Впечатление большое и, конечно, подавляющее. Попробую описать это впечатление.

После первого акта – увлекся пьесой. Влюбился в сводню и испугался…

 

Как показать на сцене весь этот реализм, доходящий до цинизма, может быть, недопустимого на сцене². И сейчас, не скрою от Вас, я в недоумении: как играть первый акт перед московской публикой. Скажу еще откровеннее – не знаю, для чего этот реализм необходим пьесе (может быть, это наивно, и такие сомнения происходят оттого, что я не литератор, не легко и не сразу разбираюсь в замыслах автора).

Я не люблю Вашего излюбленного героя меблированных комнат или Максима ("Кто он?"). В первом акте в Артамоне я узнал старого знакомца, который опять заныл и опять носится с самим собой ³. Я не обрадовался ему… Я примирился с ним ради последней сцены со сводней ⁴.

 

В других актах я с радостью увидал, что Артамон гораздо крупнее Максима. В нем почувствовался нелепый русский богатырь, который ничего не сделает, но которого можно любить за его, хотя и бессмысленную, ширину. И он стал мне симпатичен. К концу я даже полюбил его.

В помойной яме заселенного дома много трогательной поэзии и много пошлости. Я вспомнил слова Антона Павловича, сказанные об Ибсене: "Слушайте… у него же нет пошлости. Нельзя же так писать пьесы".

 

Искание солнечных пятен в садике, кусок ночного неба, эта свадьба и венчание, вся роль Елены, финалы 3-го и 4-го актов и проч. и проч.- все это чудесные проявления настоящего, сочного таланта.

Пьеса закончена блестяще, а это такая редкость… Финалы первого и второго актов – не понял… Казалось, что не хватает какого-то одного слова.

 

Письмо сумбурно, как сумбурно бывает первое впечатление.

Пишу без всякой цели и отлично понимаю, что ничего важного не способен теперь сказать. Я рад и потому хочу поделиться с Вами моим чувством. Поздравляю, обнимаю.

 

Искренно преданный и любящий

К. Алексеев

 

 

Л. М. Леонидову

 

 

3 ноября 1906  

Москва

 

 

Многоуважаемый

Леонид Миронович,

 

я не хочу писать Вам ответ в тоне Вашего письма¹. Я беру совершенно противоположный тон.

Вместо ответа по пунктам я пишу шире и рассматриваю вопрос подробнее. Из второго письма Вы получите ответы на все Ваши вопросы, за исключением одного, а именно: как вам разделиться между "Брандом" и Метерлинком². Я думал, что Владимир Иванович объяснил Вам этот вопрос.

 

Было решено, что "Драма жизни" идет первой и потому теперь ей должны быть оказаны предпочтения. Это не значит, что Вы должны безвыходно сидеть на "Драме жизни", а значит, что перед репетицией надо ясно сговариваться с режиссером, для того чтобы он вовремя мог Вас предупреждать и вызывать на свою репетицию.

Итак, я начинаю издалека.

 

Я Вас очень люблю, знаю, что Вы добрый и сердечный человек; знаю, что Вы талантливый и что я когда-то мечтал помочь Вам сделаться тем актером, которого Вы могли бы выработать из себя.

Теперь я бросил эту мечту художника, так как нельзя осуществить ее без Вашего участия.

 

Вы сами не хотите быть этим актером, так как Вы не любите своего дела ³.

Душевно жалею об этом – так, как, вероятно, никто  (особенно после последнего спектакля "Вишневого сада").

 

Тем не менее продолжаю любить Вас как человека.

Ввиду сказанного я буду обращаться не к Вашему чувству артиста, а к Вашему доброму сердцу, и Вы меня поймете.

 

Продолжение в следующем письме, предназначенном не только для Вас, но для всех интересующихся.

С почтением

 

 

К. Алексеев

 

 

Ноября 1906 г.

242*. Вл. И. Немировичу-Данченко

 

Воскресенье 5 ноября 906.

5 ноября 1906

Москва

 

 

Дорогой Владимир Иванович.

 

Без сомнения, Вы тот человек, который должен соединять в своей руке все вожжи отдельных частей, и когда Вы их держите, в театре все идет хорошо.

Я уже извинялся за Сулержицкого, признавая себя неправым и с официальной и с этической стороны. Я пояснял, почему все это так случилось. За эту бестактность охотно извиняюсь еще раз.

 

Угрозы я не вижу никакой в том, что я буду давать уроки у себя дома или у Адашева¹.  Напротив, это просьба, так как без этого я бы не счел себя вправе говорить с Адашевым. За эти дни я прочел так много странного и неожиданного, что искренно поверил тому, что мои уроки нежелательны. Тем лучше, если этого нет.

Уверенный, что мое участие в школе желательно не для того, чтоб делать в ней то, что делают другие, а для того, чтоб найти нечто новое, я взялся за водевиль. Сам я не мог его вести и потому пригласил Александрова за свой личный счет (об оплате мы еще не сговаривались).

 

В тот период, когда Вы хворали и не могли работать, я хотел поднять дух тем, что всем дам работу. Думаю, что Александров запил бы без этой новой работы, на которую, по-моему, он вполне способен. Я хотел соединить приятное с полезным. Обращаю внимание на то, что я особенно напирал при этом на то, чтобы водевиль отнюдь не мешал классам, и, когда узнал от Самаровой, что ученицы приходят в класс усталые, я просил Александрова найти другое время для своих репетиций.