Наши реликты Советского сознания

13.05.2012

Эта болезненная тема встала в начале 90‑х, когда вырабатывалась идеология КПРФ. Тогда мало кто мог выразить эту проблему в ясных современных понятиях. Те «продвинутые», кто могли, находились по «другую сторону баррикады». Я понятиями и концепциями не владел (даже о Грамши еще не слышал) и объяснялся кустарным способом, «на языке родных осин». В результате довольно быстро возник конфликт с «профессорами научного коммунизма», которые остались по нашу сторону баррикады. При всем уважении к этой их позиции, приходилось с ними спорить, потому что они, по моим расчетам, загоняли левую оппозицию в когнитивный тупик. Это было видно не из теории, а из массива эмпирических данных.

Меня перестали печатать, я перестал спорить и обижать уважаемых людей и даже признал, что лучше их не трогать – это им только вредило, пусть делают то, что могут. Но в Интернете читатели и собеседники – уже в основном нового поколения. А проблема осталась. Думаю, что о ней можно и надо говорить, раны будут не слишком глубоки. Речь вот о чем.

Русская революция и большие советские программы, начатые до 50‑х гг. (включая войну), были совершены людьми конкретного и редкостного культурно‑исторического типа, в мировоззрении и культуре которого произошел синтез структур традиционного общества (православия, космизма, общинного коммунизма и пр.) с модерном (Просвещением, равенством и системным мышлением). Традиционные представления о человеке и обществе были усилены идеологией. Все мы неверно оценивали устойчивость и изменчивость культурных и духовных структур. Люди и их общности в 60‑80‑е гг. быстро изменялись, сами того не осознавая. Они говорили на привычном языке советских понятий, а чувствовали уже по‑иному. Поэтому и была принята «на ура» перестройка Горбачева, которая, в свою очередь, резко усилила расщепление сознания и «дала язык чувствам». Общество погрузилось в двоемыслие (устояли колхозники и менее образованные люди).

В 90‑е гг. сформировался необычный культурный тип – человек с парадоксальным, по выражению социолога Тощенко, «сознанием‑кентавром». Он не принимает нынешний режим и тоскует по советским принципам жизнеустройства – и в то же время отвергает глубинные советские структуры, на которых это жизнеустройство стояло.

А что же мы, кто пытается мысленно освоить эту реальность и выработать проект ее исправления? Мы берем те слова и жесты этого кентавра, которые выражают его «советские» архетипы, и создаем идеализированный образ человека, приверженного идеалам справедливости и солидарности, но обманутого и обобранного Горбачевым, Ельциным, Путиным и т. д. Надо, мол, только дать этому человеку обновленную идеологию, и он горы свернет.

В нас жив укорененный в советском обществоведении эссенциализм – вера в наличие у «нашего человека» неизменных культурных и духовных сущностей, которые надо лишь разбудить и активизировать магическим словом. Мы это слово пока что не нашли, но скоро найдем. Общаясь с нашими левопатриотическими идеологами, вынужден признать, что они практически все мыслят в духе такого эссенциализма. Потому‑то двадцать лет и не велось никакой работы в сфере мировоззрения, а искались магические слова. Печально, что и в Белоруссии, где для такой работы имелись благоприятные политические условия, она не велась. Да что говорить, на Кубе то же самое.

Выскажу неприятную и обидную гипотезу. Но перед глазами много примеров. Похоже, что изживание этого расщепления сознания эффективнее происходит с «перегибанием палки»: многие молодые люди, с энтузиазмом окунувшись в либерально‑демократическую антисоветскую утопию, глубоко ее пережили и рационально укрепили свои «советские архетипы». Это не значит, что они в социальном плане отвергли нынешний порядок (например, бросили свое предпринимательство и пр.). Но это – кадры проекта возвращения России на траекторию, по которой прошел СССР. Без ностальгии и фундаментализма, без утопии имитировать старые порядки. Я думаю, что таких «вернувшихся» будет все больше и больше, хотя наши ортодоксы их старательно отгоняют.

В общем, это лишь один из срезов целой системы причин, по которым не удастся ни создать партию по старым шаблонам, ни выработать идеологию на основе советской, ни использовать эстетику раннего СССР – хотя все это надо знать и понимать, как это работало.

И стоит задуматься, почему уже почти полвека как стали угасать и угасли компартии – почти везде, где они не успели срастись с государственной властью. Их язык перестал отвечать структуре сознания, и их программы стали похожи на религии, в которые уже не верят ни священники, ни прихожане. Такие религии долго живут, выполняя другие важные функции. Поэтому и священники, и прихожане выполняют необходимые ритуалы. А компартии съежились до небольших сект, которые поддерживают на случай бедствия. Они, как считается, сохраняют тайное знание о солидарном переживании катастроф.

ПЕССИМИСТИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА

18.05.2012

Во многих комментариях явно, и еще во многих неявно, высказывалась мысль, что наше спасение – в восстановлении нравственности, выработанной на основе православия. Более того, многие убеждены, что дело даже не в нравственности, а в вере, в восстановлении религиозной картины мира и мистической связи личности с Богом (в основном, в лоне православия, но это детали – вопрос ставится более общий).

Эта стратегическая мысль пока не снижается на уровень практических задач – например, выработки социальных и культурных механизмов восстановления религиозной картины мира в индустриальном (и частично постиндустриальном) обществе; обращении в веру массы людей, в нескольких поколениях воспитанных образованием, основанным на научной (секулярной) картине мира. Это задачи очевидно очень сложные, а без их решения вся эта доктрина выродится просто в попытку создания секты, причем секты отшельников.

Но в данный момент речь идет не о практическом выполнении этих задач, надо сначала окинуть взглядом наше и прилегающее пространство – с точки зрения этой доктрины. Вот что я вижу и высказываю в качестве гипотезы.

Религиозная вера понесла большие потери при наступлении Просвещения и промышленной цивилизации. Однако инерция мировоззрения и, особенно, нравственности, корнями уходивших в религиозную рациональность, оказалась очень велика. Они прижились и на почве научной картины мира, и выполняли важную социальную и культурную роль.

Скажу даже, хотя это многих возмутит, что жизнь религиозной нравственности была продлена благодаря русской революции и СССР. Советский проект (представление о благой жизни) вырабатывался, а Советский Союз строился людьми, которые находились в состоянии религиозного подъема. В разных формах многие мыслители Запада, современники русской революции, высказывали такое утверждение: Запад того времени был безрелигиозен, Советская Россия – глубоко религиозна. Дж. Кейнс, работавший в 20‑е гг. в России, писал: «Ленинизм – странная комбинация двух вещей, которые европейцы на протяжении нескольких столетий помещают в разных уголках своей души, – религии и бизнеса». Позже немецкий историк В. Шубарт в книге «Европа и душа Востока» (1938) писал: «Дефицит религиозности даже в религиозных системах – признак современной Европы. Религиозность в материалистической системе – признак советской России».

Уже говорилось, что в ходе индустриализации и урбанизации СССР погрузился в мировоззренческий кризис – унаследованные от традиционного общества крестьянской России идеократические ценности и нравственность не удалось облечь в новые слова и образы и передать послевоенным поколениям. СССР рухнул потому, что православная этика большинства населения, прикрытая «тонкой пленкой европейских идей» (Ортега‑и‑Гассет), исчерпала свой потенциал – требовалась подпитка новыми интеллектуальными и эстетическими инструментами, а она была недостаточна.

Ведь мощное (даже безумное) наступление на христианскую идею равенства (в карикатурном образе «уравниловки»), начатое в 70‑е гг. в интеллигенции и охватившее «широкие народные массы», делегитимировало главные основания советского строя. Социальный порядок постсоветской России – торжествующее безбожное мракобесие. Размеры социального «дна», т. е. общности совершенно обездоленных, в середине 2000‑х гг. достигало 15‑17 млн человек, но благополучная половина населения вообще этого не видела. Еще в 1989‑1990 гг., когда начали выезжать на Запад, нас поражало даже не столько зрелище бездомных и нищих, сколько абсолютное равнодушие благополучных. Но мы сами через 5‑7 лет провалились гораздо глубже. А кого сейчас волнует безысходное бедствие деревни?

Церковь окормляет души людей строго по «госстандарту» – готовит к неизбежной встрече со смертью, отпускает огрехи, примиряет с земными печалями. Проблему дехристианизации социального порядка она не затрагивает.

Есть ли надежда, что «заграница нам поможет?» У меня такой надежды нет, тамошние мыслители (из консерваторов) еще с 1989 г. предупреждали: «Если СССР падет, то Запад оскотинится». Тогда это туманное предвидение понималось в политическом смысле, свидетельством стала, как полагали, «война в Заливе» и характер празднования «победы».

Но это были цветочки. Запад оскотинился в том смысле, что произошла его глубокая и почти молниеносная дехристианизация, причем синхронная с похоронами Просвещения. Универсальные ценности и нормы как корова языком слизнула. От гражданского общества остались рожки да ножки, социал‑демократы выполняют жестокие неолиберальные программы, двухпартийная система называется «ambi‑dextra» – «двоеправая».

К чему я клоню? К тому, что кризис всеобщий, и он пока на подъеме. Все хорошие и даже сомнительные идеи нам надо собирать и фиксировать, не заводя свары. И в то же время не придавать нашим, даже любимым, идеям ранг панацеи. Надо стабилизировать сознание, чтобы остаться на плаву, но надо пытаться охватить мысленно всю большую систему этого кризиса, вертеть ее в уме, чтобы найти слабые места. Какой‑то одной ниточки, за которую следует потянуть, мы не найдем, надо будет растаскивать этот клубок за много ниточек.

Понятно, что среди нас много товарищей излишне возбужденных, нельзя их подзуживать и подкалывать, у нас всех глаза чем‑то застит. Нам придется думать, разговаривать, а потом и действовать среди плевков, воплей и стонов. Надо надевать какие‑то психологические защиты – «другого населения у нас нет».