Другая песенка Альмы Андерсен

 

Там мотылёк один порхал,

и там гуляла мэдхен ‑

и шла беседа по верхам,

на малых скоростях:

на языке таком родном,

таком смешном и ветхом,

как этот город за окном,

протёртый на локтях.

 

А мотылёк – он был пострел,

сперва, конечно, юный,

но он стремительно старел,

пока беседа шла,

и мы старели вместе с ним

и вместе с этой руной,

и плыл над нами горький дым

минувшего числа.

 

Ах, не добился ничего

пострел от строгой мэдхен,

а жизнь закончил кочево ‑

исчезнув в облаках,

и завершился б их роман

словцом, понятно, метким ‑

да вот… надолго задремал

крючок в ночных руках.

 

СОРОКАВОСЬМИЛЕТНЯЯ ЖИЗНЬ

 

1

На дешёвой такой, на бездарной такой оперетте

побывав и сочтя это всё бесконечно чужим,

потянулась к чему‑нибудь – к яду, к петле, к сигарете,

к чашке кофе, к перу – сорокавосьмилетняя жизнь.

 

Не желает, не хочет, не может и не долженствует,

а тем паче не сеет, не пашет и даже не жнёт,

и её не заставишь – тяжёлую, полуживую ‑

натянуть на себя ничего из того, что ей жмёт.

 

Только кутает голову в тёплое, рифмы бормочет ‑

ни к чему не ведущие рифмы (но как хороши!) ‑

и на это хотя бы уж не отдаёт полномочий,

устремив в неприятелей все свои карандаши.

 

Телефон отключила и, тем распростившись со всеми,

загнала себя в угол и не покидает угла ‑

и не видит системы в своей кровеносной системе,

и порядка – в порядке вещей, и немножечко зла.

 

Как дела – да никак не дела, огрызается тихо,

и потом огрызается громко, а как – умолчу…

И, готовая вспыхнуть, хохочет большая шутиха,

не влияя практически на небольшую свечу.

 

2

Сорокавосьмилетняя жизнь – это время такое…

это место такое – почти уже взорванный дзот.

Не звоните и не навещайте, оставьте в покое:

мы потом ещё встретимся… если уж не повезёт!

 

Потому как в преддверии боя, в преддверии дыма

тела нет, а душа так и так ничего не должна:

все долги прощены и забыты, Земля нелюдима ‑

и уж если нехватка чего, то короткого сна.

 

Это время такое… и место, и дело такое ‑

сорокавосьмилетняя жизнь: перепутье и проч.

Впрочем, всё перепутано раньше твоей же рукою ‑

и помочь бы распутать… да ты ведь не просишь помочь.

 

Это дело такое, такое уж гиблое дело ‑

бой с собой под условным названием «бой за себя».

И толпа твоих недругов вдруг до того поредела,

что труба уморилась скликать их, скрипя и сипя.

 

Это дело такое и место, и время, и бремя,

а плечом поведёшь – будто нет на плече ничего:

лишь осенняя бабочка, астры лохматые брея,

на плечо опускается вдруг – или нет, на чело.

 

3

Сорокавосьмилетняя жизнь – мастерица скрываться

под зонтом, под плащом, под навесом, под сенью дерев,

под крылом, псевдонимом, смеющейся маской паяца

или вот – темноты под покровом, вконец озверев.

 

Потому что она опасается пуще напасти

всяких обществ и сборищ – особенно по вечерам,

и одна только мысль у неё: на глаза не попасться,

пробираясь тайком по проулкам и задним дворам ‑

 

никого не приветствуя, будто ни с кем не знакома,

просочиться тонюсенькой струйкой прозрачной воды

через толщу эпохи – невидимо и насекомо,

не оставив следов… даже так: заметая следы.

 

Нас тут, дескать, не числилось в списках, нас тут не имелось ‑

не встречалось на улицах, не находилось в домах,

вообще не рождалось: такая вот, значит, немилость

плодородной природы – при полных‑то при закромах!

 

И – бочком да бочком, в направленьи к пространству,

в котором

три‑четыре стены, да замок, да глухой шпингалет ‑

и где, если огня не зажечь, то по спущенным шторам

ни за что не понять, есть хозяин внутри или нет.

 

4

Сорокавосьмилетняя жизнь пишет, но не читает,

хоть обложена грудами книг – куда только ни глянь.

Сорокавосьмилетняя жизнь – просвещённый китаец,

разобравший и снова собравший весь мир – в инь и янь.

 

А опять разобрать – не по возрасту и не по силам…

да и, вроде, эпоха не та и порядки не те!

Сорокавосьмилетняя жизнь – переливчатый символ,

в белизне заблудившийся собственной и в черноте.

 

Ей из знаков, пожалуй, милее всего запятая ‑

как бы и остановка, а всё же пока не конец,

хоть и некуда двигаться дальше, в сомненьях плутая,

хоть и послан гонец… да едва ли вернётся гонец!

 

Кто ж теперь возвращается, экие все вы смешные ‑

на любом повороте грохочет обвал за спиной,

да и в маленьком прошлом одни лишь обвалы сплошные,

и пустые просторы, и ветер гуляет шальной.

 

Но ведёт запятая – пути за собой заметая, ‑

а куда уж ведёт, разберёмся, когда добредём ‑

под бумажным зонтом, ненадёжным зонтом из Китая,

под бумажным дождём, ненадёжным бумажным дождём…

 

5

Сорокавосьмилетняя жизнь обожает тот берег,

ту неделю, тот мир – вообще просто… то‑что‑вдали.

Сорокавосьмилетняя жизнь не выносит истерик,

развлечений, товаров со скидкой, ботинок в пыли.

 

В ней достаточно стиля и даже немножечко шика,

бездна вкуса – где гибнут стихи, не добравшись до дна,

и такая музыка… такая большая музыка,

будто и не музыка уже, а уже тишина ‑

 

укрываемая от случайных вопросов и взглядов

по каким‑то своим тайникам… тайникам‑чердакам ‑

посреди отслуживших вещей и таких же нарядов,

достающихся здешним мышам и грядущим векам…

 

Сорокавосьмилетняя жизнь выйдет в ночь городскую ‑

посмотреть, мол, какая иная звезда не видна ль.

И вздохнёт, что звезда не видна, – ни о чем не тоскуя,

кроме красного шара, давно унесённого вдаль ‑

кроме красного шара…

 

Дай Бог ему мягкой посадки

там, где… там‑где‑садятся‑шары и дороги сошлись,

а тебе… да чего же тебе – у тебя всё в порядке,

сорокавосьмилетняя жизнь, мимолётная жизнь!

 

* * *

 

Значит, вот… такая небольшая наука ‑

физика такого пожилого предмета:

звук передвигается со скоростью звука,

свет передвигается со скоростью света.

 

Физика и музыка единого маха ‑

медленно торопится почтенная кляча:

смех передвигается со скоростью смеха,

плач передвигается со скоростью плача.

 

И повадка толстого хитрющего лиса

не смущает бездны равнодушного глаза:

лес передвигается со скоростью леса,

лаз передвигается со скоростью лаза.

 

Скоро мне домой, где ничто не знакомо,

на колёсах едет семилетнее лето ‑

дом передвигается со скоростью дома…

Жизнь передвигается со скоростью света.

 

БАБОЧКА

 

1 Небольшая весьма, но весьма глубокая амбразура ‑

непременная бездна у древних… да, древних греков

(содержавшаяся, как в амфорах, в узкогорлых

долгих строчках гекзаметра) – вдруг на пути возникла

и застигла врасплох, как всегда меня застигала:

не могу предугадывать бездн… да оно и трудно.

Это область числа (притом что все мои числа ‑

только цены на ярлыках никому не нужных товаров!),

область счёта – слогов или стоп, набегавших валом,

валом медленных волн, под собой хоронивших время,

если только не сделать короткую передышку

в середине третьей стопы… Краткосрочный отпуск

 

13 для солдата, случайно не павшего смертью храбрых.

 

14 Значит, как‑нибудь так: по дороге с земли на небо,

утомившись от свиста снаряда у самого сердца,

полагалось вздохнуть облегчённым глубоким вздохом,

и забыть обо всём – на целое на мгновенье.

А за целое за мгновенье случались вещи

совершенно невероятные… так, к примеру,

возникала вдруг бабочка, пересекавшая трассу

смертоносного и почти разорвавшего сердце снаряда,

прилетала – с иголочки новая – походная песня,

доносился рожок из соседней оливковой рощи,

и по следу рожка вездесущий божок из местных

прилетал с нехорошим, но долгожданным известьем,

 

26 что война давно завершилась и все свободны.

 

27 …я тут, в общем, о бабочке, о вечном её надзоре

за любою паузой в мире – любым свободным пространством,

куда можно вместить – меж одной войной и другою ‑

что захочешь… и, стало быть, перевести дыханье.

Там считают убитых и раненых, а живых не считают:

слишком много осталось в живых – война неудачна:

остаётся надеяться только, что в новых войнах

все мы ляжем рядком – и тогда будет всё как надо.

Составляются списки – безымянных, понятно, героев:

в этих списках героев содержат под номерами ‑

например, герой Сто Пятнадцать… чем же не имя? ‑

и красиво звучит, и запомнить совсем нетрудно:

 

39 рассчитайсь по порядку в нестройной шеренге смерти!

 

40 В суете передышки успеть бы с захороненьем…

Братство братской могилы надёжней любого братства:

брат на брате – и братом же погоняет

в суете передышки и в вечной горячей спешке!

Остаются две пешки живые, но мы и их похороним,

пока писари пишут письма с тяжёлым нажимом,

пока сохнут чернила… чернила недолго сохнут,

хоть и дольше, чем кровь, – и гораздо дольше, чем слёзы.

Впрочем, паузы хватит с лихвой – и просохнуть чернилам,

и дойти похоронкам, сухим и шершавым, как вереск,

разносимым миролюбивыми голубями

вроде веточек мира… такого непрочного мира,

 

53 что нажмёшь посильней – и нет его как не бывало.

 

54 Только я ведь о бабочке… неторопливой летунье,

распластавшей короткие крылья на пути у снаряда:

между ними – ущелье, и в нём на минуту застряла

золотая минута молчанья, но… канула в пропасть.

Ни о ком ничего не сказали: уже позабыто

и самой‑то войны развесёлое грозное имя!

Впору спрашивать старцев: на то ведь они и деревья,

чтоб всегда выживать и являться на переклички, ‑

дескать, ради чего разгорелся сыр‑бор, и чего добивались,

и за что умирали так празднично и так охотно,

и где все командиры, когда тут одни рядовые…

Старцы многое помнят: на то ведь они и деревья,

 

67 чтоб шумели их кроны, когда прочие все затихают.

 

68 А потом возникает цензура: стыдливый редактор,

переписывающий старинные длинные свитки

языком современным – конечно же, больше понятным,

чем какой‑нибудь мёртвый, давно опочивший в Бозе!

У него, у редактора, обычно плохо с глазами:

близорукость, как правило… вечная близорукость:

он умеет увидеть снаряд, но вблизи от снаряда

никогда не заметит бабочки – не говоря уж о смерти.

У него ненадёжная память, он путает цифры:

например, для него герой под номером Сто Пятнадцать ‑

то же самое, что под номером Два Миллиона Тридцать.

И к тому ж, он считает, что будет гораздо лучше

 

81 замолчать номера – а то как бы чего не вышло!

 

82 Вот и всё… но затишья, как правило, не хватает

ни на наш с вами век, ни на чей‑нибудь век подольше:

и опять пролетают снаряды у самого сердца ‑

и опять далеко до ближней оливковой рощи.

Вездесущий божок из местных торгует водкой,

продавая её тайком боязливым солдатам,

чтобы те распевали – с иголочки новые – песни,

и бросались в бой, и в бою, как львы, умирали.

Налетает ветер, хороший северный ветер

и выветривает из памяти жизнь шальную,

а цена ей какая… монетка, минутка, слава,

рюмка водки – за здравие… вот хоть божка из местных!

 

95 Лишь потом вспоминается: бабочку звали Цезура.

 

КАРАВАЙ‑КАРАВАЙ

 

1

Ну, здравствуй же, полный резни и возни,

мой город, Великий Не Мой!

такой каравай‑каравай, чёрт возьми,

как будто и вправду домой

вернулся – и снова идут колесом,

часы, подминая судьбу…

хотя ведь, казалось, забыл обо всём

и видел всё это в гробу!

 

Но схватит за горло, но бросит на плац,

на красный булыжный помост ‑

где всё‑как‑и‑прежде, где смейся‑паяц,

где жалок‑твой‑жребий, где прост

расчёт – на себя, на свою маету

по городу, полному лиц,

держащих забытые фразы во рту ‑

весь ворох былых небылиц.

 

Где – за руки взявшись – покружишь ещё,

поводишь ещё хоровод ‑

пустое пространство обняв горячо,

хватая кого повезёт

за локоть, за горло ли… руки дрожат:

тут высоковольтная связь!

А твой каравай всё растёт на дрожжах ‑

ворча, клокоча, пузырясь.

 

2

Так что ж было общего? Да ничего

не вспомнишь, хотя бис трудом.

Сограждане, связанные бечевой ‑

пучок сельдерея, пардон:

мол, все были братья – и каждый трамвай

роднил, как и Бог не роднит…

Так что ж было общего? Да каравай ‑

огромный округлый магнит.

 

Тогда раздавали ещё по куску,

на выбор, на честный делёж,

долины да реки, печаль да тоску,

соблазны да страхи, да ложь ‑

и, помню, тянуло, как муху на мёд,

как бабочку на огонёк,

вокруг каравая водить хоровод

со всех своих, стало быть, ног ‑

 

до юности, зрелости… до сорока

каких‑нибудь – с гаком и без, ‑

но не досчитались потом едока:

был, дескать, да как‑то исчез

среди облаков, где никто не живёт ‑

помимо каких‑нибудь птах!

Понятное дело… кружил хоровод ‑

кого‑нибудь да растоптав!

 

3

Идут да поют: каравай‑каравай ‑

пуста и легка голова!

Из бездны взывая, молю: не взывай

из бездны, Москва ты, Москва ‑

со всеми своими то этим, то тем!..

Не помню имён и домов ‑

ни этот вот памятник, древний тотем,

который так грешен, так нов!

 

А всё возникают и гибнут в толпе

воронки объятий – давно

и крепко замкнувшихся сами в себе,

такие знакомые, но

такие остывшие… холодно тут

у вас, при такой‑то жаре:

термометры врут, и хронометры врут,

и хмурится Павел Буре.

 

И может быть, я здесь не жил никогда,

раз вместо врагов и друзей

средь этого снега, средь этого льда ‑

сей мемориальный музей.

Давай‑ка ты, милый, отсюда, давай ‑

исчезни, покуда живой,

а то ведь такой каравай‑каравай,

такой хоровод роковой!

 

* * *

 

Вот у этого камня и остановитесь,

ибо нет утешения на стороне,

зачарованный странник, заносчивый витязь

на своём деревянном коне.

Так пристало стоять полевому растенью ‑

в рукаве укрывая бокал:

тут, по этой дорожке, коротенькой тенью

страх уже не однажды мелькал.

А по этой – гуляла гроза с облаками

в незапамятные времена,

а по этой – отчаянье шло со полками,

и запятнанные знамена.

Но мелькнуло сомнения кроткое жало ‑

впрочем, не причинивши вреда, ‑

и своею дорожкой слеза пробежала,

не оставив следа.

 

* * *

 

Вот вам города древний срез:

тут сияние до небес

из автобуса нумер нуль,

чей водитель прилёг на руль, ‑

при свечении сих Стожар

я единственный пассажир

в этом городе неживом

на автобусе нулевом.

 

Это счастья такой оскал,

то, что я так давно искал

между этих земель и тех ‑

на беспутных моих путях:

сесть в автобус, какой ни тот,

и, поехав себе вперёд,

словно нимбом, нулём блеснуть

в направленьи куда‑забудь…

 

Дескать, взбалмошен и бедов,

снялся – и никаких следов,

и пропал, махнув рукавом,

на автобусе нулевом:

и поди теперь догони

те блуждающие огни ‑

тот автобус, что пренебрёг

смыслом всех на земле дорог.

 

* * *

 

Так жизнь рисовала – на ощупь, впотьмах ‑

круги и квадраты,

был беличьей кисточки жалок размах,

но слёзы – крылаты,

и было легко воспарять на слезах

в пространство кривое ‑

и там спотыкаться на самых азах

любви и неволи.

 

Из рабства взываю, весёлый Господь:

по горним ступеням

веди мою праздную глупую плоть

куда не успеем,

серебряный шелест сухой мишуры

метя по сусекам, ‑

в иные миры, на иные пиры,

к иным человекам!

 

Но ночи воскресной пустынная гладь,

наездник ты бранный,

тебе для того, чтобы перевязать

свежайшие раны,

а завтра – над тою же над мостовой

нестись, как над бездной…

И – весь растерявшийся, полуживой ‑

вослед будет снова качать головой

твой ангел железный.

 

* * *

 

Ни опоры ни единой

в этой книге лебединой ‑

книга, улетай!

Он держал тебя при доме,

он кормил тебя с ладони

пылью золотой.

Он был весел и отчаян,

он души в тебе не чаял ‑

да недоглядел:

ты теперь уже большая

и, на волю поспешая,

ищешь свой предел.

 

А ему сидеть на ветке,

а ему глотать таблетки,

прогоняя стресс ‑

то цикадой, то цитатой,

то ещё какой крылатой

живностью с небес.

Он теперь тяжёл и мрачен,

раздражён и одурачен ‑

чем? Да пустяком:

что все дети подрастают

и все книги улетают

в небо прямиком.

 

* * *

 

…а ещё был такой темноглазый предмет

с очень длинным названьем:

он стоял и мерцал, он умел говорить

языком человечьим,

у него на груди было много цепей ‑

и все цепи звенели,

у него было два небольших колеса,

но они не крутились.

 

И потом вспоминается розовый тон

одной штуки – довольно

специальной, имевшей два птичьих крыла

в изумительных перьях:

эта штука должна была, вроде, летать,

но летать не летала,

а пылилась, как дурочка, на чердаке ‑

напевая и плача.

 

Много всяких таких непонятных вещей

прибивало волнами:

типа – вот ещё – двух золотых полусфер,

находившихся рядом, ‑

и при этом одна полусфера была

с ликом Девы Предвечной,

а другая – пуста, но горела огнём

и почти ослепляла.

 

Вообще, что касается цвета и форм ‑

они были прекрасны,

их слова понимались совсем без труда

и умели утешить:

дескать, что ж теперь делать‑то, милый ты наш…

не грусти понапрасну,

потому как дано тебе много всего ‑

выбирать и смеяться.

 

И опять выбирались какие ни то

кружева или кольца,

или просто вот обруч весёлый один ‑

чтоб катить по дорожке,

или даже пружина: в ней сила была ‑

и она, эта сила,

распрямляясь, обычно толкала вперёд

задремавшее время.

 

И тогда вдруг казалось, что жизнь хороша

среди всех этих как‑то

худо‑бедно собравшихся вместе картин,

именуемых миром, ‑

непонятным осталось, пожалуй, одно:

в чём их предназначенье,

но об этом судить и не вам, и не мне,

и не нам с вами вместе.

 

* * *

 

Мир картонный, мир пустой,

мир без окон, без дверей,

без легенд, без новостей ‑

мир от слова «умирай»:

рай от слова «умирай»…

Наиграйтесь наконец

бесконечною игрой

из монеток и колец.

 

Много ль стоит, господа,

бумеранг через строку,

если пишущий всегда

остаётся начеку ‑

вместо вот чего: летя

и теряя башмачки,

как небесное дитя,

выпорхнуть из‑под строки!

Наиграйтесь наконец

возле красного словца ‑

красного словца,

золотого тельца.

 

ЗАКРЫТОЕ ПИСЬМО С ЗАПАДНОГО ФРОНТА СТУДЕНТАМ ФАКУЛЬТЕТА ЖУРНАЛИСТИКИ

 

Как на западном фронте – понятно. Что у вас на восточном ‑

на восточном, где сосредоточены пушки и звёзды?

В ваших письмах стремительных, судя по многоточьям ‑

многоточьям, в точности напоминающим гвозди, ‑

всё неправда…

 

Ибо на самом деле вы дети,

расшумевшиеся не ко времени да не к месту!

И какие доспехи вы на себя ни наденьте,

и кого ни приговорите к казни или аресту ‑

всё равно вы потом расплачетесь и отпустите пленных,

испугавшись себя и жестокой своей свободы…

И мне жалко ваших разбитых локтей и коленок,

и мне хочется дать вам дюшеса или крем‑соды.

 

Но, когда я слышу с востока залпы орудий

и когда понимаю, что это уже не шутки

и что мне не догнать вас на старом моём ундервуде,

потому что вы впереди на целые сутки ‑

я пытаюсь вспомнить, когда же вы повзрослели?

Да на памяти – только утренники и пелёнки,

и высокие горки, и лёгкие карусели

и рожок Гесиода – пастуший такой, далёкий…

 

И я должен бы запретить вам всё это вроде,

но какое там!.. Отпишетесь многоточьем,

рассмеётесь: это у Вас там, на западном фронте,

никаких перемен… да мы‑то тут – на восточном.

 

* * *

 

Никакого сердца не хватит на беловик,

где цветы навытяжку – вот уж который век,

где сказали смирно, забывши добавить вольн… ‑

никакого мира не хватит на столько войн.

 

Ты гори, гори, моя жизнь, на чужих кострах,

ты лети, лети, моя тихая птица страх:

небосвод бескраен, да жалко, что неглубок, ‑

нету Бога там, где начертано слово «Бог».

 

Паутинный кокон, спаси нас и сохрани,

защити нас слабою силой своей брони,

не пускай к нам больше ни быль, ни иную боль,

паутинный кокон, дырявая колыбель!

 

Колыбель качается, как на воде челнок, ‑

баю‑баю‑баюшки, новой войны сынок,

там коса по свету гуляет себе и жнёт,

а топор – за нею: он на косе женат.

 

Не ходи по улице, глупая голова:

слишком быстро крутятся улицы жернова,

слишком быстро молятся, спрятав в рукав лицо,

мельники на мельнице, трогая колесо.

 

* * *

 

…и, завернувшись в хитон до пят

и усмиривши прыть,

в будущей жизни я стану петь ‑

петь и совсем не жить:

петь, достигая таких высот,

где только вечный сад,

петь, достигая таких низов,

где только вечный зов.

 

Бог, ничего ты мне не давай ‑

не во что завернуть! ‑

дай только голоса каравай,

как я отправлюсь в путь ‑

вниз, по ступенькам, по облакам

в самую, значит, тьму:

петь пастухам или рыбакам ‑

или ещё кому.

 

Пусть угощается люд простой,

милый усталый люд,

сытый тяжёлою немотой

в мире, где не поют.

Я‑то ведь знаю, куда идти,

Доброе Божество,

и просто так не раздам ломти

голоса моего.

 

* * *

 

Перепрыгнувши через верёвочку

раз, два раза и несколько раз,

наша вечность садится на лавочку,

сожалеючи, что увлеклась.

И опять – размышлять о возвышенном,

и опять – порицать произвол,

обращаючись к миру: мол, ваше нам…

то есть наше вам – с кисточкой, мол!

 

Это шутки святого Антония,

достающего из рукава

нашей прежней среды обитания

золотые, пустые слова.

Он всегда тут как тут – со шкатулочкой,

полной всякого хлама и слёз, ‑

разочтешься с ним детской считалочкои:

дескать, энеке‑бэнеке‑клёц!

 

Ты куда со своими потерями,

дорогой престарелый пострел?

Я сошью из дырявой материи

новый век – чтобы старый пестрел

золотыми своими прорехами,

золотою своей пустотой!

Улыбнулись – качнулись – проехали:

Сохрани нас, Антоний святой!

 

* * *

 

Ладно… тот или не тот,

дух или не дух ‑

голос тихий прилетит

на крылах, на двух,

и присядет на кровать:

я тебе спою ‑

только глаз не открывать ‑

колыбельную.

Спи‑дитя‑мо ё‑усни,

все устали от резни,

все легли на поле боя ‑

кого ни возьми:

и холопы, и цари,

спи‑дитя‑моё‑умри ‑

чёрт с тобою, Бог с тобою,

тари‑рари‑ри.

Нет у голоса ни слёз,

ни улыбок, ни…

ничего – и в этом плюс

всех его усни,

он ни мертвый, ни живой,

а какой – да вот…

врач он, фельдшер полевой,

у него обход.

Баю‑баюшки‑баю,

скоро встретимся в раю,

видишь, там такая дверца

неба на краю?

Ибо здесь, в кромешной тьме,

на тонюсенькой тесьме

что нас держит? Только сердце,

повреждённое в уме.

 

* * *

 

День не занимается – и звёзды не у дел:

месяц из тумана прогуляться выходил ‑

и летели головы по воздуху долой,

а тебе всё песенки, кузнечик пожилой!

 

А тебе всё праздники, тяжёлый мотылёк:

весел‑то ты весел, да уж больно недалёк,

ничего не видишь, а сигаешь в небеса,

где косила головы высокая коса.

 

Тесно было на небе серебряной косе ‑

и лежат на облачке порубанные все.

Грустно было на море – снаружи и на дне, ‑

и плывут на лодочке убитые одне.

 

Не найдёшь ли где‑нибудь в чулане, при свечах,

похоронной песенки, печальный весельчак?

Сердце твоё ветхое живет не на земле ‑

оно нарисовано на ангельском крыле.

 

ДЕТИ КАПИТАНА ГРАНТА

 

Этот старый фильм на тёмной плёнке

светится снаружи и с изнанки,

и плетёт серебряный паук

жизнь, уже прошедшую раз двести,

но опять стоящую на месте

и не размыкающую круг.

 

Этот старый фильм на тёмной плёнке…

бедный светлячок в стеклянной банке,

мотылёк, согнутый пополам,

муха танцевала на уздечке ‑

Боже, как мы были бессердечны ‑

и как бессердечны были к нам!

 

Этот старый фильм на тёмной плёнке…

дорогие, глупые пылинки,

тычущиеся во все углы.

И от той золотоносной пыли

мы с тобой сидим совсем слепые

и боимся лучезарной мглы ‑

 

прошлого: мы дети, мы былинки,

мы стоим с тобою на полянке

между морем, небом и землёй, ‑

где счастливый царствует порядок, ‑

и смеётся из тяжёлых складок

Мёбиус с пеньковою петлёй.

 

* * *

 

Оттого все слова нам тесны,

что ясны, что туманная область

недалёкой отсюда весны

не вмещается в них как подробность.

 

Помнишь, ночь вытесняла цветы

за решётку дощатой ограды

и летело за край темноты

безутешное соло из сада?

Помнишь, как вытеснял абажур

тень из комнаты светом вечерним,

а слова «это Вы чересчур»

сами были преувеличеньем,

но от них становилось легко

меж невидимыми берегами?

 

И потом, как с плиты молоко,

наши лучшие дни убегали…

 

* * *

 

Не пора ли, взвесивши серебро,

на Восток отправиться, в Остербро,

и – воздав сторицею старине ‑

погулять по солнечной стороне?

Потому что, помнится, теневой

по другой гуляли мы мостовой ‑

и от той, неправильной, стороны

стали мысли путаны и темны.

А кто ходит правильной стороной ‑

у того ни тучки нет за спиной,

он идёт по городу не таясь ‑

словно царь какой‑нибудь или князь.

Он идёт по городу налегке ‑

день сжимая завтрашний в кулаке,

и ему вся будущность нипочём:

у него есть солнышко над плечом,

у него есть ласточка в синеве,

у него есть лестничка в голове ‑

и по этой лестничке он уйдёт

в никому не ведомый небосвод.

 

* * *

 

Не расспрашивай, красавица,

шутника и лицедея!

Всё метелица, бессонница

да семь пятниц на неделе…

Не расспрашивай, разумница,

чудака да мизантропа:

всё невнятица, сумятица

да опять закат Европы!

Не расспрашивай, забавница,

дурака и чародея:

его мучают любовница

и бесплодная идея.

Не приходит Богородица,

но проходит стороною,

а приходит неурядица

и смеётся за спиною:

дескать, нет тебе ни правила,

ни закона, ни пути нет ‑

то латиница кириллила,

то кириллица латинит!

 

* * *

 

По небу проплыл белый катер,

в катере летел вольный ветер:

и вздохнул во мне город Питер

сиротливо и белокрыло ‑

и заговорила Ольховка,

и заговорила Канавка,

а за ними Малая Невка

осторожно заговорила.

 

Что они сказали – неважно:

пусть и хорошо, пусть и нежно,

только совершенно ненужно,

и, на самом деле, напрасно, ‑

потому как всё уже поздно,

и давно закончена тризна,

и на дне души моей грузно

ныне и – наверное – присно.

 

Лучше я забуду навеки

нежные да прежние звуки,

все намёки, все экивоки

я забуду, честное слово!

Но сидеть булавке Ольховке,

и сидеть булавке Канавке,

и ещё одной, Малой Невке, ‑

всё равно в груди моей, слева.

 

* * *

 

Вам, молодые господа

(вы только‑только из гнезда,

на вас смешное оперенье), ‑

я завещаю эмпиреи:

вы в них бывайте иногда.

Там множество дымков печных,

и звёзд, и ангелов ручных,

и прочих, всеми позабытых

небесной жизни атрибутов ‑

как прописных, так и строчных.

И я там был, мёд‑пиво пил ‑

и подо мной качался пол

того заоблачного мира,

да вот… давно настал черёд

для новых молодых господ:

там, в эмпиреях, Бог их ждёт ‑

и им готовит сувениры.

 

НОЧЬ

 

Всё никак не сдавалась Великая Явь,

Великая Власть дня:

у неё на одежде была кровь

и звенела её броня.

Но я знал: ей не победить меня,

как её ни грозна рать, ‑

даже если я упаду с коня

и улечу умирать!

 

Впрочем, крошка‑брешь шириной с грош

говорила уже: брось! ‑

и вспорхнули птицы со всех крыш,

распевая и серебрясь,

и по яви, рыб чешуёй рябя,

за волной побежала волна ‑

и я видел тебя, я видел тебя

в подзорной трубе сна!

 

БУКВАРЬ

 

Вот и причалили, значит, на праздной фелюге:

дел стало хоть отбавляй, застревающих в горле, ‑

все ордена перекрасили, все перевесили флаги,

все имена поменяли, а отчества стёрли;

дни переставивши, перекроили недели;

храмы разрушив, построили новые храмы,

стали молиться, о чём отродясь не умели, ‑

мама же мыла и мыла несметные рамы.

 

Переписали скрижали – исправив ошибки,

переиначив слова до последнего слова,

прежних врагов изловили и дали по шапке,

перемотали клубки и запутали снова,

и повторяли опять, по складам, спотыкаясь,

жизнь свою слева направо и далее прямо:

через всю эту сумятицу весь этот хаос ‑

мама же мыла и мыла несметные рамы.

 

Мама же мыла и мыла несметные рамы,

и проступал небосвод на стекле постепенно,

были такие высокие руки у мамы,

и на руках её пенилась белая пена…

 

* * *

 

Обещала – мучительница, беспощадница ‑

развесёлое пряча лицо в колесо,

карусель обещала, что всё возвращается, ‑

и оно возвращалось, любезное Всё!

Выступали из памяти тропы заветные,

а по ним – из одной запылённой страны ‑

шли и шли драгоценные наши животные:

наши львы, наши волки и наши слоны.

И вокруг деревянной колонны с акантами

начинала кружиться, глазами блестя,

молчаливая девочка с белыми бантами

на понятливом пони с попоной в кистях.

И, держа на весу свою кружку пузатую,

где старательно пенился бронзовый эль,

засьшал карусельщик, накрывшись газетою,

забываючи остановить карусель,

а она повторяла, пророчица, умница:

догоняйте же, что ж вы… осталось чуть‑чуть ‑

и грядущее с прошлым однажды обнимутся,

и их больше тогда уже не разлучить.

 

* * *

 

А когда нас засыпет снегами

тот же самый минующий век,

чьи события мы отвергали,

потому что смотрели наверх,

мы забудем смиренные лица

наших близких и наших чужих,

мы разучимся дуться и злиться

и по улицам тёмным кружить,

мы помиримся с веком навеки

и, в объятья его заключив,

вместе вспомним случайные вехи

на дорогах ночных и ничьих:

тут стояла зима, там – утрата,

там – надежда, продрогшая вся…

Мы их не разглядели когда‑то,

ни за что полюбив небеса.

 

* * *

 

Вы не смотрите на меня – вы посмотрите на себя,

как вы прекрасны и умны, братья и сестры,

как много в вас ещё огня – вы не смотрите на меня ‑

и как крепка ваша броня, и танки быстры.

Вы посмотрите на себя: какая дружная семья,

какие яркие цветы у вас в петлице,

какая славная родня – вы не смотрите на меня, ‑

какие лица и какие небылицы,

какой у вас тяжёлый стяг, порядок в танковых частях,

и каждый миг, и каждый шаг овеян славой,

и как, спокойствие храня – вы не смотрите на меня, ‑

вы всё правее, всё сильней и всё счастливей.

Жаль, что мне эту благодать отсюда просто не видать,

а то бы я бы, разумеется, проникся

или пленился, без вранья – вы не смотрите на меня, ‑

благополучием и игрека, и икса.

Но вам должно быть всё равно, вы не печальтесь, вам должно

быть безразлично, где и как я, и зачем я:

седлая резвого коня, вы не смотрите на меня,

а просто следуйте‑ка к пункту назначенья:

к своим высотам и богам, к своим далёким берегам,

меня оставив – верить в дао или в Будду

и в милость завтрашнего дня… вы не смотрите на меня:

я, в общем, выбыл – и теперь уже не вбуду

 

* * *

 

Со стихами в голове ‑

ну а больше‑то им… где же?

Не годятся для продажи

ни рисунки, ни стихи:

за них денег не дают,

за стихи и за рисунки ‑

помрачённые в рассудке,

они пляшут и поют.

Они пляшут и поют:

тари‑рари, тари‑рури,

я скачу верхом на буре ‑

во все стороны гляжу,

отойдите‑ка на метр,

отойдите на два метра ‑

отойдите на два ветра,

на два облака назад!

В небесах они живут,

все стихи и все рисунки,

у них гордые осанки

и весёлые глаза,

и счастливая судьба

дурачка и ясновидца ‑

никогда не продаваться,

никогда и ни за что.

 

* * *

 

Л. Б.

Воспоминанья были ветхи,

но с ними мы и не дружили:

мы рисовали на салфетке

грядущего черты чужие ‑

каким‑то невозможно синим,

как водится у несчастливых,

и пахнул кофе керосином,

и явно не хватало сливок.

Вблизи – и всё‑таки с изнанки

действительности – всё мелькали

три ютские официантки

цианистые, словно калий,

и, изучая эту живность

(ведь надо же так расплодиться!),

мы то смеялись, то страшились,

что нечем будет расплатиться.

 

Считали эре на ладони,

и перекрестья циферблата,

и слёзы на твоём подоле,

и были дерзки и крылаты:

не помню – птицы ль, тени ль, дети ль,

и кто бы знал, что был так близок

один невидимый свидетель,

желанья заносивший в список…

 

* * *

 

Вот почти уже и не видна,

вот почти уже и не близка

занесённая снегом страна,

занесённая снегом строка.

И теперь ни за что не понять,

как там жизнь, как там наши дела

и куда путеводная красная нить

нас вела – и куда привела.

 

Не спеши у