилось, значит, нужно переосмыслить солнце. Фраза «случилось то, что случилось» означает, собственно говоря, что моя семья не только «делала все, что могла», но также способствовала (!) тому, чтобы члены других семей не считались людьми[389].

Если механизм, благодаря которому, «пытаясь разобраться в своем самом что ни на есть личном деле», можно «словно бы между прочим объединять нацию», существует, эти строки могут помочь понять, как именно он работает. Если принципиальное условие максимально добросовестного и свободного от идеологизаций и внешнего давления разбирательства с прошлым – это его самостоятельность и добровольность, такая самостоятельность может начинаться только с личного усилия очень самостоятельной личности. Выяснение обстоятельств личной трагедии – слишком мучительный процесс, чтобы на него можно было решиться без принуждения. И единственное принуждение, которое может заставить это сделать, не превращаясь во внешнее давление, – это принуждение долга перед памятью предка, памятью крови. Этот процесс не может быть ни легким, ни быстрым, ни массовым – но другого способа реального и внутреннего «очищения крови», кажется, не существует.

Приложение к главе 3