Страницы с объявлениями о сдаче жилья

 

 

Год

 

Когда я вернулась после визита к Тео Кэвиллу, папа сгорал от нетерпения. Передняя дверь еще даже не захлопнулась, когда в его комнате забряцал колокольчик. Я отправилась прямо наверх. Отец сидел, опершись на подушки, держа чашку и блюдце, которые мама принесла ему после ужина.

– А, Эди! – Отец изобразил удивление и взглянул на настенные часы. – Я не ждал тебя. Время летит так незаметно.

Весьма сомнительное утверждение. Мой раскрытый экземпляр «Слякотника» лежал на одеяле рядом с отцом, а блокнот на пружине, который он называл «протоколом», опирался на колени. Картина рисовала день, проведенный за распутыванием загадок «Слякотника», эту догадку подтверждало то, как жадно отец уставился на распечатки, торчавшие из моей сумки. Неизвестно почему, но в этот миг в меня вселился дьявол; я широко зевнула, похлопала себя ладонью по рту и медленно пошла к креслу на противоположной стороне кровати. Удобно устроившись, я улыбнулась, и отец не выдержал.

– Ну, как дела в библиотеке? Выяснила что‑нибудь о старых похищениях в замке Майлдерхерст?

– А, – протянула я. – Совсем забыла.

Достав папку из сумки, я отобрала нужные страницы и предъявила статьи о похищениях его ястребиному взору.

Он просмотрел их одну за другой с пылом, который заставил меня пожалеть о своей жестокости. Напрасно я томила его. Врачи не раз предупреждали нас об опасности депрессии у людей с больным сердцем, особенно у таких мужчин, как мой отец, который привык быть деятельным и важным и уже ступил на ненадежную почву, пытаясь справиться с недавним выходом на пенсию. Если он намерен стать литературным сыщиком, не мне его отговаривать. И плевать, что «Слякотник» – первая книга, которую он прочел за сорок лет. А главное, это казалось намного более достойной жизненной целью, чем бесконечный ремонт предметов домашнего обихода, которые не были сломаны. Просто мне стоит приложить больше усилий.

– Есть что‑нибудь интересное, папа?

Его пыл явно начал угасать.

– Ни одно из дел не связано с Майлдерхерстом.

– Боюсь, ты прав. Напрямую, по крайней мере.

– Но зацепка однозначно должна быть.

– Прости, папа. Это все, что мне удалось отыскать.

Он сделал мужественное лицо.

– Ничего страшного, ты ни в чем не виновата, Эди, нам не следует отчаиваться. Надо просто выйти из плоскости. – Он постучал ручкой по подбородку и наставил ее на меня. – Я все утро провел за чтением и совершенно уверен, что это как‑то связано со рвом. Сомнений быть не может. В твоей книге о Майлдерхерсте сказано, что Раймонд Блайт засыпал ров как раз перед написанием «Слякотника».

Я кивнула со всей убежденностью, которую смогла наскрести, и решила не напоминать о смерти Мюриель Блайт и последующей демонстрации горя Раймонда.

– Вот и прекрасно, – радостно произнес отец. – Это что‑то да значит. А девочка в окне, которую украли, пока ее родители спали? Все это есть в книге, надо только найти нужную связь.

Он вернулся к статьям, читая их медленно и внимательно и черкая пометки в блокноте. Я попыталась сосредоточиться, но это было сложно, ведь меня тяготила настоящая тайна. В конце концов я уставилась в окно на тусклый вечерний свет; серп луны стоял высоко в лиловом небе, и тонкие пласты облаков неслись по его лицу. Мои мысли были о Тео и его брате, который растворился в воздухе полвека назад, так и не прибыв в замок Майлдерхерст. Я затеяла поиски Томаса Кэвилла в надежде узнать нечто, что поможет мне лучше понять безумие Юнипер, и, хотя этого не произошло, встреча с Тео определенно изменила мое отношение к Тому. Если верить его брату, Том не был обманщиком, на него возводили напраслину. В том числе и я.

– Ты не слушаешь.

Я отвела взгляд от окна и моргнула: папа укоризненно наблюдал за мной поверх очков для чтения.

– Я изложил весьма разумную теорию, Эди, а ты пропустила мимо ушей.

– Нет, неправда. Рвы, дети… – Я вздрогнула и попыталась еще раз. – Лодки?

Он с негодованием фыркнул.

– Ты ничуть не лучше своей матери. В последние дни вы обе витаете в облаках.

– Я не знаю, о чем ты говорил, папа. Извини. – Я оперлась локтями о колени и приготовилась слушать. – Теперь я вся внимание. Поведай мне свою теорию.

Его недовольство не шло ни в какое сравнение с энтузиазмом, и он незамедлительно приступил к изложению:

– Один отчет вызвал мое любопытство. Нераскрытый случай похищения маленького мальчика из его спальни в особняке недалеко от Майлдерхерста. Окно было широко распахнуто, хотя няня клялась, что проверяла его, когда дети отправились спать; на земле остались отметины, похожие на вмятины от приставной лестницы. Дело было в тысяча восемьсот семьдесят втором году, то есть Раймонду было шесть лет. Достаточно много, чтобы событие врезалось в память, как, по‑твоему?

Вполне возможно. Отнюдь не исключено.

– Определенно, папа. Звучит очень похоже на правду.

– Самое главное, что тело мальчика после долгих поисков нашли… – Отец усмехнулся, гордясь собой и нагнетая напряжение. – На дне заиленного озера поместья. – Он заглянул мне в глаза, и его улыбка дрогнула. – В чем дело? Почему у тебя такое лицо?

– Я… потому что это ужасно. Несчастный мальчик. Несчастные родители.

– Ну да, конечно, но это случилось сотню лет назад, и все они давно умерли; я о том и твержу. Маленький мальчик из соседнего замка, должно быть, пришел в ужас, подслушав, как это происшествие обсуждают родители.

Я вспомнила запоры на окне детской; Перси Блайт обмолвилась, что у Раймонда был пунктик на вопросах безопасности из‑за какого‑то случая в детстве. Кажется, папа попал в самую точку.

– Охотно верю.

Он нахмурился.

– Но я все равно не понимаю, как это связано со рвом в Майлдерхерсте. И как испачканное илом тело мальчика превратилось в мужчину, живущего на дне илистого рва. И почему описание выходящего из рва мужчины такое яркое…

В дверь тихо постучали. Мы оба подняли глаза и увидели маму.

– Я не хотела мешать. Просто пришла спросить, допил ли ты чай.

– Спасибо, дорогая.

Отец протянул чашку, и она помедлила, прежде чем забрать ее.

– Вы здесь так заняты.

Мама изобразила повышенный интерес к капельке чая на внешней стороне чашки. Вытерла ее пальцем, старательно не глядя в мою сторону.

– Мы разрабатываем нашу теорию.

Папа подмигнул мне, к счастью не подозревая, что холодный фронт разделил его комнату надвое.

– Значит, вы не скоро закончите. Пойду спать. День выдался нелегким. – Мама поцеловала папу в щеку и кивнула в мою сторону, по‑прежнему отводя глаза. – Спокойной ночи, Эди.

– Спокойной ночи, мама.

О боже, какими натянутыми были наши отношения! Я не стала смотреть вслед матери, резко погрузившись в распечатку на коленях. Это были скрепленные степлером страницы со сведениями, которые мисс Йетс раскопала об институте Пембрук‑Фарм. Я пролистала вступление, в котором приводилась история группы: в 1907 году ее основал некий Оливер Сайкс. Имя показалось мне знакомым, я напрягла память и сообразила, что это тот самый архитектор, который построил круглый пруд в Майлдерхерсте. Логично; если Раймонд Блайт собирался оставить деньги группе борцов за охрану природы, у него имелись основания ими восхищаться. Следовательно, он привлек тех же самых людей к работе над своим драгоценным поместьем… Дверь маминой спальни захлопнулась, и я вздохнула с некоторым облегчением. Я отложила бумаги и ради папы постаралась вести себя непринужденно.

– Знаешь, папа… – Горло словно натерли песком. – Мне кажется, ты напал на след; я имею в виду ту историю с озером и маленьким мальчиком.

– Послушай, Эди…

– И я совершенно уверена, что это могло послужить источником вдохновения для романа.

Он закатил глаза.

– Да забудь о книге. Обрати внимание на маму.

– На маму?

Папа указал на закрытую дверь.

– Она несчастна, и мне это не нравится.

– Тебе кажется.

– Я же не сумасшедший. Она неделями бродит по дому как тень, а сегодня пожаловалась, что нашла в твоей комнате страницы с объявлениями о сдаче жилья, и разрыдалась.

Мама была в моей комнате?

– Она плакала?

– Она всегда очень глубоко переживает. У нее душа нараспашку. В этом отношении вы удивительно похожи.

Не уверена, намеренно ли он ошарашил меня своим заявлением, но при упоминании о том, что у мамы душа нараспашку, я испытала невероятное замешательство и потеряла всяческую способность настаивать на том, что он безнадежно ошибается, считая нас похожими.

– Что ты имеешь в виду?

– Эта черта мне особенно в ней понравилась. Твоя мать так отличалась от суровых девиц, которых я встречал до нее! Когда я впервые ее увидел, она рыдала как дитя.

– Правда?

– Мы были в кино. Случайно оказались в зале одни. Фильм был не особенно грустный, насколько я мог судить, но твоя мама весь сеанс проплакала в темноте. Она пыталась это скрыть, однако когда мы вышли в фойе, ее глаза были красными, что твоя футболка. Я пожалел ее и решил угостить пирогом.

– Из‑за чего она плакала?

– Я так и не выяснил. В те дни она легко плакала.

– Не… что, правда?

– О да. Она была очень чувствительной… и забавной; умной и непредсказуемой. Она обладала даром описывать вещи так, что казалось, будто ты впервые их видишь.

Мне не терпелось задать вопрос: «Что же случилось?», но намек на то, что все это осталось в прошлом, казался жестоким. Я была рада, когда папа сам продолжил:

– Все изменилось после твоего брата. После Дэниела. С тех пор все иначе.

Вряд ли я прежде слышала имя Дэниела из папиных уст и потому застыла на месте. Мне столько хотелось сказать, в голове вертелось столько мыслей, что я захлебнулась в словах и сумела лишь выдавить:

– О…

– Это было ужасно. – Речь отца была медленной и ровной, однако его выдала нижняя губа, странно, непроизвольно дернувшаяся, отчего мое сердце сжалось. – Ужасно.

Я легонько коснулась его руки, но он, похоже, не заметил. Его глаза пристально смотрели на участок ковра у двери; он тоскливо улыбнулся чему‑то невидимому и добавил:

– Он часто прыгал. Любил прыгать. «Я прыгаю! – кричал он. – Смотри, папа, я прыгаю!»

Мне было легко представить своего маленького старшего брата, сияющего от гордости и неуклюже скачущего по дому.

– Как жаль, что я не знала его.

Папа накрыл мою ладонь своей.

– Мне тоже.

Ночной ветерок взметнул занавеску у моего плеча, и я задрожала.

– Я привыкла думать, что у нас живет привидение. В детстве я иногда слышала ваши с мамой разговоры; слышала, как вы произносите его имя, но когда бы ни заходила в комнату, вы умолкали. Однажды я спросила маму о нем.

Оторвав взгляд от пола, папа посмотрел мне в глаза.

– Что она ответила?

– Что я выдумываю.

Папа поднял руку и нахмурился, глядя на нее, сжал пальцы, сминая невидимый листок бумаги, и сокрушенно вздохнул.

– Мы считали, что поступаем правильно. Мы старались, как могли.

– Я знаю.

– Твоя мама…

Он сдвинул брови, сражаясь с горем, и мне даже захотелось положить конец его страданиям. Но я не могла. Я так долго ждала эту историю – в конце концов, она объясняла мой обморок, – и я жадно впитывала все крохи, которые отец предлагал. Следующие фразы он подбирал с такой осторожностью, что больно было смотреть.

– Твоя мать восприняла это особенно тяжело. Она винила себя. Она не могла примириться с тем, что случившееся… – он сглотнул, – случившееся с Дэниелом – несчастный случай. Она вбила в голову, что сама это на себя навлекла, что заслужила потерю ребенка.

Я онемела, и не только потому, что его рассказ был таким ужасным, таким печальным, но и потому, что он вообще со мной поделился.

– Почему же она так решила, как, по‑твоему?

– Даже не представляю.

– Болезнь Дэниела не была наследственной.

– Нет.

– Это было просто…

Мне никак не удавалось найти нужные слова, в голову приходило только «одно из тех событий».

Он перекинул обложку блокнота, аккуратно положил его на «Слякотника» и убрал их на прикроватный столик. Очевидно, сегодня вечером мы не будем читать.

– Иногда, Эди, чувства человека иррациональны. По крайней мере, на первый взгляд. Нужно копнуть чуть глубже, чтобы понять их истоки.

Я смогла лишь кивнуть, потому что день и так был странным, а теперь еще и отец напомнил мне о тонкостях человеческой психологии; все это было слишком необычно, чтобы переварить так легко.

– Я всегда подозревал, что это как‑то связано с ее собственной матерью, их ссорой много лет назад, когда твоя мама была еще подростком. С тех пор они отдалились друг от друга. Подробностей я так и не выяснил, но что бы ни говорила твоя Ба, Мередит вспомнила это, когда потеряла Дэниела.

– Но Ба никогда не причинила бы маме боль, нарочно, по крайней мере.

Он покачал головой.

– Неизвестно, Эди. Люди способны на многое. Мне никогда не нравилось, как твоя Ба и Рита вместе нападали на твою мать. От этого у меня во рту возникал гадкий привкус. Они объединились против нее и использовали тебя, чтобы вбить клин.

Его мнение о ситуации тоже меня удивило, меня тронула забота, прозвучавшая в его голосе. Рита намекала, что мама и папа – снобы, что они смотрят на своих родственников сверху вниз, но после папиных слов… я уже не была уверена, что все так просто.

– Жизнь слишком коротка для размолвок, Эди. Сегодня ты здесь, завтра – нет. Не знаю, что случилось между тобой и мамой, но она несчастна, и это делает несчастным меня, а я еще не слишком дряхлый старик, который поправляется после сердечного приступа, и мои интересы надо принимать во внимание.

Я улыбнулась, и отец тоже.

– Помирись с ней, Эди, милая.

Я кивнула.

– Мне надо избавиться от забот, если я хочу разобраться в этой истории со «Слякотником».

Позже вечером я сидела на кровати, разложив перед собой страницы с объявлениями о сдаче жилья, обводя кружками квартиры, которые даже не надеялась арендовать, и размышляла об эмоциональной, забавной, смешливой, ранимой молодой женщине, с которой мне не довелось познакомиться. Загадке на одной из старых фотографий – прямоугольной карточке с закругленными уголками и мягкими, выгоревшими на солнце цветами – в поблекших брюках‑клеш и блузке в цветочек, держащей за руку маленького мальчика со стрижкой под горшок в кожаных сандалиях. Мальчика, который любил прыгать; смерть которого потом погубила ее.

Еще я думала о папином предположении, будто мама винит себя в смерти Дэниела. Считает, что заслужила потерю ребенка. Папин тон, или, может, использованное им слово «потеря», или подозрение, что это как‑то связано с ее ссорой с Ба, напомнило мне о последнем мамином письме к родителям. Мольбах о том, чтобы остаться в Майлдерхерсте, уверениях, что она наконец нашла свое место, что ее выбор не означает, будто Ба «потеряла» ее.

Здесь явно имелась какая‑то связь, но моему желудку было наплевать. Он бесцеремонно прервал мои рассуждения, напомнив, что после лазаньи Герберта я не проглотила ни кусочка.

В доме было тихо, и я осторожно направилась по темному коридору к лестнице. Я почти добралась до места, когда заметила тонкую полоску света под дверью маминой спальни. Я помедлила; в ушах звенело обещание, данное папе, сущий пустяк: наладить испорченные отношения. Шансы преуспеть были невелики – мама как никто умеет грациозно скользить по тонкой корочке льда, – но для папы это было важно, так что я глубоко вдохнула и чуть слышно постучала в дверь. Ничего не случилось, и на мгновение мне показалось, что все обошлось, но затем с той стороны долетел тихий голос:

– Эди? Это ты?

Открыв дверь, я застала маму на кровати под моей любимой картиной с полной луной, превращающей смоляное море в ртуть. Мамины очки балансировали на кончике носа, а на коленях лежал роман «Последние дни в Париже». При моем появлении она моргнула, ее лицо было напряженным и неуверенным.

– Я заметила свет под дверью.

– Я не могла уснуть. – Мама наклонила книгу в мою сторону. – Чтение иногда помогает.

В знак согласия я кивнула, и мы обе умолкли; мой желудок заметил тишину и воспользовался возможностью ее заполнить.

Я уже собиралась извиниться и сбежать на кухню, когда мама произнесла:

– Затвори дверь, Эди.

Я повиновалась.

– Пожалуйста, зайди и сядь.

Она сняла очки и повесила их за цепочку на столбик кровати. Я осторожно села, прислонившись к изножью в том самом месте, которое ребенком занимала по утрам в день рождения.

– Мама, я…

– Ты была права, Эди. – Она вложила закладку в роман, закрыла обложку, но класть на прикроватный столик не стала. – Я брала тебя в Майлдерхерст. Много лет назад.

Меня охватило внезапное желание заплакать.

– Ты была совсем крохой. Я не думала, что ты помнишь. Мы провели там совсем мало времени. Оказалось, что мне не хватает смелости пройти дальше парадных ворот. – Мама не смотрела мне в глаза, крепко прижимая роман к груди. – Я поступила неправильно, сделав вид, что ты все сочинила. Просто я… испытала огромное потрясение, когда ты спросила. Я была не готова. И не хотела лгать. Можешь ли ты простить меня?

Как устоять перед подобным порывом?

– Конечно.

– Я любила это место. – Ее губы кривились. – И покинула его не по доброй воле.

– Ах, мама!

Мне захотелось обнять ее.

– Ее я тоже любила – Юнипер Блайт.

Наконец она подняла глаза, ее лицо было таким потерянным, таким несчастным, что у меня перехватило дыхание.

– Расскажи мне о ней, мама.

Последовала долгая пауза; по ее взгляду было ясно, что она унеслась в далекое прошлое.

– Она была… не такой, как все. – Мама отвела со лба несуществующую прядь. – Она была очаровательной. И это не пустой комплимент. Она очаровала меня.

Мне представилась седовласая женщина, которую я встретила в темном коридоре Майлдерхерста; улыбка, невероятно преобразившая ее лицо; письма Томаса брату, полные безумной любви. Маленькая девочка на фотографии, застигнутая врасплох и смотрящая в камеру широко расставленными глазами.

– Ты отказывалась возвращаться домой из Майлдерхерста.

– Да.

– Ты хотела остаться с Юнипер.

Она кивнула.

– И Ба разозлилась.

– О да. Много месяцев она пыталась залучить меня домой, но мне… удавалось убедить ее, что я должна остаться. Потом началась бомбардировка Лондона, и, наверное, родители были рады, что я в безопасности. Однако в конце концов мама послала за мной отца, и я так и не вернулась в замок. Но мне всегда было интересно…

– Как дела в Майлдерхерсте?

Мама покачала головой.

– Как дела у Юнипер и мистера Кэвилла.

У меня по коже побежали мурашки, и я крепко вцепилась в боковину кровати.

– Так звали моего любимого учителя, – продолжила мама. – Томас Кэвилл. Видишь ли, они заключили помолвку, и я больше ничего не слышала о них.

– Пока не получила потерянное письмо от Юнипер.

При упоминании письма мама вздрогнула.

– Да, – подтвердила она.

– И оно заставило тебя плакать.

– Да.

Долгое мгновение мне казалось, что она снова расплачется.

– Но дело не в том, что оно грустное, дело не в самом письме. Вовсе нет. Понимаешь, оно столько времени было потеряно. Я думала, что Юнипер забыла.

– О чем?

– Обо мне, разумеется. – Мамины губы дрожали. – Я считала, что они поженились и забыли обо мне.

– Но это не так.

– Да.

– Они вообще не поженились.

– Да, только тогда я не знала этого, до тех пор, пока ты не рассказала. Я просто никогда больше не слышала о них. Я кое‑что послала Юнипер, кое‑что очень важное, и ждала ответа. Я ждала, и ждала, и проверяла почту дважды в день, однако ничего не пришло.

– Ты написала ей снова? Чтобы выяснить, что стряслось, получила ли она первое письмо?

– Много раз чуть было не написала, но это казалось таким жалким. А потом я встретила одну из сестер мистера Кэвилла в продуктовом магазине, и та сообщила, что он сбежал и женился, не поставив их в известность.

– Ах, мама. Мне так жаль.

Она положила книгу на лоскутное одеяло рядом с собой и тихо промолвила:

– С тех пор я возненавидела их обоих. Я была так обижена. Отверженность – это рак, Эди. Она сжирает человека с потрохами.

Я придвинулась ближе и взяла ее за руку; она вцепилась в мою ладонь. На ее щеках блестели слезы.

– Я ненавидела ее и любила, и мне было так больно. – Мама сунула руку в карман халата и достала конверт. – А потом получила это. Через пятьдесят лет.

Потерянное письмо Юнипер. Я взяла его у мамы, не в силах проронить ни слова. Она предлагает мне прочесть его? Я заглянула ей в глаза, и она чуть заметно кивнула.

Дрожащими пальцами я открыла конверт и приступила к письму.

 

Драгоценная Мерри!

Моя умная‑разумная детка! Твоя история пришла в целости и сохранности, и я рыдала, когда читала ее. Какая чудесная‑расчудесная история! Радостная и ужасно печальная, и – ах! – полная блестящих наблюдений. Какой умной молодой мисс ты стала! В твоих сочинениях столько искренности, Мерри, правдивости, к которой многие стремятся, но мало кто достигает. Ты не должна останавливаться; твоя жизнь принадлежит только тебе – поступай с ней согласно своим желаниям. Тебя ничто не удерживает, мой маленький друг.

Очень бы хотелось сказать это лично, вернуть тебе рукопись под деревом в парке, тем самым, в листьях которого прячется россыпь солнечных бриллиантов, но, увы, вынуждена сообщить, что не смогу вернуться в Лондон, как собиралась. По крайней мере, не сразу. Дела здесь идут не так, как я рассчитывала. Обо всем написать не могу, только то, что кое‑что случилось, и мне лучше пока побыть дома. Я скучаю по тебе, Мерри. Ты моя первая и единственная подруга; не помню, я говорила тебе об этом? Я часто вспоминаю время, которое мы провели здесь вместе, особенно тот день на крыше, помнишь? Тогда ты была с нами всего несколько дней и скрыла, что боишься высоты. Ты спросила меня, чего я боюсь, и я ответила. Я никогда не обсуждала это с кем‑то еще.

До свидания, детка.

Навеки твоя,

целую, Юнипер.

 

Я была вынуждена перечесть письмо еще раз, внимательно изучая небрежные рукописные каракули. Очень многое в этих строках распалило мое любопытство, но одно заинтересовало больше всего. Мама показала мне письмо, чтобы я что‑то поняла о Юнипер, об их дружбе, а я могла думать лишь о нас с мамой. Всю взрослую жизнь я провела, вращаясь в мире писателей и их рукописей: я приносила домой бесчисленные байки и травила их за ужином, зная, что их пропускают мимо ушей, и с самого детства я считала себя белой вороной. Мама ни разу даже не намекнула, что когда‑то и сама питала литературные надежды. Конечно, Рита упомянула об этом; но только сейчас, с письмом Юнипер в руках, под нервным взглядом матери я окончательно поверила ей. Я вернула письмо маме и проглотила обиду, комком застрявшую в горле.

– Ты сочиняла.

– Это было ребячество, я переросла его.

Однако по тому, как она отвела глаза, мне стало ясно: это было намного серьезнее. Мне захотелось надавить, спросить, пишет ли она до сих пор, сохранились ли ее работы, покажет ли она их мне. Но я не стала этого делать. Она снова смотрела на свое письмо, и лицо ее было таким грустным, что я просто не смогла. Вместо этого я заметила:

– Вы были близкими подругами.

– Да.

«Я любила ее», – заявила мама; «моя первая и единственная подруга», – сказала Юнипер. И все же они расстались в 1941 году, расстались навсегда. После минутной паузы я задала вопрос:

– Что Юнипер имела в виду, мама? Как, по‑твоему, что она имела в виду, написав, что кое‑что случилось?

Мама разгладила письмо.

– Полагаю, она имела в виду, что Томас сбежал с другой женщиной. Разве не ты сообщила мне об этом?

Да, но только потому, что сама так считала. Я больше не верила в это после беседы с Тео Кэвиллом.

– А что означает приписка в конце, – поинтересовалась я, – о страхе? О чем речь?

– Это немного странно, – согласилась мама. – Мне кажется, она привела тот разговор как пример нашей дружбы. Мы так много времени проводили вместе, так много делали… не знаю, почему она упомянула об этом особо. – Мама подняла глаза, и мне стало ясно, что она действительно недоумевает. – Юнипер была отважным человеком; ей и в голову не приходило опасаться того же, что и другие люди. Она боялась одного: стать такой же, как ее отец.

– Как Раймонд Блайт? Но в каком отношении?

– Она мне так толком и не объяснила. Он был не вполне вменяемым старым джентльменом, писателем, как и она… верил, что его персонажи обрели жизнь и преследуют его. Однажды я наткнулась на него, по ошибке. Повернула не в ту сторону и оказалась у его башни… он изрядно напугал меня. Возможно, она имела в виду именно это?

Вполне вероятно; я мысленно вернулась в деревню Майлдерхерст, к историям, которые слышала о Юнипер. Провалы в памяти, которые она не могла восполнить. Должно быть, девушка, которая и сама страдала от приступов, особенно боялась при виде того, как отец в старости теряет рассудок. К сожалению, боялась не напрасно.

Мама вздохнула и рукой взъерошила волосы.

– Я все испортила. Юнипер, Томас… а теперь ты ищешь новое жилье из‑за меня.

– Нет, неправда, – улыбнулась я. – Я ищу новое жилье, потому что мне тридцать лет, и я не могу оставаться дома вечно, пусть даже ты завариваешь чай намного лучше меня.

Когда она тоже улыбнулась, я испытала прилив приязни, волнующее глубокое чувство, которое пробудилось только сейчас.

– И это я все испортила. Мне не следовало читать твои письма. Простишь ли ты меня?

– Тебе незачем спрашивать.

– Я просто хотела узнать тебя получше, мама.

Она легонько погладила меня по руке, и это означало, что она все понимает.

– Мне отсюда слышно, как бурчит у тебя в животе, Эди, – только и вымолвила она. – Пойдем на кухню, я приготовлю тебе что‑нибудь вкусненькое.

 

Приглашение и новое издание

 

Как раз когда я ломала голову над тем, что случилось между Томасом и Юнипер и доведется ли мне когда‑нибудь это выяснить, произошло нечто совершенно неожиданное. Была среда, время обеда, мы с Гербертом возвращались с Джесс с традиционной прогулки по Кенсингтонским садам. Возвращались намного более хлопотливо, чем можно вообразить: Джесс отказывалась идти и ничуть не скрывала своих чувств, выражая протест остановками через каждые полсотни футов, обнюхивая канавы в погоне за тем или иным таинственным запахом.

Мы с Гербертом переминались с ноги на ногу в ходе очередных поисков, когда он поинтересовался:

– А как дела на семейном фронте?

– Вообще‑то получше. – Я вкратце пересказала ему последние новости. – Не хочу торопить события, но, полагаю, в наших отношениях забрезжил новый и яркий рассвет.

– То есть ты отложила переезд?

Он оттащил Джесс от лужицы подозрительно пахучей грязи.

– О боже, нет. Пана твердит, что купит мне личный халат и приделает в ванной третий крючок, едва только поднимется с постели. Боюсь, если я не сбегу в ближайшее время, мне уже не спастись.

– Звучит ужасно. Нашла что‑нибудь подходящее?

– Вариантов хватает. Осталось только выбить из босса немалую прибавку к жалованью, и тогда я смогу позволить себе переезд.

– И каковы твои шансы?

Я покачала рукой из стороны в сторону, как кукловод.

– Что ж. – Герберт передал мне поводок Джесс и полез за сигаретами. – Хотя твой босс не наскребет на прибавку к жалованью, у него имеется неплохая идея.

– Какая еще идея? – подняла я брови.

– Отличная, на мой взгляд.

– Вот как?

– Все в свое время, Эди, милочка. – Он подмигнул мне поверх сигареты. – Все в свое время.

Мы завернули за угол на улицу Герберта, когда почтальон как раз собирался бросить несколько писем в щель дверного ящика. Герберт коснулся шляпы, сунул пачку писем подмышку и отпер дверь, чтобы впустить нас. Джесс по привычке засеменила прямиком к трону из диванных подушек под столом хозяина и удобно устроилась, прежде чем кинуть на нас взгляд, полный обиженного негодования.

У нас с Гербертом была своя традиция после прогулок, так что когда он закрыл дверь и произнес: «Пиршество или почта, Эди?», я уже была на полпути к кухне.

– Я приготовлю чай, – пообещала я. – А ты прочти письма.

Поднос уже стоял на кухне – Герберт весьма привередлив в подобных вещах, – и свежая партия ячменных лепешек остывала под кухонным полотенцем в клеточку. Пока я накладывала сливки и домашнее варенье в небольшие горшочки, Герберт выискивал наиболее важное из дневной корреспонденции. Я внесла поднос в кабинет, когда он воскликнул:

– Так‑так!

– Что это?

Он сложил письмо и поднял голову.

– Предложение работы, полагаю.

– От кого?

– От довольно крупного издателя.

– Какое бесстыдство! – Я протянула ему чашку. – Полагаю, ты напомнишь ему, что у тебя уже есть превосходная работа.

– Я бы напомнил, – ответил он, – вот только предложение направлено не мне. Им нужна ты, Эди. Ты и никто другой.

 

Как оказалось, письмо прислал издатель «Слякотника» Раймонда Блайта. За исходящей паром чашкой дарджилинга и щедро намазанной вареньем лепешкой Герберт прочел письмо вслух и еще раз пробежал его глазами. А затем, поскольку, несмотря на десять лет в издательском деле, удивление лишило меня малейшей возможности мыслить самостоятельно, изложил его содержание самыми простыми фразами, а именно: в следующем году планировалось новое издание «Слякотника» в честь его семидесятипятилетнего юбилея. Издатели Раймонда Блайта желали, чтобы по такому случаю я написала новое вступление.

– Ты шутишь… – Я покачала головой. – Но это просто… невероятно. Почему я?

– Не знаю.

Он перевернул письмо; на обратной стороне ничего не было. Взглянул на меня. За стеклами очков его глаза казались огромными.

– Здесь не написано.

– Как необычно! – Нити, протянувшиеся в Майлдерхерсте, задрожали, и под моей кожей побежали круги. – Что мне делать?

Герберт протянул мне письмо.

– Для начала позвони по этому номеру.

 

Моя беседа с Джудит Уотерман, издателем «Пиппин букс», была короткой и довольно приятной.

– Буду с вами честной, – сказала она, когда я представилась и объяснила, с какой целью звоню, – мы уже наняли другого писателя и были им очень довольны. Но дочери, в смысле дочери Раймонда Блайта, не были. Все это стало серьезной проблемой; книга выходит в начале следующего года, так что времени в обрез. Работа над изданием велась много месяцев; наш писатель уже провел предварительные интервью и приступил к черновику, и вдруг, ни с того ни с сего, нам звонят мисс Блайт и перекрывают кислород.

Мне было легко это вообразить. Совсем несложно представить, как Перси Блайт извлекает немалое удовольствие из столь противоречивого поведения.

– Однако мы очень заинтересованы в этом издании, – продолжила Джудит. – Мы запускаем новую серию классики с биографическими вступительными статьями, и «Подлинная история Слякотника», одна из самых популярных наших книг, – идеальный выбор для летней публикации.

Я поймала себя на том, что киваю, словно она была рядом в комнате.

– Все понятно, – произнесла я. – Но как я…

– Проблема связана главным образом с одной из сестер, – пояснила Джудит.

– Вот как?

– С Персефоной Блайт. Весьма неожиданная помеха, учитывая, что предложение сначала поступило от ее сестры‑близнеца. Как бы то ни было, они недовольны, а мы без разрешения ничего не можем сделать из‑за сложного соглашения об авторских правах; все здание зашаталось. Две недели назад я лично отправилась в замок; к счастью, дамы согласились возобновить проект с другим писателем, кем‑то, кого они одобрят. – Джудит прервалась, и я услышала, как она что‑то пьет. – Мы послали им длинный список писателей и образцы их творчества. Они вернули их, даже не вскрыв. Персефона Блайт велела привлечь вас.

У меня свело живот от неприятных сомнений.

– Меня?

– Она назвала вас по имени. Весьма уверенно.

– Вам известно, что я не писатель.

– Да, – ответила Джудит. – И я объяснила это, но им все равно. Очевидно, они уже знали, кто вы и чем занимаетесь. Суть в том, что вы, по‑видимому, единственный человек, которого они согласны терпеть, и у нас почти не остается вариантов. Или вы напишете вступление, или весь проект рухнет.

– Ясно.

– Послушайте… – Деловитый шелест бумаг на столе. – Я уверена, что вы прекрасно справитесь. Вы работаете в издательском деле, умеете оперировать словами… я обратилась к некоторым вашим бывшим клиентам, и все они отозвались о вас крайне высоко.

– Правда?

О, гнусное тщеславие, напрашивающееся на комплимент! К счастью, она пропустила мой возглас мимо ушей.

– И все мы в «Пиппин» смотрим на это положительно. Нам даже кажется, что сестры так настаивали на вашей кандидатуре, потому что готовы наконец затронуть тему источника вдохновения писателя. Нетрудно представить, какой потрясающей удачей было бы раскрыть подлинную историю создания книги!

Действительно, нетрудно. Мой папа уже прекрасно с этим справился.

– Ну хорошо. Что скажете?

Что я сказала? Я была нужна Перси Блайт. Мне предложили написать о «Слякотнике», еще раз пообщаться с сестрами Блайт, навестить их в замке. Что еще я могла сказать?

– Я согласна.

 

– Знаешь, я был на премьере пьесы, – заметил Герберт, когда я передала ему этот телефонный разговор.

– Премьере «Слякотника»?

Он кивнул, и Джесс поднялась на ноги.

– Разве я не упоминал об этом?

– Нет.

Это было не так уж и странно. Родители Герберта были театралами, и большую часть детства он болтался за аркой просцениума.

– Мне было лет двенадцать, – сообщил он, – и я запомнил постановку, потому что в жизни не видел ничего удивительнее. Во многих отношениях просто потрясающе. Замок был выстроен посередине сцены, его поставили на диск, приподнятый и наклонный, так что башня указывала на публику, и мы могли заглянуть через чердачное окно прямо в комнату, где спали Джейн и ее брат. Ров располагался на самом краю диска, и свет бил сзади, так что когда Слякотник появился и начал карабкаться по стене башни, длинные тени упали на зрителей – словно слякоть, сырость, мрак и само чудовище тянулись к нам.

Я театрально задрожала и заработала подозрительный взгляд Джесс.

– Звучит как ночной кошмар. Неудивительно, что ты все прекрасно запомнил.

– О да, но дело было не только в этом. Я запомнил тот вечер из‑за переполоха в зрительном зале.

– Какого еще переполоха?

– Я находился за кулисами, так что мне было прекрасно видно. Волнение в писательской ложе, люди вставали, заплакал маленький ребенок, кому‑то стало плохо. Позвали врача, и кто‑то из семьи удалился за кулисы.

– Из семьи Блайт?

– Наверное, хотя, если честно, я потерял интерес к переполоху, едва он завершился. Представление, разумеется, продолжили… полагаю, случай даже не заслужил пары фраз в завтрашних газетах. Но для такого мальчишки, как я, это только усилило впечатление.

– Ты выяснил, что случилось? – осведомилась я, вспомнив о Юнипер и ее пресловутых приступах.

Он покачал головой и допил чай.

– Просто очередной яркий театральный момент. – Он сунул сигарету в рот, затянулся и улыбнулся. – Но хватит обо мне. Как насчет вызова в замок некой юной Эди Берчилл? Ну и дела!

Я невольно просияла, но несколько сникла, обдумав обстоятельства своего назначения.

– Мне жаль другого писателя, того парня, которого наняли первым.

Герберт взмахнул рукой и уронил пепел на ковер.

– Это не твоя вина, Эди, милочка. Перси Блайт потребовала тебя… Она всего лишь человек.

– Я встречалась с ней, так что не слишком в этом уверена.

Он засмеялся, затянулся и произнес:

– Тот парень как‑нибудь справится; в любви, на войне и в издательском деле все средства хороши.

Без сомнения, предшественник не питал ко мне любви, однако я надеялась, что до войны не дойдет.

– По словам Джудит Уотерман, он готов передать мне свои записи. Она пришлет их сегодня вечером.

– Что ж, весьма благородно с его стороны.

Несомненно, но мне в голо<