Екатеринодар, 20 июля 1919 г.

Когда приступили к организации гражданского управления при Добровольческой Армии, в числе намеченных ведомств значилось Управление исповеданий. Долгое время это ведомство существовало только в проекте, потому что не было лица, которое было бы силой вещей предназначено стать во главе его, да и дел, относящихся к кругу его ведения, было немного — вся территория управления Добровольческой Армии первое время не превышала полторы губернии.

Первым толчком для движения дела была мысль, зародившаяся в церковных кругах, — о необходимости создать временный орган высшего церковного управления для объединения епархий впредь до освобождения Москвы и соединения с Патриархом. Мысль эта была поддержана Одесским митрополитом Платоном, который прибыл в Екатеринодар после эвакуации Одессы на пути в Америку, куда поехал для пропаганды. Было предположено создать Церковный собор из представителей всех епархий в районе действий Добровольческой Армии. Ген. Деникин весьма сочувственно отнесся к этой мысли, дал для этого нужные средства, и в конце мая в Ставрополе собрался Церковный собор. Из Екатеринодара выехал специальный поезд с членами Собора.

После всех виденных мною на юге городов — Ростова, Новочеркасска и, особенно, Екатеринодара, Ставрополь произвел на меня впечатление наиболее русского города. Это была настоящая глухая провинция, с прекрасными церквами, простором, и патриархальностью своего облика. H. Н. Львов, также участвовавший на Соборе, пришел в восторг от улиц, заросших травою, по которым мирно гуляли свиньи. Мирный сонный Ставрополь был каким-то антиподом беспокойной суете и кипению мутной воды в разных самостийных центриках, которые думали только о том, как бы им отмежеваться от России. В городе была масса зелени. При архиерейском доме была целая роща, спускавшаяся оврагом. Город был живописен, и на нем действительно лежала печать поэтической лени и прелести захолустной русской провинции, поэзия нетронутой целины, дремлющих под спудом сил и добродушного полудремотного отрицания страстей.

Видно было, что Собор был крупным событием для ставропольцев. Дома были украшены флагами. По улицам стояли толпы народа, которые с любопытством встречали нас, когда мы ехали с вокзала на извозчиках и грузовом автомобиле, с трудом осиливавшим высокий подъем среди города.

Членов Собора разместили в различных духовных учреждениях. В Ставрополе были громадные казенные здания, которые могли вместить сколько угодно народа.

Открытие Собора началось с торжественной литургии, которую служил престарелый Архиепископ Агафодор Ставропольский в сослужении со всеми съехавшимися епископами и духовенством. Когда-то деятельный, умный и почтенный иерарх, составивший учебники, на которых воспиталось не одно поколение в духовных школах, Архиепископ Агафодор на склоне своих лет впал в совершенное детство. Он не узнавал людей, с которыми имел постоянные сношения, ничего не помнил и с трудом двигался, постоянно нуждаясь в опоре, но старость его была почтенная, в нем чувствовалось угасание чистой незлобивой души, и все с почтением и жалостью смотрели на его старческую беспомощность.

Собор выбрал его своим почетным председателем, а действительным председателем — старшего после него Архиепископа Донского Митрофания. Товарищами к нему избрали Архиепископа Таврического Димитрия, протопресвитера о. Георгия Шавельского и меня.

На открытие Собора приехал Деникин, произнесший приветствие, на которое ответил Митрофаний.

Собор продлился всего 4 дня. За это время был принят проект временного высшего Церковного управления из трех епископов, двух священников и двух мирян, были произведены выборы, составлены послания к пастве и к православным восточным Церквам. Попутно были затронуты и другие вопросы, но в общем они были скомканы. Вообще говоря, Собор производил гораздо больше впечатление делового съезда, чем Собора. Выборы в него были произведены наспех, не от епархий, а от епархиальных советов, куда попали хозяйственные батюшки; меня поражала та плоскость серого обыденного утилитаризма, в которой вращались все их рассуждения, — никакого духовного подъема не замечалось. На фоне материальных интересов сильно давали себя чувствовать самостийные течения и анархические настроения. Представители Дона резко запротестовали против предложения определить местопребывание будущего высшего временного управления городом, где будут находиться гражданские установления Добровольческой Армии. Они признались, что на Дону существует столь сильное предубеждение против Гражданского управления Добровольческой Армии, что, если они вернутся домой с таким постановлением, то они опасаются, что Круг будет отказывать им в кредитах на церковные нужды, отсылая их к Добровольческой Армии. С трудом удалось найти примирительную формулу, в том смысле, что местопребывание высшего Церковного управления определяется им самим в согласии с Высшим командованием Добровольческой Армии. В полном одиночестве на Соборе оказался Архиепископ Екатеринославский Агапит, хитрый и лукавый хохол, который приветствовал Петлюру по вступлении его в Киев и, как потом стало выясняться, сыграл более чем двусмысленную роль, возглавляя провозглашенную Петлюрой «автокефальную» Украинскую церковь. Он резко запротестовал против предложения Собора выделить из Екатеринославской епархии самостоятельную Ростовско-Таганрогскую епархию, но потом струсил и подчинился.

Вообще, епископат, как и всюду, был слабо представлен. Были почтенные и симпатичные люди, но сильных руководителей не замечалось. Все с уважением относились к председателю Собора Архиепископу Митрофанию, но это был старый монах, не любивший и не умевший руководить собраниями. Товарищем его был Архиепископ Таврический Димитрий, родом грузинский князь, но пылкий противник грузинской самостийности. Это был красивый старик, ликом напоминавший иконы св. Николая Мирликийского, с чисто южной горячностью и стремительностью. Он был чист и незлобив, как ребенок, но постоянно горячился, весь вспыхивал и несся на кафедру, чтобы против чего-нибудь протестовать. У него был друг, Епископ Челябинский Гавриил, с которым я ближе познакомился в вагоне, на обратном пути из Ставрополя, и который произвел на меня наибольшее впечатление изо всех, кого я видел на Соборе.

Внешность Преосвященного Гавриила отнюдь не соответствовала его внутреннему облику. Толстый, обрюзгший, с большим отвислым животом, он на первый взгляд совершенно не производил духовного впечатления, но, когда мы ехали в вагоне, он очень скоро овладел всеобщим вниманием. Это был тонкий и глубокий богословский ум, и, вместе с тем, в нем чувствовалась верная церковная струя. Он был знатоком Священного Писания и богослужения, и никого я не видел, кто бы так воспринимал все красоты и того и другого. Он был тонким эстетом Божьего слова. Можно было с наслаждением слушать, например, его комментарии к притче о блудном сыне. Он раскрывал тонкие красоты и глубину мыслей в таких местах Священного Писания, мимо которых громадное большинство проходит с повязкой на глазах, не замечая их. Не было такого вопроса, самого сложного и трудного в области богословия — о смысле творения, сущности зла, будущей загробной жизни, на который он не дал бы обстоятельного ответа в духе чистой церковности. Ему самому доставляло удовольствие беседовать обо всех предметах, он говорил порою с истинным вдохновением, и порою, незаметно для него самого, из его глаз текли слезы. Высокое настроение порою сменялось блестящим остроумием. Он обладал замечательной способностью подражать, изображал в карикатурном виде архирейский хор и голос протодиакона, подчеркивая всю пошлость тех условных «красот», которые заставляют умиленно взыхать благочестивых старушек, приятно щекоча их нервы. Иногда, чуть заметно изменив тембр голоса, он так подражал кому-нибудь из присутствующих епископов или священников, что трудно было не рассмеяться.

Епископ стоял у открытого окна в коридоре вагона. Вокруг него столпились члены Собора, другие епископы, священники и миряне, и простояли целые часы до глубокой ночи, внимая его вдохновенным речам. Я прослушал его до двух часов ночи. На следующее утро он снова зазвал меня к себе в отделение, и снова полились речи в ответ на вопросы, которыми его осыпали.

Вернувшись в Новороссийск, я послал к нему своего сына Костю, который перед отъездом в полк должен был поехать в Екатеринодар, чтобы записаться и получить обмундирование. Он этим воспользовался и для того, чтобы поговеть перед походом, и исповедовался у епископа, который был с ним очень мил и гулял вместе с ним, беседуя на интересовавшие Костю вопросы. «Фрателе Константин», добродушно звал его епископ.

Вскоре после Ставропольского Собора, вопрос об учреждении в составе гражданского управления особого органа исповеданий снова стал на очередь. Я получил приглашение заняться разработкой положений и штата для небольшой канцелярии Временного Управления исповеданий. До этого мне предлагали поехать представителем Добровольческой Армии в Константинополь, но с отъездом Кости на фронт и развитием наших военных успехов, вследствие коих генерал Деникин отдал приказ о походе на Москву, меня потянуло остаться в России и принять участие в общей работе по восстановлению России. Я принял предложение и переехал в Екатеринодар, где и пишу эти строки.