Что для вас важнее, печень или почки?

30.07.2013

«Левада‑центр» провел опрос на тему «Что лучше – порядок или права человека?». Это напоминает пошлую поговорку: «У каждого свой вкус, своя манера – одна любит арбуз, другая любит офицера».

Удивляют специалисты этого «центра», они задают людям глупые вопросы, которые, однако, расщепляют сознание. Зачем они это делают?

Газета «Коммерсантъ» пишет13 в обзоре этого опроса в рубрике «Социология»: «Порядок в государстве важнее, чем соблюдение прав человека, уверено 57 % россиян. Противоположной точки зрения придерживается треть населения (33 %)».

Это издевательство над респондентами. Очевидно, что порядок в государстве и права человека – несоизмеримые сущности, разные структуры жизнеустройства, одинаково необходимые для жизни и не существующие друг без друга. Задать такой вопрос – это все равно, что, нацепив маску социолога, добиваться у людей ответа: «Что для вас важнее, печень или почки?». И ведь люди из уважения к «науке» отвечают!

Этими вопросами оболванивают людей, внушая им дикую мысль, что они стоят перед дилеммой «порядок – или права человека». Приняв любую сторону этой ложной дилеммы, человек должен возненавидеть государство, которое его ставит перед таким выбором. Наверное, на это и рассчитывают ловцы человеков из «Левада‑центра».

Нет такой дилеммы! Нет на свете государств, которые не устанавливали бы порядка и не соблюдали прав человека, предусмотренных этим порядком. И это наверняка знают «социологи», составлявшие свои вопросы.

И «порядок в государстве», и «права человека» – большие системы. К подавляющему большинству их элементов люди привыкли и их не замечают. Поэтому они и клюют на вопросы, которые им задают манипуляторы. Граждане понимают их так: какие изъяны этих систем (изъяны наверняка ничтожные по сравнению с массами самих систем) в данный момент сильнее ухудшают условия их жизни? При таком понимании и места для ложной дилеммы нет. Разные группы граждан по‑разному страдают от изъянов порядка и от нарушения прав человека. У 57 % именно дефекты в поддержании государством порядка сейчас более болезненны, нежели ущемление каких‑то прав, но это не позволяет сделать вывод, будто они вообще считают «порядок важнее прав». Этот вывод – подлог, который говорит о кризисе сообщества социологов.

В обзоре сказано: «Почти половина граждан (46 %) не стали бы отказываться от свободы слова и выезда за границу, даже если бы государство гарантировало им “нормальную зарплату и приличную пенсию”». Какая чушь! Как «социологи» представляют себе эту фантастическую сделку? Выступает по радио президент и говорит: «Всем, кто откажется от свободы слова и не высунет носа из России, я гарантирую большую прибавку к зарплате или пенсии! Посылайте заявления прямо в Кремль»?

Еще круче другой вывод: «Почти столько же – 43 % – “согласны” и “скорее согласны” на введение в стране цензуры и железного занавеса ради достойного заработка и пенсии».

Господа, это похоже на бред, который вы приписываете своим респондентам. Ну кто в здравом уме будет требовать «достойного заработка» на основании того, что в стране ввели цензуру?

Вот еще перл (возможно, в трактовке газетчиков): «Замдиректора “Левада‑центра” Алексей Гражданкин объяснил, что для населения главное – чтобы “исполнялся социальный договор с государством”. “Власть не дает прав и свобод, но взамен обеспечивает спокойную жизнь”, – говорит он».

То ли это серьезно, то ли нас дурачат? Что за «социальный договор с государством», исполнение которого население считает для себя главным в жизни? Какие демоны витают в растревоженном мозгу замдиректора? Каких прав и свобод не дает власть, благодаря чему жизнь населения становится спокойной? Похоже, маразм крепчает…

Вот еще прикольное суждение того же замдиректора: «Господин Гражданкин уверен, что россияне выбирают порядок в стране, потому что у большинства “никаких свобод никогда и не было – они выросли в эпоху Советского Союза”».

Чем‑то этот господин очень похож на ту даму, которая на весь мир утверждала, будто в эпоху Советского Союза не было секса.

 

 

БИТВА С ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬЮ

19.08.2013

Эту тему поднимали в 1990‑е гг., но ни до чего не договорились. Сейчас, подводя итоги, приходится признать, что эта тема осталась актуальной, и кому‑то надо ее разрабатывать. Напомню первые шаги в том разговоре.

История показала, что одним из главных противоречий современного общества является столкновение иррационального с рациональным. Рациональное, логичное мышление – сравнительно недавний продукт культурного развития человека. Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».

Это обязывает уделять особое внимание диалектике отношений бытия и мышления, чего истмат не только не сделал, но даже затушевал по сравнению, например, с социологией Вебера. При этом Вебер, конечно, вовсе не противопоставляет материальные факторы сознанию и вере. Он пишет: «Интересы (материальные и идеальные), а не идеи непосредственно определяют действия человека. Однако картины мира, которые создаются “идеями”, очень часто, словно стрелки, определяют пути, по которым динамика интересов движет действия дальше».

Английский историк Э. Хобсбаум заметил: «Точно так же, как Вебер многому научился у Маркса, не переставая оставаться при этом антимарксистом, нет никаких причин, чтобы марксистам не научиться многому у Вебера, не превращаясь в веберианских либералов». Прямо скажем, мы у Вебера не учились – и теперь практически не учимся. Доктрина российских реформ противоречит социологии Вебера в гораздо большей степени, чем марксизму.

В упрощенном истмате Бухарина проблемы столкновения с иррациональным как будто не существует. В его истматовской модели существуют интересы, объективно данные материальными условиями. И задача лишь в том, чтобы адекватно их понять и познать объективные законы развития. При этом исключается сама идея о значительной автономии общественного сознания от базиса, о существовании собственной логики развития сознания. Опыт же показывает, что сознание уязвимо и может быть испорчено или даже разрушено без прямой связи с материальными условиями жизни. С помощью целого ряда приемов у значительной части населения удается отключить способность к структурному анализу явлений – анализ сразу заменяется идеологической оценкой. Отсюда – кажущаяся чудовищной аморальность, двойные стандарты. На деле же болезнь опаснее: люди становятся неспособны именно анализировать.

Вебер в своих трудах прилагал большие усилия, чтобы не допустить отождествления мышления и бытия, тенденция к которому, как говорят, уже намечалась в философии Гегеля. Вебер выступал против фетишизации теории, которая, будучи высшим продуктом рационального мышления, превращалась в инструмент иррациональности, если приобретала ранг фетиша. Он подчеркивал, что логическая упорядоченность теории может привнести «утопический» элемент в познание, что историческая действительность в каждой «точке» и в каждый «момент» выступает как нечто уникальное и неповторимое – следовательно, не подчиняющееся никакому «объективному закону». Теория («утопия», закон) необходима исследователю как инструмент – как микроскоп или телескоп – для выявления тенденций в развитии общественного процесса.

Но вера в то, что теория полностью адекватна самой действительности, означает поражение рациональности. Истмат был полон именно такой веры.

Более того, истмат внедрил в массовое сознание уверенность в том, что объективным законом является прогресс общества. Та «революция гуннов», которая угрожала России после 1917 г. и была остановлена большевиками (об этом много писал М.М. Пришвин), совершенно не вписывалась в законы истмата, и мы не могли ожидать ее в конце XX в., – но она произошла на наших глазах. Более того, «революция иррационального» в XX в. захватила и Запад.

Николай Заболоцкий в 1931 г. в поэме «Битва слонов» («Битва слов! Значений бой!») писал:

 

Европа сознания

в пожаре восстания.

Невзирая на пушки врагов,

стреляющие разбитыми буквами,

боевые слоны подсознания

вылезают и топчутся <…>

Слоны подсознания!

Боевые животные преисподней!

Они стоят, приветствуя веселым воем

все, что захвачено разбоем.

 

В 1930‑е гг. мир пережил урок фашизма, к которому теория истмата оказалась не готова. Недаром один немецкий философ после опыта фашизма писал: «Благодаря работам Маркса, Энгельса, Ленина было гораздо лучше известно об экономических условиях прогрессивного развития, чем о регрессивных силах».

На практике идеями психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда) пользовались в своей очень эффективной пропаганде фашисты. Они обращались не к рассудку, а именно к иррациональному в человеке – к чувствам и инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу – особую временно возникающую общность людей, охваченную общим влечением.

Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь‑мужчина должен соблазнить женщину‑массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это – идея‑фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины. Гитлер писал в «Майн кампф»: «В подавляющем большинстве простые люди имеют настолько женскую природу, что рассуждение возбуждает их мысли и их действия в гораздо меньшей степени, чем чувства и эмоции. Их чувства несложны, они очень просты и ограниченны. В них нет оттенков, все для них – любовь или ненависть, правильное или ошибочное, правда или ложь».

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость общественного сознания перед наступлением иррациональности. Юнг, наблюдая за пациентами‑немцами, написал уже в 1918 г., задолго до фашизма: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что “белокурая бестия”, мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему».

Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и прочие объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который явно вел к краху.

Почему уже после войны Юнг говорил о том, что проблема, которую Германия поставила перед миром, огромная и страшная? Потому, что это был лишь пример того, как идеологи разбудили и «раскачали» скрытые, скованные разумом и нравственностью устремления человеческой души – коллективное бессознательное, и этот зверь начал действовать способом, который невозможно было предсказать. Подобный слом произошел в СССР в конце 1980‑х гг.

Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не «объективными интересами», а именно всплеском коллективного бессознательного.

Это поведение казалось той части народа, которая психозом не была захвачена, непонятным и необъяснимым. В некоторых частях сломанного СССР раскачанное идеологами коллективное бессознательное привело к крайним последствиям. Например, нет смысла искать разумных, пусть и эгоистических, расчетов в войне Армении с Азербайджаном или Кишинева с Приднестровьем.

Кто в 1990‑е гг. поддержал Ельцина, если не считать ничтожное меньшинство «новых русских» с их разумным расчетом, и сбитую с толку либеральную интеллигенцию? Поддержали именно те, в ком взыграло обузданное советским строем коллективное бессознательное. Возникновение индустриальной цивилизации было очень болезненным «скачком из мира приблизительности в царство точности». И это царство – еще островок в мире, и нас тянет вырваться из него обратно в мир приблизительности.

Эти массы людей, освобожденные от рациональности заводов и КБ, правильно поняли клич Ельцина: «Я дал вам свободу!». В самом понятии рынок их слух ласкал эпитет – стихийный. А понятие плана отталкивало неизбежной дисциплиной рациональности. И к этим людям, пьяным и веселым, вооруженные истматом коммунисты взывали: выберите нас, мы восстановим производство и вернем вас к станку и за парты. И удивлялись, когда те шли голосовать за Ельцина или даже за Хакамаду.

Конечно, все мы испытываем тягу к такому бегству от цивилизации. Мы и совершаем порой такое бегство на время, отдыхаем душой. Но когда это происходит с половиной народа, и она начинает «жечь костры и в церковь гнать табун», то это – катастрофа. И чем она закончится – пока не ясно. И это – вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации, это именно пробуждение в нас гунна. А гунн сегодня может сколько‑то времени выжить, только истребляя все вокруг, – пока не иссякнет его страсть.

Сегодня в России в среде людей, воспитанных (и воспитываемых) в истмате, рациональность оттеснена в катакомбы, царит разруха в умах.

 

 

КОЛИЧЕСТВО КАЧЕСТВА

17.06.2013

Наукометрический подход к измерению «продукта» исследований приобрел большую популярность среди менеджеров и администраторов многих стран. Главным объектом наукометрических определений стала система научных коммуникаций, прежде всего массивы публикаций и уровень цитируемости авторов разных стран. Считается, что число публикаций отражает количество производимой научной продукции, а цитируемость этих публикаций – качество продукции.

Оба этих тезиса в общем случае неверны, и на основании таких измерений делать выводы нельзя. Научная публикация – это лишь «упаковка» научной продукции, вернее, один из многих видов упаковки. Можно ли сравнивать хотя бы количество продукции, не говоря уже о ее качестве, сравнивая число упаковок, не исследуя содержимое?

Важен и тот факт, что большая часть научно‑технической информации передается не через формальные каналы (публикации), а через непосредственное личное общение и частную или полуформальную переписку. Эти каналы наукометрия не учитывает.

Что же касается цитируемости статей как меры научного вклада их авторов, то в качестве общего показателя оценки цитируемость использоваться не может (изучение библиографических ссылок с успехом применяется в науковедческих исследованиях для других целей).

Если бы работы всех авторов в одинаковой степени доводились до сведения мировой научной общественности (предположение заведомо неправильное), то высокая цитируемость какого‑либо автора действительно указывала бы на то, что его вклад в науку высок.

Но низкая цитируемость автора не позволяет сделать вывода, что его научный вклад невелик.

Это становится ясно из рассмотрения «элементарного акта» цитирования. Автор, ссылаясь на другие работы, действует по принципу «все – или ничего», он или включает какую‑то статью в библиографию, или не включает. Он оценивает ту работу, ссылку на которую помещает в библиографию своей статьи, в 1 балл, а все остальные работы, которые использовал в своем исследовании, но не может процитировать, – в 0 баллов. Но ценность тех работ, которые он использовал, вовсе не отличается так скачкообразно – или 0, или 1. И выходит, что работа с ценностью 0,99 балла все равно оценивается как бесполезная, она получает 0 баллов.

В среднем библиография статьи содержит около 10 ссылок – это лишь небольшая доля тех работ, результатами которых пользовался автор в своем исследовании (примем, что он действительно использовал самые ценные для его исследования работы).

Предположим, автор использовал информацию из 100 работ, и по их реальной ценности они могут быть ранжированы, получив оценки от 1 до 100 баллов. В библиографию попадают работы, набравшие более 90 баллов, – от 91 до 100. Они, разумеется, наиболее полезны для исследования автора. Однако работа с реальной ценностью в 90 баллов оценивается через цитирование в 0 баллов, как и работа с реальной ценностью в 1 балл. Дело не меняется оттого, что эта ситуация воспроизводится много раз, и в целом возникает сравнительно плавное распределение работ по их цитируемости.

Это создает правдоподобие оценки, не придавая ей достоверности.

На основании такого параметра ничего нельзя сказать о ценности таких работ – они оказываются в зоне неопределенности. А если еще есть дополнительные факторы, которые снижают цитируемость какой‑то совокупности авторов, как это и есть в отношении российских публикаций, то использование этого параметра в качестве показателя приводит к заведомо ложным оценкам. Причем ошибка будет исключительно грубой. На деле это просто фальсификация, подлог.

Обсуждая возможность измерения цитирования для оценки «выхода» научной продукции, мы приняли ряд идеализирующих ситуацию предположений. На деле много факторов приводят к тому, что низкая цитируемость ценных работ даже внутри сообщества западных ученых – не редкость. Обсуждение всех этих факторов не входит в нашу задачу, и мы просто приведем два примера.

В 1979 г. С. Вейнберг был удостоен Нобелевской премии за теоретическую работу, изложенную в статье, опубликованной в 1967 г. Вот число ссылок на эту статью по годам (рис. 1):

Рис. 1. Число ссылок па статью С. Вейнберга (1967 г.), в которой описана теоретическая работа, принесшая автору Нобелевскую премию в 1979 г.

 

Мы видим, что в течение 5 лет (немалый срок) эта работа практически не цитировалась, и в это время будущий нобелевский лауреат, попадись он энтузиасту формализованных оценок продуктивности, мог бы быть не аттестован для продолжения научной работы. Почему же последовал затем такой бурный рост цитируемости? Объяснение заключается в том, что в 1971 г. голландский математик Г. Хофт опубликовал работу, которая позволила упростить математическую трактовку теории С. Вейнберга.

Не менее наглядна динамика цитирования главной статьи нобелевского лауреата по физиологии и медицине А. Кормака, разработавшего математический анализ поглощения рентгеновских лучей тканями. Эта работа (1963 г.) была необходима для создания сканирующего рентгеновского томографа. Вот цитируемость этой работы (рис. 2):

Рис. 2. Число ссылок на статью А. Кармака (1963), давшей основу для разработки томографии. В 1979 г. А. Кармак получил Нобелевскую премию за разработку компьютерной томографии.

 

Потенциальная ценность работы Кормака проявилась лишь тогда, когда была создана необходимая для томографии ЭВМ (для разработки которой эта статья создала математическую базу).

Оба эти случая являются прекрасными свидетельствами того, что открытия и изобретения следует рассматривать как системы, необходимые элементы которых порой создаются подспудно. Сам же факт открытия – это создание элемента или связи, недостающих для достраивания целостной системы, это – момент рождения системы, всегда очень заметный.

Ничто так не вредит применению количественных методов, как игнорирование того факта, что существуют неформализуемые аспекты и величины, которые нельзя выразить в численной мере.

Научный потенциал, как и продуктивность (страны, учреждения, исследователя), – это многоаспектная характеристика, которая не может быть выражена численно и принимает весьма различные значения в зависимости от контекста. Как бы ни была велика потребность в простом и надежном методе оценки научного потенциала, необходимо реалистично подходить к нашим возможностям.

Непредвзятое выяснение их ограниченности само по себе очень важно для лучшего понимания проблемы. Параметр цитируемости публикаций российских авторов никаким показателем быть не может, и его наукообразность и правдоподобность никак не могут извинить верхоглядства тех, кто пытается сделать из этих измерений какие‑то многозначительные выводы.

Когда в конце 60‑х гг. XX в. на Западе началась волна разработки и применения формализованных количественных методов оценки сложных видов деятельности, вопрос о методологической обоснованности этих подходов какое‑то время был в центре внимания ученых и философов.

Лауреат Нобелевской премии О.Н. Хиншельвуд писал: «В настоящее время существует опасность, что может возникнуть серьезная путаница в том, каким образом общество, находящееся под влиянием силы научного метода, но имеющее мало интуитивного чувства практики настоящего ученого, сможет установить критерии меры и количества для качественных вещей, к которым они неприложимы. Если количественные измерения действительно приложимы – очень хорошо. Однако все еще имеется искушение там, где это не может быть сделано, произвольно заменять хорошие, но субъективные критерии явно худшими только потому, что эти последние могут быть представлены в данных числовых измерений и рассматриваемы механически.

Стремление поступать подобным образом еще более возросло в связи с модой вводить информацию в вычислительные машины. В самом деле, если вы введете в машину разумное, то и получите разумный результат. Однако, к несчастью, если вы введете неразумное, то получите не имеющее смысла решение, которое будет еще менее разумным, так как не будет сразу распознано в качестве чепухи, каковой оно в действительности является.

Защитой ложного количественного подхода не будет также и то, что мы часто не знаем лучшего выбора. Если не известно, каким путем достичь правильного суждения, то лучше уж принять факт как таковой и не делать положение хуже, чем оно есть, путем симуляции. Я считаю, что замена трудных качественных суждений неадекватными механическими данными не является рационализацией или эффективностью или же беспристрастностью и объективностью, а просто представляет собой весьма печальное отсутствие ответственности».14

Именно это «весьма печальное отсутствие ответственности» наблюдается в том, как Минобрнауки РФ применяет количественные параметры в качестве индикаторов для оценки труда ученых и преподавателей вузов.