Возвращение в замок Майлдерхерст

 

 

Год

 

Для визита в Майлдерхерст Герберт одолжил мне машину. Едва покинув шоссе, я опустила окно и подставила щеки ветру. Сельская местность изменилась за месяцы, минувшие с моего первого посещения. Лето пришло и ушло, и сейчас догорали последние дни осени. Огромные сухие листья лежали золотистыми грудами у обочины, и по мере того как я все глубже и глубже погружалась в Уилд Кента, гигантские ветви деревьев простирались над дорогой и смыкались посередине. Каждый порыв ветра срывал новый слой; сброшенная кожа, завершенный сезон. В фермерском доме меня ждала записка.

 

Добро пожаловать, Эди. У меня появились неотложные дела, а Кенар слег с простудой. Пожалуйста, возьмите приложенный ключ и заселитесь в номер три (второй этаж). Сожалею, что не встречу вас лично. Увидимся за ужином в семь часов в столовой.

Мэрилин Кенар

 

 

P. S. Я заставила Кенара отнести в ваш номер письменный стол получше; он немного узковат, но я подумала, что вы оцените возможность разложить свою работу.

 

«Немного узковат» – мягко сказано, однако я всегда питала слабость к тесным и темным закуткам, так что немедленно принялась красиво раскладывать расшифровки интервью Адама Гилберта, свои экземпляры «Майлдерхерста Раймонда Блайта» и «Слякотника», разнообразные блокноты и ручки. Затем я села и провела пальцами по гладкому краю стола. Я опустила подбородок на руки и тихонько вздохнула от удовольствия. Такое же чувство, как в первый день школы, только в сотню раз лучше. Четыре дня простирались впереди, и я была полна энтузиазма и надежд.

Тут я заметила телефон, старомодную бакелитовую штуковину, и поддалась непривычному порыву. Разумеется, все дело в возвращении в Майлдерхерст: в то самое место, где моя мама обрела себя.

Гудки раздавались снова и снова, и когда я уже собиралась повесить трубку, она ответила, немного запыхавшись. После моего приветствия повисла недолгая пауза.

– А, Эди, извини. Я искала твоего отца. Он вбил себе в голову… Все в порядке? – спросила она; ее тон стал острым как бритва.

– Все хорошо, мама. Я просто хотела сообщить, что добралась.

– А!

Она умолкла, переводя дыхание. Я удивила ее: звонки о благополучном приезде не входили в нашу обычную рутину; прошло лет десять с тех пор, как я убедила ее, что, если правительство доверило мне право голоса, возможно, ей тоже пора доверять мне и не требовать звонка об успешном завершении поездки в метро.

– Что ж. Ладно. Спасибо. Очень мило, что ты позвонила. Папа будет рад. Он скучает по тебе; хандрит с тех пор, как ты уехала.

Снова пауза, на этот раз более долгая; я почти слышала, как мать размышляет, наконец она решилась.

– Значит, ты там? В Майлдерхерсте? Как… как он? Как он выглядит?

– Великолепно, мама. Осень превратила все в золото.

– Я помню. Помню, как он выглядел осенью. Как деревья долго оставались зелеными, и только верхушки горели алым.

– И оранжевым, – добавила я. – А еще здесь повсюду листья. Честно, повсюду, как будто толстый ковер на земле.

– Да, точно. Ветер дует с моря, и они осыпаются дождем. Там ветрено, Эди?

– Еще нет, но по прогнозам на неделе будет штормить.

– Подожди – и сама увидишь. Листья начнут падать, как снег. Хрустеть под ногами во время бега. Я помню.

Последние два слова были тихими, какими‑то хрупкими. Меня охватило неведомо откуда взявшееся чувство, и я услышала свой голос:

– Знаешь, мама… я заканчиваю работу четвертого; может, приедешь на денек?

– Ах, Эди, нет, нет. Твой папа не сможет…

– Ты должна приехать.

– Одна?

– Пообедаем в каком‑нибудь приятном месте, только ты и я. Прогуляемся по деревне.

Мое предложение было встречено таинственным свистом телефонных проводов. Я понизила голос.

– Необязательно подходить к самому замку, если не хочешь.

Тишина. На мгновение мне показалось, что она ушла, но затем раздался еле слышный шум, и я поняла, что ошиблась. Шум не прекращался, и я догадалась, что она тихонько плачет в телефонную трубку.

По плану я встречалась с сестрами Блайт только на следующий день; прогноз обещал перемену погоды, и проводить ясный день за письменным столом казалось пустой тратой времени. Джудит Уотерман предложила включить в статью мои собственные впечатления от места, и я решила побродить по округе. Миссис Кенар снова оставила корзинку с фруктами на прикроватном столике; я выбрала яблоко и банан и кинула блокнот и ручку в сумку. Оглядевшись напоследок по сторонам, я заметила мамин дневник, тихонько лежащий на краешке стола.

– Идем, мама. – Я взяла его. – Пора вернуть тебя в замок.

 

В пору моего детства в тех редких случаях, когда мама не ждала меня дома после школы, я садилась на автобус до папиной конторы в Хаммерсмите. Там мне полагалось облюбовать кусочек ковра – или стол, если повезет, – в кабинете одного из младших компаньонов и выполнить там домашнее задание, или украсить школьный дневник, или потренироваться в написании фамилии очередного ухажера; да что угодно, лишь бы не висеть на телефоне и не мешать производству.

В один прекрасный день меня отправили в комнату, в которой я никогда не бывала, через дверь, которую я никогда не замечала, в самом конце очень длинного коридора. Комната была маленькой, немногим более освещенного чулана, и хотя стены были окрашены в бежевый и коричневый цвета, в ней не было ни блестящих зеркальных плиток медного цвета, ни застекленных книжных шкафов, как в других корпоративных комнатах. Вместо них имелись небольшой деревянный стол, стул и тонкий высокий книжный стеллаж. На одной из полок рядом с распухшими бухгалтерскими книгами я обнаружила кое‑что интересное. Стеклянный шар с зимним пейзажем; вы, верно, встречали такие: с маленьким каменным домиком, отважно стоящим на поросшем соснами холме, и белыми хлопьями снега на земле.

Правила на папиной работе были простыми: я не должна была ничего трогать; и все же я не устояла. Шар заворожил меня, он был крошечным осколком фантазии в бежево‑коричневом мире, дверцей в задней стенке шкафа, неотразимым символом детства. В мгновение ока я забралась на стул и схватила шар, переворачивая его вверх‑вниз, наблюдая, как снежинки падают снова и снова и мир внутри не замечает мира снаружи. И я испытала странное желание оказаться внутри шара, стоять рядом с мужчиной и женщиной у одного из золотистых окон или вместе с парой крошечных детишек толкать малиновые салазки в безопасном укрытии, не ведающем внешней суматохи и шума.

То же самое я чувствовала, поднимаясь к замку Майлдерхерст. Когда я приближалась к нему по склону холма, сам воздух словно менялся вокруг, как будто я переступила невидимую границу иного мира. Трезвомыслящие люди не говорят о том, что дома обладают силой зачаровывать людей, притягивать их, но на той неделе я поверила и верю до сих пор, что в глубине замка Майлдерхерст живет неописуемая сила. Я ощутила ее в свой первый визит и ощутила вновь в тот день. Нечто вроде зова, словно сам замок манил меня.

На этот раз я воспользовалась другим путем и прошла через поле до подъездной дорожки, ведущей через маленький каменный мостик, затем через второй, немного побольше; наконец мне открылся сам замок, высокий и величественный на вершине холма. Я не останавливалась до самой вершины. Лишь тогда я обернулась в ту сторону, откуда пришла. Полог лесов расстилался внизу, и казалось, что осень поднесла к деревьям гигантский факел, окрасив их золотистым, алым и бронзовым. Я пожалела, что не захватила фотоаппарат, чтобы сделать снимок для мамы.

Я свернула с дорожки и направилась вдоль высокой изгороди, не сводя глаз с окна чердака, того, что поменьше, в няниной комнате с тайным шкафом. Замок следил за мной, или так мне казалось; хмурился сотней окон из‑под поникших карнизов. Я отвела взгляд и шагала вдоль изгороди, пока не добралась до заднего двора.

Там находились старый курятник, ныне пустой, а на другой стороне – какой‑то купол. Я приблизилась и поняла, что это такое. Бомбоубежище. Рядом стояла ржавая табличка, вероятно, оставшаяся с тех времен, когда по замку водили регулярные экскурсии, с надписью «Бомбоубежище Андерсона», и хотя буквы поблекли с течением времени, я разобрала, что речь идет о роли Кента в «Битве за Англию». Если верить табличке, бомба упала всего в миле отсюда, убив маленького мальчика на велосипеде. Табличка утверждала, что бомбоубежище было построено в 1940 году, а это, несомненно, означало, что именно там моя мама пряталась во время бомбежек, когда жила в Майлдерхерсте.

Спросить разрешения было не у кого, и я решилась заглянуть внутрь, спустившись по крутой лесенке под гофрированный железный свод. Внутри было сумрачно, но косых лучей света, падавших через открытую дверь, хватало, чтобы различить, что бомбоубежище обставлено в духе Второй мировой. Сигаретные карточки со «спитфайрами» и «харрикейнами»,[47] маленький столик со старомодным радио, обшитым деревом, плакат с указующим перстом Черчилля и требованием заслужить победу. Я словно оказалась в сороковых: прозвучала сирена и я ждала появления бомбардировщиков над головой.

Я вышла на улицу, моргая на ярком свету. Облака неслись по небу; солнце затянула унылая белая пелена. В этот миг я заметила укромный закуток в изгороди и холмик, который так и манил к себе. Я села, достала из сумки мамин дневник, откинулась на спину и открыла первую страницу. Она была датирована январем 1940 года.

 

Дорогой мой, чудесный дневник! Я берегла тебя столько времени – уже целый год и даже немножко больше, – потому что тебя подарил мне мистер Кэвилл после экзаменов. Он сказал, что я должна использовать тебя для чего‑то особенного, что слова вечны и когда‑нибудь у меня появится история, достойная твоих страниц. В то время я не поверила ему, ведь со мной никогда не случалось ничего особенного… не правда ли, звучит ужасно печально? Наверное, но я не собиралась жаловаться; просто так и есть: со мной никогда не случалось ничего особенного, и я не думала, что когда‑нибудь случится. Но я ошибалась. Тотально, бесконечно, волшебно ошибалась. Нечто случилось, и мир никогда не станет прежним.

Пожалуй, для начала я должна отметить, что пишу это в замке. Настоящем замке, сложенном из камня, с башней и множеством винтовых лестниц, с огромными подсвечниками на каждой стене, с восковыми потеками почерневшего воска, многими десятилетиями стекающего с их оснований. Возможно, ты решишь, что жизнь в замке и есть то самое «волшебство» и эгоистично ожидать чего‑то большего, тем не менее это не все.

Я сижу на подоконнике на чердаке, в самом прекрасном месте во всем замке. Это комната Юнипер. «Кто такая Юнипер?» – спросил бы ты, если бы мог. Юнипер – самый невероятный человек на свете. Она моя лучшая подруга, а я – ее. Именно Юнипер убедила меня наконец начать тебя вести. Она заявила, что устала смотреть, как я ношусь с тобой, словно курица с яйцом, и настала пора дерзнуть и запятнать твои прекрасные страницы.

Она говорит, что истории – повсюду, и люди, которые ждут прихода той самой истории, прежде чем коснуться пером бумаги, остаются с пустыми страницами. Очевидно, весь смысл сочинительства – переносить образы, и мысли на бумагу. Плести, как плетет паутину паук, но только из фраз. Юнипер дала мне эту перьевую ручку. Подозреваю, что она взяла ее в башне, и немного боюсь, что ее отец решит отправиться на поиски вора, но все равно ее использую. Это просто потрясающая ручка. По‑моему, нет ничего странного в любви к ручке, а ты как считаешь?

Юнипер предложила мне писать о своей жизни. Она вечно просит у меня историй о маме и папе, Эде и Рите и нашей соседке миссис Пол. Она очень громко смеется, словно бутылка, которую сначала потрясли, а потом открыли, пузырьки разлетаются во все стороны; немного тревожно, но очень мило. Ее смех совсем не такой, как можно было бы ожидать. Она очень плавная и грациозная, а смех у нее хриплый, как земля. Я люблю не только ее смех; она замечательно хмурится, когда я пересказываю слова Риты, хмурится и фыркает в нужных местах.

Она говорит, что мне повезло, – можешь в это поверить? Такая, как она, говорит это мне! По ее мнению, мне повезло, что я училась в реальном мире. А ей пришлось все узнавать из книг. По мне, так это просто чудесно; видимо, я не права. Удивительно, но в последний раз она была в Лондоне совсем крошкой! Она со всей семьей поехала на премьеру пьесы по книге, которую написал ее отец, «Подлинной истории Слякотника». Когда Юнипер упомянула при мне эту книгу, она произнесла ее название, как будто я прекрасно его знала, и я ужасно смутилась, поскольку впервые его слышала. Будь прокляты мои родители за то, что держали меня в неведении о подобных вещах! Я видела, что Юнипер поражена, но она постаралась меня утешить. Она кивнула, как бы одобрительно, и заключила, что это, несомненно, только потому, что я была слишком занята в своем реальном мире с реальными людьми. А затем ее лицо стало грустным, задумчивым и немного озадаченным, как будто она пыталась решить сложную проблему. Наверное, именно это выражение мать не выносит на моем лице, когда тычет в меня пальцем и велит не ходить мрачной как туча и заняться делом.

О, но мне так нравятся тучи! Они намного сложнее, чем ясное небо. Если бы они были людьми, именно с ними я постаралась бы познакомиться поближе. Намного интереснее гадать, что скрывается за слоями облаков, чем вечно любоваться простой, чистой, кроткой синевой.

Сегодняшнее небо плотно затянуто тучами. Когда я смотрю в окно, мне кажется, что кто‑то расстелил над замком огромное серое одеяло. И земля покрыта инеем. Окно чердака выходит на особенное место, одно из любимых мест Юнипер. Это квадратный участок земли, окруженный изгородью, с маленькими могильными плитами, которые торчат из зарослей ежевики под самыми странными углами, словно прогнившие зубы в старом рту.

 

Клементина Блайт

Год

О, жестокая утрата

Спи, моя девочка, спи

 

Сайрес Блайт‑старший

Года

Безвременно скончался

 

Эмерсон Блайт

Лет

С любовью

Когда я впервые попала туда, то решила, что это детское кладбище, но Юнипер объяснила, что это домашние животные. Все до единого. Блайты очень заботились о своих животных, особенно Юнипер, которая плакала, вспоминая о своем первом псе, Эмерсоне.

Бррр… Здесь ужасно холодно! Мне досталось множество вязаных носков с тех пор, как я приехала в Майлдерхерст. Саффи замечательно вяжет, но плохо считает, и в результате треть носков, которые она вяжет для солдат, такие тесные, что едва налезут на большой палец ноги крепкого мужчины, зато на мои тощие лодыжки – в самый раз. Я надела целых три пары и еще три непарных носка натянула на правую руку, так что голой осталась только левая, чтобы держать ручку. Что объясняет мой корявый почерк. Прости, дорогой дневник. Твои прекрасные страницы заслуживают лучшего.

Итак, я сижу одна на чердаке, пока Юнипер читает курам вслух. Саффи уверена, что это помогает им лучше нестись; Юнипер, которая любит всех животных, уверяет, что куры на редкость умные и благостные создания; и яйца я, конечно, очень люблю. Так что вот. Все мы счастливы. И я собираюсь начать сначала и писать как можно быстрее. Как минимум это поможет мне не отморозить пальцы…

 

Раздался отчаянный лай, сердце сжалось, как пружина, и я чуть не выпрыгнула из собственной кожи.

Надо мной замаячил пес, лерчер Юнипер; губы оттянуты назад, зубы обнажены, из глубины нутра исходит низкое ворчание.

– Тихо, мальчик. – От страха я еле ворочала языком. – Не сердись.

Меня посетила идея его погладить – быть может, так он успокоится, – когда в грязь вонзился кончик трости. За ним последовала пара ног в грубых башмаках; я подняла глаза и увидела Перси Блайт.

Я совсем забыла, какая она худая и строгая. Опершись на трость, она взирала сверху вниз, одетая в том же духе, что и в нашу последнюю встречу: светлые брюки и хорошо скроенная рубашка, которая могла бы показаться мужской, если бы не невероятная худоба ее владелицы, и изящные часики, которые болтались на тонком запястье.

– Это вы. – Она явно удивилась не меньше меня. – Вы рано.

– Ради бога, простите. Я не хотела вас беспокоить, я…

Пес снова зарычал, и Перси нетерпеливо фыркнула и пошевелила пальцами.

– Бруно! Довольно.

Он захныкал и юркнул к ней под бок.

– Мы ожидали вас завтра.

– Да, я знаю. В десять утра.

– Вы придете?

Я кивнула.

– Я приехала из Лондона сегодня. Погода ясная, а в ближайшие дни ожидается дождь, так что я решила прогуляться, сделать кое‑какие заметки, не думала, что это вас обеспокоит, а потом обнаружила бомбоубежище и… я не хотела вам мешать.

В какой‑то момент моего объяснения ее внимание пошло на убыль.

– Что ж. – В ее голосе не было ни капли радости. – Вы здесь. Не желаете выпить с нами чаю?

 

Ложный шаг и неожиданная удача.

Желтая гостиная выглядела более жалко, чем я запомнила. В прошлый раз комната показалась мне полной тепла, жизни и света посреди темной каменной глыбы замка. Сейчас она была другой; возможно, винить следовало смену сезонов, утрату летнего блеска, вкрадчивый холод, предвещающий зиму, ведь изменение комнаты – не единственное, что поразило меня.

Пес, задыхаясь, рухнул рядом с потрепанной ширмой. Он тоже постарел, поняла я, точно так же, как постарела с мая Перси Блайт, точно так же, как выцвела сама комната. Мне в голову пришла мысль, что Майлдерхерст действительно неким образом отделен от внешнего мира, лежит за обычными рамками пространства и времени. Что он находится во власти заклятия: замок из волшебной сказки, время в котором то замедляется, то убыстряется, повинуясь прихоти сверхъестественного существа.

Саффи стояла в профиль ко мне, склонив голову над чайником из тонкого фарфора.

– Ну наконец‑то, Перси, – произнесла она, пытаясь вернуть крышку на место. – Я уж боялась, придется устраивать твои поиски… О! – Она подняла глаза и увидела меня рядом с сестрой. – Привет.

– Это Эдит Берчилл, – сухо сообщила Перси. – Она приехала довольно неожиданно. Выпьет с нами чаю.

– Как мило. – Лицо Саффи озарилось таким светом, что стало ясно: это не просто дань вежливости. – Я как раз собиралась разливать чай, вот только крышку что‑то не приладить на место. Сейчас поставлю еще один прибор… вот радость так радость!

Юнипер сидела у окна, точно так же как во время моего посещения в мае; на этот раз она спала, тихонько посапывала, уткнувшись в бледно‑зеленую боковину бархатного кресла. При виде нее я невольно подумала о маминой записи в дневнике, о пленительной девушке, которую мама любила. Как печально и как ужасно, что она усохла до этого!

– Хорошо, что вы смогли приехать, мисс Берчилл, – сказала Саффи.

– Пожалуйста, зовите меня Эди, сокращенно от Эдит.

Она польщенно улыбнулась.

– Эдит. Какое прелестное имя. Кажется, оно означает «удачливая на войне»?

– Точно не знаю, – виновато пожала я плечами.

Перси прочистила горло, и Саффи быстро продолжила:

– Тот джентльмен был очень профессиональным, но… – Она бросила взгляд на Юнипер. – Порой намного проще общаться с другой женщиной. Не правда ли, Перси?

– Правда.

Увидев их вместе, я поняла, что не вообразила ход времени. В свой первый визит я отметила, что близнецы одного роста, хотя властный характер Перси добавлял ей стати. На этот раз, однако, вне всяких сомнений, Перси была ниже сестры. И более хрупкой. Я невольно подумала о Джекиле и Хайде,[48] о мгновении, когда добрый доктор встречает своего невысокого темного двойника.

– Садитесь, – резко скомандовала Перси. – Давайте сядем и перейдем к делу.

Мы повиновались. Саффи наполнила чашки, задавая Перси бесконечные вопросы о Бруно и почти не получая ответов. Где она нашла его? Как он себя чувствовал? Как он справился с прогулкой? Стало ясно, что Бруно нездоров, что они беспокоятся о нем, очень сильно беспокоятся. Их голоса были тихими, они украдкой косились на спящую Юнипер, и я вспомнила слова Перси, что Бруно – пес Юнипер, что они всегда держали для нее животное, что каждому нужно кого‑то любить. Против воли я изучала Перси поверх чашки. Несмотря на всю колючесть ее поведения, в нем было что‑то завораживающее. Пока она скупо удовлетворяла любопытство Саффи, я рассматривала поджатые губы, обвисшую кожу, глубокие морщины, прорезанные годами хмурых взглядов, и гадала, не имела ли она в виду себя, когда говорила, что каждому нужно кого‑то любить. Возможно, ее тоже лишили любви.

Я настолько погрузилась в размышления, что, когда Перси повернулась и уставилась на меня, на мгновение испугалась, уж не прочла ли она мои мысли. Я моргнула, мои щеки вспыхнули, и лишь тогда я догадалась, что Саффи обратилась ко мне, а я не реагирую, вот потому и Перси смотрит на меня удивленно.

– Извините. Я отвлеклась.

– Я просто спросила, как вам понравилась поездка, – пояснила Саффи. – Надеюсь, все прошло гладко?

– О да… Спасибо.

– В детстве мы часто ездили в Лондон. Помнишь, Перси?

Та утвердительно хмыкнула.

Лицо Саффи оживилось от воспоминаний.

– Папа брал нас в Лондон каждый год; первое время мы добирались на поезде в нашем собственном маленьком купе вместе с няней, потом папа купил «Даймлер», и мы стати ездить на автомобиле. Перси больше нравилось здесь, в замке, а я обожала Лондон. Столько событий, столько восхитительных леди и статных джентльменов, за которыми можно наблюдать; платья, магазины, парки. – Она улыбнулась какой‑то грустной улыбкой. – Я всегда надеялась… – Ее улыбка поблекла, и она уставилась в чашку. – Что ж. Полагаю, все молодые женщины мечтают об одном и том же. Вы замужем, Эдит?

Вопрос был неожиданным, и у меня перехватило дыхание, при виде чего она протянула ко мне тонкую руку.

– Ради бога, простите за беспардонность!

– Вовсе нет, – отозвалась я. – Ничего страшного. Нет, я не замужем.

Ее улыбка потеплела.

– Так я и думала. Надеюсь, вы не сочтете меня чрезмерно любопытной, но я заметила, что вы не носите кольца. Хотя, возможно, молодые люди в наши дни не носят колец. Боюсь, я безнадежно отстала от моды. Я редко выбираюсь из дома. – Саффи чуть покосилась на Перси. – Как и все мы. – Она пошевелила пальцами в воздухе и коснулась старинного медальона, который висел у нее на шее на тонкой цепочке. – Однажды я чуть не вышла замуж.

Сидевшая рядом со мной Перси заерзала на стуле.

– Уверена, что мисс Берчилл неинтересны наши печальные повести…

– Конечно, – зарделась Саффи. – Как глупо с моей стороны.

Она выглядела настолько смущенной, что мне захотелось протянуть ей руку помощи; меня не покидало чувство, что большую часть своей долгой жизни она покорно подчинялась Перси.

– Вовсе нет, – возразила я. – Пожалуйста, расскажите об этом.

Шипение – Перси чиркнула спичкой и прикурила сигарету, зажатую в зубах. Саффи явно разрывалась на части, в ее глазах, устремленных на сестру‑близнеца, сменялись робость и тоска. Она читала подтекст, который оставался мне неведом, озирала поле битвы, покрытое шрамами прежних схваток. Она снова взглянула на меня, только когда Перси встала и отошла с сигаретой к окну, включив по дороге лампу.

– Перси права, – тактично промолвила Саффи, и я поняла, что этот бой она проиграла. – Я поступила эгоистично.

– Вовсе нет, я…

– Статья, мисс Берчилл, – перебила Перси. – Как она подвигается?

– Да. – Саффи собралась с духом. – Интересно, как подвигается статья, Эдит. Какие у вас планы на эту поездку? Полагаю, вы хотите начать с интервью?

– Если честно, мистер Гилберт проделал настолько тщательную работу, что я не отниму у вас много времени.

– О… понятно.

– Мы уже обсуждали это, Саффи, – отрезала Перси, и я как будто различила в ее голосе нотку предупреждения.

– Конечно. – Саффи улыбнулась мне, но в глубине ее глаз таилась печаль. – Просто иногда кое‑что приходит в голову… позже…

– Я охотно побеседую с вами, если вы забыли что‑то рассказать мистеру Гилберту, – пообещала я.

– Это не понадобится, мисс Берчилл. – Перси вернулась за стол, чтобы стряхнуть пепел в пепельницу. – Вы правы, мистер Гилберт собрал настоящее досье.

Я кивнула, но ее непреклонная позиция озадачила меня. Она так недвусмысленно подчеркнула, что в дальнейших интервью нет нужды, что стало очевидно: она не желает, чтобы я говорила с Саффи наедине, однако именно Перси отстранила Адама Гилберта от проекта и настояла, чтобы я заменила его. Я не была достаточно тщеславной или сумасшедшей и не верила, что это как‑то связано с моим писательским мастерством или дружескими отношениями, завязавшимися в прошлый визит. Но почему тогда она велела пригласить именно меня и почему не разрешает общаться с Саффи? Дело в контроле? Перси Блайт так привыкла управлять жизнями сестер, что не может позволить им даже простого общения в свое отсутствие? Или за этим скрывается нечто большее и ее беспокоит то, что Саффи может проболтаться?

– Лучше проведите время за осмотром башни, проникнитесь духом дома, – продолжила Перси. – Тем, как работал наш папа.

– Да, – согласилась я, – конечно. Это очень важно.

Я была разочарована собой и не могла отделаться от ощущения, что я тоже смиренно подчинилась указаниям Перси Блайт. В глубине моей души шевельнулось упрямство.

– И все же, – услышала я свой голос, – кое‑что осталось нераскрытым.

На полу захныкал пес, и Перси сузила глаза.

– Неужели?

– Я заметила, что мистер Гилберт не взял интервью у Юнипер, и подумала, что могла бы…

– Нет.

– Я понимаю, вы не хотите ее беспокоить, и обещаю…

– Мисс Берчилл, поверьте, из разговора с Юнипер вы не вынесете ничего нового о работе нашего отца. Она даже не родилась, когда «Слякотник» был написан.

– Конечно, но статья посвящена вам троим, и я все же хотела бы…

– Мисс Берчилл, – голос Перси был ледяным, – вы должны понять, что наша сестра нездорова. Я уже была с вами откровенной: в юности она пережила крушение всех надежд, разочарование, от которого так и не оправилась.

– Да, верно, и мне бы в голову не пришло обсуждать с ней Томаса…

Лицо Перси побелело, и я осеклась. Впервые я видела ее испуганной. Я не собиралась произносить его имя, и оно повисло между нами, словно облако дыма. Перси схватила очередную сигарету.

– Лучше проведите время за осмотром башни, – повторила она с суровой медлительной окончательностью, которой противоречил дрожащий спичечный коробок в ее руке. – Проникнитесь тем, как работал наш папа.

Я кивнула; странное беспокойство грузным комом осело в животе.

– Если у вас останутся какие‑то вопросы, задайте их мне. Не сестрам.

В этот миг вмешалась Саффи в своей собственной неподражаемой манере. Во время моего обмена репликами с Перси она опустила голову, но сейчас подняла глаза, ее лицо приняло радостное и кроткое выражение. Ее голос был ясным и совершенно бесхитростным:

– Разумеется, это означает, что она должна взглянуть на папины записные книжки.

Возможно ли, что вся комната застыла от этой фразы, или мне только показалось? Никто не видел записных книжек Раймонда Блайта ни при его жизни, ни за пятьдесят лет посмертного изучения его творчества. Слагались легенды относительно того, существуют ли они на самом деле. И услышать столь небрежное упоминание о них, узреть возможность коснуться их, прочесть рукописи великого человека, пробежаться кончиками пальцев по его мыслям в самом месте их формирования…

– Да, – чуть слышно пролепетала я. – Да, пожалуйста.

Перси тем временем повернулась к Саффи, и хотя надежды разобраться в нитях, которые протянулись между ними почти за девяносто лет, у меня было не больше, чем надежды распутать подлесок Кардаркерского леса, я поняла, что удар нанесен. Жестокий удар. Я также поняла, что Перси не желает показывать мне эти записные книжки. Ее сопротивление только распалило мою охоту, потребность подержать их в руках, и я затаила дыхание, пока близнецы продолжали пикировку.

– Ну же, Перси.

Саффи моргала широко распахнутыми глазами, чуть опустив уголки улыбающихся губ, как будто была озадачена, как будто недоумевала, почему Перси нужно подталкивать. Она бросила на меня мимолетный взгляд, в котором ясно читалось: мы союзники.

– Своди ее в архивную.

Архивная. Ну конечно, они там! Происходящее напоминало сцену из «Слякотника»: драгоценные записные книжки Раймонда Блайта, спрятанные в тайной комнате.

Руки Перси, ее грудная клетка, подбородок – все неподвижно застыло. Почему она не хочет давать мне эти тетради? Чего в них она страшится?

– Перси? – Саффи смягчила тон, как будто обращалась к ребенку, которого без хитростей не выведешь на чистую воду. – Записные книжки по‑прежнему там?

– Наверное. Я точно их не убирала.

– Ну и?..

Напряжение между ними было таким сильным, что я с трудом дышала, пока смотрела и надеялась. Время тянулось болезненно; порыв ветра на улице заставил ставни и стекла задребезжать. Юнипер пошевелилась. Саффи заговорила снова:

– Перси?

– Не сегодня, – наконец ответила Перси, давя окурок в маленькой хрустальной пепельнице. – Сейчас быстро темнеет. Уже почти вечер.

Я взглянула в окно и увидела, что она нрава. Солнце быстро закатилось за горизонт, на его место стекался холодный ночной воздух.

– Я покажу вам комнату завтра. – Глаза Перси пристально смотрели в мои. – И вот еще что, мисс Берчилл.

– Да?

– Я больше не желаю слышать от вас о Юнипер или о нем.

 

1

 

 

Лондон, 22 июня 1941 года

 

Квартира была небольшой, всего лишь пара крошечных комнаток на самом верху викторианского здания. Скошенная крыша встречалась со стеной, которую кто‑то когда‑то воздвиг, чтобы превратить один пронизанный сквозняками чердак в два; о приличной кухне не было и речи, только маленькая раковина рядом со старой газовой плитой. На самом деле квартира Тому не принадлежала; у него не было собственного угла, потому что он в нем никогда не нуждался. До войны он жил со своей семьей рядом со Слоном и Замком, а после – со своим полком, который на пути к побережью неуклонно сокращался до горстки уцелевших солдат. После Дюнкерка он спал на койке больницы скорой помощи в Чертси.

Однако когда выписался, он кочевал из одной свободной комнаты в другую, ожидая, пока заживет нога, чтобы отправиться обратно на фронт. Половина Лондона опустела, так что найти крышу над головой было несложно. Казалось, война все перетасовала – людей, собственность, привязанности, – и больше не существовало единственного верного пути. Эта квартира, эта простая комната, которую он будет помнить до смертного часа, которая скоро станет хранилищем самых лучших и ярких воспоминаний в его жизни, принадлежала его другу, с которым они вместе учились в педагогическом колледже, в другой жизни, тысячу лет назад.

Было еще рано, но Том уже прошелся до холма Примроуз‑хилл и обратно. В последнее время он спал мало и неглубоко – после месяцев, проведенных во Франции, когда ему приходилось добывать себе пропитание при отступлении. Он просыпался с птицами, в первую очередь воробьями, семейство которых поселилось на его подоконнике. Наверное, он зря их подкармливал, однако хлеб плесневел, а парень из отдела по сбору утильсырья ярился, что его нельзя выбрасывать. Хлеб плесневел из‑за жара комнаты и пара из котла. Том держал окно открытым, но полуденное солнце собиралось в нижних квартирах, поднималось по лестнице и пробивалось сквозь половицы, прежде чем ударить в потолок, растечься с собственнической непринужденностью и поздороваться с паром. Оставалось принимать плесень как должное, наравне с птицами. Он рано просыпался, кормил воробьев, бродил по округе.

Врачи сказали, что прогулки – лучшее лекарство для его ноги, но Том и так гулял бы. В нем поселилось нечто неугомонное, нечто, приобретенное во Франции, требовавшее ежедневных упражнений. С каждым шагом по мостовой становилось немного легче, и он радовался освобождению, хотя и знал, что оно лишь временное. В то утро, стоя на вершине Примроуз‑хилл и наблюдая, как рассвет закатывает рукава, он любовался зоопарком, зданием Би‑би‑си и куполом собора Святого Павла, четко выделявшимся на фоне разбомбленных окружающих зданий. В пору самых жестоких налетов Том лежал в больнице. Тридцатого декабря к нему заглянула сестра‑распорядительница с «Таймс» в руках (к тому времени ему позволили читать газеты). Она ждала у койки с самодовольным, но доброжелательным видом, и не успел он дочитать заголовок, как объявила сие деянием Господа. Том признал, что купол сохранился чудом, однако счел это обычной удачей. Что это за Бог, если Он сохранил только здание, в то время как вся Англия истекает кровью? Но ради сестры он одобрительно кивнул: не хватало только, чтобы на основании богохульства она нашептала врачу о нездоровом состоянии его ума.

 

Зеркало стояло на карнизе узкого створчатого окна. Том, одетый в майку и брюки, наклонился к нему, катая по щекам огрызок мыла для бритья. Он бесстрастно следил за пятнистым отражением в рябом стекле; молодой человек задирал голову, чтобы молочный солнечный свет лег на щеку; осторожно водил бритвой вдоль челюсти, раз за разом; вздрагивал, подбираясь к мочке уха. Парень в зеркале ополоснул бритву в лужице воды, чуть встряхнул ее и приступил к другой стороне, приводя себя в порядок перед визитом к матери в день ее рождения…

Том осекся и вздохнул. Осторожно положил бритву на подоконник и оперся обеими руками об изогнутый край раковины. Сощурился и начал привычный счет до десяти. С тех пор, как он вернулся из Франции, и особенно после того, как выписался из больницы, с ним часто случалось это смещение. Он словно оказывался снаружи, наблюдая за собой и не в силах до конца поверить, что молодой мужчина в зеркале с приятным, спокойным лицом и целым днем впереди – действительно он. Что опыт минувших восемнадцати месяцев, картины и звуки – ребенок, боже мой, мертвый ребенок, одиноко лежащий на французской дороге, – сокрыты за этим по‑прежнему гладким лицом.

«Ты – Томас Кэвилл, – твердо сказал он себе, досчитав до десяти. – Тебе двадцать пять лет, ты солдат. Сегодня день рождения твоей матери, и ты собираешься обедать у нее». На обеде будут его сестры, старшая – со своим малышом, Томасом, названным в его честь, и, конечно, его брат Джоуи; не будет только Тео, которого с полком послали на учения на север, откуда он пишет жизнерадостные письма о масле, сливках и девушке по имени Китти. Все они будут такими же шумными, как обычно, или, по крайней мере, военными версиями себя самих: никаких вопросов, никаких жалоб, кроме, может, шутливых, что сложно достать яйца и сахар. Никаких сомнений, что Британия справится. Они справятся. Том уже почти не помнил, когда чувствовал то же самое.

 

Юнипер взяла листок бумаги и проверила адрес еще раз. Отложила его в сторону, покрутила головой и выбранила себя за корявый почерк. Она всегда писала слишком быстро, слишком небрежно, слишком торопилась перейти к следующей мысли. Она взглянула на узкий дом и увидела номер на черной передней двери. Двадцать шесть. Она на месте. Наверняка на месте.

Она действительно была на месте. Юнипер решительно засунула записку в карман. Даже если забыть о номере дома и названии улицы, она узнала его по рассказам Мерри так же ясно, как узнала бы Нортенгерское аббатство или Грозовой перевал. Чуть запнувшись, она поднялась на бетонное крыльцо и постучала в дверь.

В Лондоне она провела ровно два дня и до сих пор не могла в это поверить. Она казалась себе воображаемым персонажем, сбежавшим из книги, в которую автор бережно и ласково его заключил. Словно вырезала ножницами собственный контур и, свободная, прыгнула на страницы незнакомой истории, где было намного больше грязи, шума и ритма. Истории, которую она уже обожала: сутолока, беспорядок, непонятные вещи и люди. Она всегда подозревала, что это будет во