По мотивам владимира гейдора

 

Блудный сын

Штрих отвесный летит, покидая

эту землю, со скоростью камня.

Я туда пропадаю, куда я

уже падал когда‑то, не помню, ‑

и полёт мой, невзрачное чудо,

был отвергнут моим небосводом:

ибо все мы, кто родом оттуда,

не оттуда, наверное, родом!

 

Ночь такая ещё молодая,

что и тени, и страхи ей чужды.

Я туда припадаю, куда я

припадал – и уже не однажды:

к монолитности каменной кладки,

к мимолётности знобкого стука ‑

я на ошупь узнал эти складки,

под которыми только разлука.

 

Ах, отец, не позволь же мне мимо

пронести безутешную ношу:

я не знаю по памяти имя,

но я знаю по имени душу ‑

эту душу зовут До Свиданья,

по которой скорблю и стенаю

и которая стала – стеною

на пути моего упаданья.

 

Титаны и боги

Достаточно нескольких птиц, что с ладони кормилось,

и – самое большее! – пары внимательных звёзд,

чтоб стали понятными меры: вот вес, а вот рост…

Зачем Вам титаны и боги, скажите на милость?

У них свои старые счёты – и между собой

они разберутся, не стоит за них волноваться:

идут они в бой небольшою своею гурьбой,

ни нашего свиста не слыша, ни наших оваций.

Ни глаз Вам не хватит, ни дней Вам не хватит, ни лет:

там бездна – не остановиться и не отдышаться,

там Вас заморочит неровный прерывистый след

на ровной поверхности полуживого ландшафта…

Чем занята Ваша, смешной человек, голова!

Живите себе беззаботно, платите налоги…

А Вы над столом подымаете два рукава ‑

и сыпятся прямо в тарелки титаны и боги.

 

Ветка ивовая

Ты гитара моя,

ты совсем не моя,

ты гитара ночная,

шагреневая ‑

не заметили, как

в далеких далеках

ночь звенела, минуты разменивая.

 

Был похож гитарист

на дрозда, и, как дрозд,

обрывал гитарист

звуков спелую гроздь ‑

вот и ночь пронеслась,

вот и жизнь пронеслась,

ничего, Ваша Честь,

наш Серебряный Князь,

 

Ничего, Ваша Честь,

ничего, Ваша грусть:

если жизнь только часть

жития, значит, пусть

с этих лет, с этих пор

нам поёт Гамаюн

под сухой перебор

Ваших шёлковых струн.

 

И гитара ночная, шагреневая,

повторяет, немного мигреневая,

аккуратненько так выговаривая:

вет‑ка и‑во‑ва‑я, вет‑ка и‑во‑ва‑я…

 

* * *

 

От ёлочных игрушек прежних лет

осталось только хрупкое сиянье ‑

сухой снежинки золотой балет,

да колокольца пляс перед санями,

да вот хлопушка со… со всё‑равно,

с неважно‑чем, поскольку это было

так рано, так беспамятно давно!

К тому же всё смешалось после бала.

 

Теперь, моя внезапная любовь,

украсим ёлку новыми словами ‑

тяжёлыми: уж тут не до забав,

когда мы всем на свете рисковали,

схватив друг друга за сердце врасплох, ‑

но мы сейчас забудем всё, что знали,

и на земле опять родится Бог,

и пожалеет нас, и будет с нами.

 

* * *

 

С невесёлой белой башней,

с неприкаянной душой ‑

что, кораблик мой бумажный,

как плывётся, хорошо ль?

Или – как: к туманным странам

плыть за тридевять земель

океаном окаянным,

грозной лужицей твоей?

Бог с ней – плачьте ли, не плачьте ‑

с жизнью, как‑то прожитой!

Ничего, что мы без мачты ‑

хоть без мачты, да с мечтой.

Выбирай себе любую

из игрушек бытия.

Но оставь в покое бурю:

это буря не твоя.

 

* * *

 

И что с того, что легкокрыло

над нами бабочка вилась,

раз будет только то, что было, ‑

эх, раз, да раз, да много раз!

Я вспоминаю слово «страсть»

и ужасаюсь, вспоминая:

какая музыка шальная,

а как легко оборвалась!

 

Но то, как двое‑под‑зонтом…

но то, как двое‑утром‑рано ‑

об этом я совсем не стану,

хоть, может быть, скажу о том…

а впрочем, не теперь, потом!

Ещё не все круги замкнулись,

ещё не все названья улиц

я знаю в городе пустом:

ещё мне внове тот изгиб

и эти деревца кривые ‑

и, оттого что я погиб,

ещё мне горько, как впервые.

 

* * *

 

Мой Друг Противоречия, давай

смотреть на жизнь немножко розовее!

Я помню, как, над колыбелью вея,

ты предложил мне в руки взять январь, ‑

и вышло так, что с этих самых пор

я, обжигая холодом ладони,

хватался за несчастья, за юдоли,

за блёстки мира, за пустынный сор,

за никому не нужные слова

из сновидений и ночей бессонных ‑

и Спарта, кажется, была жива,

и у неё за пазухой лисёнок.

 

Что, Дух Противоречия, что, друг,

как больно жгло нас то, что мы любили!

И мирозданье выпало из рук ‑

горячим уголечком звёздной пыли.

 

* * *

 

Золотая колесница,

дорогая, – колеси!

Всё ещё успеет сбыться,

а не сбыться – так разбиться

всё успеет на куски.

 

Время щедро… – время тщетно

одаряет, господа!

Потому и жизнь волшебна,

что хотя бы горстка щебня

нам обещана всегда.

 

Оттого‑то мы украдкой

каплю‑две смахнем со щёк

над одною книгой краткой,

где топорщится закладкой

полувысохший цветок.

 

* * *

 

Всё это нам нашёптывала жизнь,

ходившая повсюду вместе с нами,

влачившая своё за нами знамя

по площадям и улицам чужим.

Всё – с голоса её, и ничего

не сказано по нашей доброй воле:

ей нравилось шуршать сухой листвою,

собакою скулить сторожевой,

ей нравилось так плакать, так молить ‑

за что прощенья, у кого прощенья? ‑

и в тщетный шелест шарфа кутать шею,

и палочкой стучать, как инвалид, ‑

ей нравилось! А нам с тобой… а нас

она учила – из доверья к детству ‑

передавать не слишком близко к тексту

обрывки чудных и бессвязных фраз.

 

* * *

 

И не вспомнишь уже, что за образ ‑

так бесплотен, так сух, так далёк!

Вы теперь про какую подробность?

Жизнь беспамятна, как мотылёк.

Всё мечты у неё, всё надежды,

всё ступанья на тоненький лёд:

видишь, новую шляпку надевши,

жизнь себя уже не узнаёт ‑

сновидения только и копит…

Ан – из ветхой котомки опять

спелым яблочком выскользнет опыт,

да теперь уж его не догнать.

И, когда уже поздно учиться

и учить, – по бессонным глазам

вдруг плеснёт, беспощадно и чисто,

осязаемый зреньем сезам.

 

* * *

 

Опять мирить и снова разнимать

со счастием беду и с горем радость ‑

всё то, что мне навязывает март,

со всем, что мне навязывает август!

Кому со мною нравится играть

в игру – такую милую и злую?

Я плащик распахну: вперёд, мой грач,

вперёд, мой плач, – лети, прощай, целую!

И пусть меня теперь бросает в жар ‑

бросает в жанр… какой? – допустим, фарса:

я буду весел, потому что спасся,

а тем, кто спасся, – ничего не жаль:

они глядят уже с таких вершин,

с которых всё смешно напропалую.

Я плащик распахну: на волю, жизнь, ‑

будь счастлива, лети, прощай, целую!

 

* * *

 

Шёл ноябрь, ночь вторая,

и рябины гроздь ‑

дорогая, догорая,

говорила: «Пусть,

ничего, забудем, бросим,

посмотри, какая осень,

и как тесно красным гроздьям,

и какая грусть!»

 

Но одна из шумной стаи

тонкая стрела

золотая, залетая

в сердце, пела так:

«Будь смелей на поле боя ‑

и останутся с тобою

твоё небо голубое

и зелёный стяг!»

 

Дорогая – догорая,

золотая – залетая…

я не знал, кого мне слушать,

и не слушал их ‑

я всю ночь мурлыкал вальсы,

танцевал и целовался,

и всю ночь мне удавался

самый лучший стих.

 

* * *

 

Ваша правда, это всё одно и то же:

циркуль крутит, циркуль крутит фуэте,

только истина– всё проще, всё моложе

в рыхлой сутолоке суток, в суете.

Поцелуи… или нет – рукопожатья,

поздравленья с наступающей весной,

только истина – ей не за что держаться ‑

не братается ни с вами, ни со мной.

И, пока снега и шубы ветер треплет

и дудит в свою бездонную трубу,

что же – истина? Спасётся в детский лепет,

в штандр‑стоп какой‑нибудь, в али‑бабу…

А однажды вдруг в античной галерее

встретит нас ударом красного мяча,

рассмеётся: «До чего ж Вы постарели!» ‑

и – вперёд по галерее, хохоча.

 

* * *

 

Чтобы мы с тобой не сгинули

в тяжком облаке абсурда,

ты на добром старом зингере

увези меня отсюда ‑

непрерывной ровной строчкою

по петляющему миру

за какою‑нибудь птичкою…

сохрани нас и помилуй!

 

Было время, жили крохами

мы надежды безотчётной ‑

ехали, да не уехали

на машинке на печатной,

на беспечной нашей эрике

и на грозном роботроне…

На чужом споткнулись береге

да на общем небосклоне.

 

Ты крути свое колесико,

жми на все свои педали ‑

выйдет маленькая песенка

о прекрасной нашей доле,

и забрезжит нам Италия

или, скажем, Гантиади ‑

развесёлое катание

по одной штормящей глади!

 

* * *

 

Взгляни‑ка вот, какая тишь да гладь

да Божья благодать: петля на горле,

да плаха свежая, да многое другое ‑

Вы знаете, о чём я… И опять

всё тишь да гладь да Божья благодать.

 

В жизнь камешком швырнёшь – счастливый плеск,

за ним – счастливый блеск, но вот что странно:

жизнь тотчас затянулась, словно рана,

взгляни‑ка вот, как быстро след исчез ‑

и не понять, о чём был плеск и блеск!

 

И может быть, теперь там вырос лес,

построен храм – на месте воли бывшей,

и птица поселяется под крышей

и в клюве прут несёт наперевес.

Но нет, скорей всего там вырос лес.

 

От этого легко сойти с ума ‑

принять весь мир и тут же опровергнуть…

Но жизни помутневшую поверхность

уже шлифуют: жёстким ворсом – тьма

и мягкой белой ветошью – зима.

 

* * *

 

Как тогда, как уже никогда ‑

в детстве, в спальне, да в свежей пижаме! ‑

поиграем‑ка мы в города,

побренчим именами чужими:

помнишь, бусинки в глупых руках ‑

знай нанизывай, значит, на нитку

да играй на своих облаках,

украшаючи крошку‑планетку!

 

Там, конечно, вдали перевал,

только как туда – не на трамвае ж…

Ах, нигде ты ещё не бывал,

ах, везде ты ещё побываешь:

вот запрыгает бусинка прочь

звонкой косточкой от чернослива ‑

и потянется ниточка‑речь,

и закружит бездомное слово…

 

А присматривавший за тобой

половинку раскрошит ковриги,

и накормит своих голубей,

и пойдёт побродить по округе.

А в следах у него – города,

а в следах у него – надежды.

И в слезах у него борода,

и в слезах у него одежды.

2003

 

* * *

 

Всё это старые дела…

Я жил, бессмертия стяжая.

Мало того что жизнь прошла,

она ещё была чужая.

 

Но я легко смотрю ей вслед…

А этим вот забытым строкам,

пожалуй, уж сто лет в обед ‑

поздравим‑ка их с этим сроком!

 

Они достаточно лихи,

дружны с хореем и бореем

и чуть скучны, как все стихи.

О, как же быстро мы стареем!

 

Смотри, какая чепуха:

полдня назад мы были дети ‑

полдня прошло как полстиха,

и к вечеру нас нет на свете.

 

А в механизме часовом

сбой так и не был обнаружен…

Но – торжество за торжеством:

сто лет в обед и двести – в ужин.

 

* * *

 

Между тем летала тема,

как умела и хотела, ‑

и гулял в ней ветер!

Между кухнею и спальней,

молотом и наковальней,

между тем и этим…

 

И светился промежуток

меж ладоней – прежде сжатых,

но теперь раскрытых

(ибо в них – такая жалость! ‑

ничего не удержалось,

никаких секретов).

 

В промежутке пели птицы

и пыталось разместиться

небо с облаками,

и два‑три небесных тела

порезвиться прилетело,

стукаясь боками,

 

и три ангела в лесочке,

танцевали, сняв носочки,

а набив мозоли,

сели на большую ветку,

пошептались для порядку

и потом сказали:

 

«Мы сидим между ладоней,

посреди твоих владений,

посреди вселенной ‑

ибо, лишь разжав ладони,

ты удержишь своей доли

вечный шар стеклянный».

2004

 

* * *

 

Что‑то ещё? Да пожалуй, пустяк:

лето кончается. Всё остальное,

благодарю Вас, не плохо… а так ‑

так, как обычно бывает со мною:

не зажигается на ночь звезда

на небосводе – теперь уже тусклом,

в чайнике не закипает вода ‑

и оттого неполадки с искусством.

Всё ещё нет ни гроша за душой ‑

есть только чиж… обошлись и не ропщем,

он голосистый и чаще смешной,

но временами хандрит, то есть, в общем,

всё как всегда: бесконечной строкой

тянется вечер, дымит сигарета,

время бубнит не‑пора‑ль‑на‑покой ‑

я бы и рад… да кончается лето.

 

ИНСТРУКЦИЯ

 

Надо в блюдечко с водой

опустить сперва Ордынку,

чтоб прозрачная картинка

сделалась переводной.

Надо в блюдечко с водой

опустить потом Таганку,

чтоб проснулась спозаранку

золотой и молодой.

Надо в блюдечко с водой

опустить потом Полянку,

чтоб зелёная изнанка

порастала резедой.

 

И тогда уже травой

от тяжёлой мостовой

вдруг пахнёт, едва лишь выйдешь

в город – как бы и не твой,

и по лёгкой ряби вод

этот город поплывёт

точно так, как город Китеж, ‑

но совсем наоборот!

 

* * *

 

Нет шведов в Шведском тупике,

и кто уж разберёт,

как вышло, что невдалеке

Никитских нет Ворот!

 

Гуляет древняя земля

в чужих обновках вся ‑

как в новом платье короля:

смущаясь и форся.

 

Где голубые небеса

совсем сошли с ума,

там золотые словеса

построили дома.

 

А если так, тогда не грех

нам встретиться, мой свет,

у Красных у Ворот – у тех,

которых тоже нет.

 

* * *

 

Под старинной любви игом

я отправлюсь себе, хмурясь,

невесёлым ночным снегом,

огоньками слепых улиц ‑

и в густой тишине странствий

встречу то, чего нет больше ‑

и, пожалуй, скажу: здравствуй!

И услышу в ответ: Боже…

 

Всем солдатам – держать стойку,

балеринам – держать стойку:

я не видел тебя столько,

сколько мог, но не мог – столько!

 

И неслись, словно край к краю

в беспощадном бреду круга,

ад мой – да к твоему раю,

север мой – к твоему югу.

 

* * *

 

Ничто не решается, видишь, – на что ни решись,

и дождь повисает, не падая, над мостовыми.

А вечером сходит с ума наша смирная жизнь,

уходит из дома и ходит путями кривыми.

 

Теперь уже всё нипочём ей и всё ни к чему:

она не от мира сего – и ей проще простого

в окрестную тьму оступиться и кануть во тьму,

надвинувши шляпу и не проронивши ни слова.

 

Бумажным фонариком нежным её помани ‑

и тотчас готова забыться, готова помчаться,

не помня уже ничего – ни семьи, ни родни,

навстречу несчастью, которое, может быть, счастье.

 

Уж чем так приманчива скользкая эта стезя,

спроси – она скажет: «Не в этом, голубчик мой, дело».

Что там прозвенело об землю – монетка, слеза…

какая ей разница: что‑нибудь да прозвенело!

 

* * *

 

Не ярмо, но шарф на шее ‑

буйный шарф на все века!

Вот лихое превращенье

в черновик чистовика.

 

Улыбнулась запятая…

Запятая, Вы куда?

Пропадает, золотая,

как падучая звезда.

 

Слово с вещью не согласно,

да само не без греха!

Всё казалось так прекрасно,

оказалось – чепуха.

 

Залитый водой овражек

принимать давно привык

два судёнышка бумажных ‑

черновик и чистовик.

 

* * *

 

Дождёмся, чтоб стало немножко теплей,

а чуть только станет теплей ‑

я флот соберу из моих кораблей,

из белых моих кораблей:

высокие мысли о чём‑то таком,

гуляющие вразнобой,

однажды удастся построить гуськом

и вывести вслед за собой.

 

Когда‑нибудь кончится мёртвый сезон

и высохнет влажный газон ‑

и в том, что случается, будет резон,

не правда ли, друг мой Язон?

Да нет, золотого руна чешуя

становится всё тяжелей ‑

и дни ускользают, как рыбки снуя,

и нет у меня кораблей.

 

* * *

 

За мной бумажный плащ Басе

летает неотвязной тенью ‑

и все мои приобретены!

зовут Зачем‑Мне‑Это‑Всё.

 

А там – весёлый пилигрим

при посохе неутомимом

идёт владеет целым миром

за то, что распростился с ним.

 

Присев у краешка стола,

я отпускаю на свободу

мои дремучие заботы,

мои гремучие дела.

 

И улыбается душа ‑

в преддверии прогулок пеших,

и надо мной уже трепещет

крыло бумажного плаща.

 

* * *

 

Тут можно сократить, тут – просто снять.

Я ничего не буду объяснять:

всё это были не мои слова ‑

так светит солнце, так растёт трава.

И если что не так – я ни при чём:

так распевала птичка над плечом,

так утверждала ветка бузины,

с которой мы давно уже дружны.

А если о душе… то что ж – душа?

Душа, легонько крыльями шурша,

всё время хоть и близко, да не здесь ‑

и точно знаешь, что была! А есть?

Я знал одну букашку – и она

любила ныть до самого поздна

о том, что счастья в жизни не нашла, ‑

а тоже ведь летуча… Как душа.

Я ни за что не отвечаю сам,

я переменчив, я Марсель Марсо ‑

а если что не так и написал,

то измените… нет, забудьте всё.

 

* * *

 

Вот и мы нагулялись: присядь

на бессонную снежную гладь,

на бездомную эту скамью

неизвестной земли на краю.

Ненадолго останемся тут,

где отважнейшая из минут,

парой крыльев смешно семеня,

норовит улететь от меня…

 

пусть её! Не удержишь, не тщись

всех минут этих, цепкая жизнь,

всех рисунков, всех видов письма,

на какие способна зима:

всё равно от тебя ускользнёт

в стрекозиных прожилочках лёд,

и за все за твои за труды

на ладони – лишь капля воды.

 

* * *

 

Ах, память, память… за тобой

возок с трофеями – из рая:

кольнула Первая любовь,

задела крыльями – Вторая:

так, значит, живы до сих пор

те небеса, слова и даты ‑

хоть жизнь себе во весь опор

давно летит ещё куда‑то!

 

А то, случается, стегнёт

совсем уж беспощадной плетью:

я узнаю твой знойный гнёт,

любовь – мучительная, Третья;

или повеет холодком:

любовь Четвёртая – шалунья,

она была ночным цветком

и расцветала в новолунье.

Притом что со стены любой ‑

напоминая чем‑то что‑то ‑

всё смотрит Вечная любовь:

забыл, которая по счёту.

 

ИМЯ

 

Анастасия

Ты не ходи по траве босая

и не сметай облака рукою,

а погляди‑ка, что тут такое:

тут воскресенье, Анастасия.

 

Мы под суровыми небесами,

вдоволь накушавшись валило да,

помню, не раз уже воскресали,

Анастасия… да не надолго.

 

Нынче всё будет совсем иначе:

мы уже больше не поддадимся

ни темноте сумасшедшей ночи,

ни золотой тесноте единства.

 

Все безделушки детского сада

сложим в какую‑нибудь шкатулку:

в них всё равно ведь немного толку…

Правда, нам много‑то и не надо!

 

Будем как голуби и как дети ‑

чистые перья, лёгкие крылья,

райские кущи… дескать, владейте,

дескать, бездонен рог изобилья.

 

Да не пойдёт наша жизнь на убыль,

в новые пропасти нас бросая, ‑

или тогда уж опять – погибель

и воскресенье, Анастасия!

 

Дарья

Вышел на берег старый дурень,

у него и молитва – дурья:

смилуйся, государыня Дарья,

не руби мою жизнь под корень!

В ней полно драгоценного скарба:

и стихи, и глупенькие рисунки,

и весёлые железные санки,

и былинка по имени Верба,

 

и патрон от угасшего фугаса,

и лампадка, покрытая гарью…

Смилуйся, государыня Дарья,

не лишай меня этого богатства,

этого хрупкого порядка,

этой комнатушки с решёткой,

этой моей песенки – шаткой,

как из тростника загородка.

 

Уходи, не стой у порога,

не ищи последнего слова ‑

дверь, уже открытая, слева,

мы почти не знаем друг друга…

Помоги жуку‑скарабею,

чтоб он, государыня Дарья,

свой проклятый мир покидая,

не сорвался вслед за тобою!

 

Марта

Мысли спутаны и смяты:

камфара, ментол и спирт,

холодок нездешней мяты,

март в саду, и в марте – мирт.

Зелень вечности – и талый

снег, цветочная пыльца…

песни Марты, Марты милой,

песни Марты без конца!

 

Госпожа моя богиня,

врачевать – тяжёлый труд…

У ангины есть сангина,

а у Марты – изумруд!

Госпожа моя богиня,

Вам ли поправлять постель?

У ангины георгины,

а у Марты – иммортель!

 

И всего, что есть у Марты,

невозможно описать:

на окне у Марты утро,

под окном у Марты сад,

а в перстах – попеременно ‑

то источник бытия,

то источник Иппокрены,

то чужая жизнь моя.

 

Вероника

Всё хорошо и правильно… однако

ты не умеешь видеть подоплёк ‑

что знаешь ты о жизни, Вероника,

Veronica, былинка, стебелёк!

 

Ты ничего не знаешь, Вероника,

ты просто так растёшь себе в миру ‑

и жизнь свою колышешь одиноко

среди больших растений на ветру.

 

В родстве с тобой далёкая звезда лишь,

да и она не помнит про тебя:

что ты своим незнаньем побеждаешь

всю грозность и громоздкость бытия.

 

Прошу тебя… не знай и, ради Бога,

не знай – опять, и дальше, и смелей,

хоть капельку ещё, ещё немного ‑

не знай! И ни о чём не сожалей.

 

Пока у нас есть небеса и солнце,

нам – что… мы однолетняя трава!

А истина гуляет где придётся

и с кем придётся – и она права.

 

Елена

Елена, ты легка – как лента и как пена,

как песня, в облака запущенная жить,

осенняя строка из музыки Вердена ‑

ей только бы лететь, ей только бы кружить!

 

Елена, не жалей о тяжести Вселенной,

Елена, веселей смотри на каждый стих,

Елена… Л орел ей по имени Елена

и медленный елей для бедных уст моих!

 

Что зелень прежних лет, что зелень школьной парты!

Зачем зелёный цвет опять мне шлёт привет ‑

в душе растаял след вольнолюбивой Спарты:

Елена, ты со мной, но Спарты больше нет.

 

Мы… сколько же нам лет? Нелеп нам запах тлена,

но меркнет полотно, все краски хороня, ‑

и было бы темно, когда бы не – Елена,

не лёгкое пятно в тяжёлых складках дня.

 

Маргарита

Привет тебе, жемчужина чужая,

немыслимая нежность океана:

я очень рад Вас видеть, Маргарита,

хоть в наших палестинах это странно.

 

Мне надо бы держать Вас на ладони

и объясняться с Вами на латыни,

но я легко смущаюсь, Маргарита,

и забываю звуки золотые.

 

И я стою немножко в отдаленьи

и говорю бессмысленные вещи,

к примеру: как здоровье, Маргарита?

И мучаюсь, и не умею проще.

 

И с каждым мигом делаясь всё дальше,

глупею на глазах и молодею ‑

а Вы так молчаливы, Маргарита,

и блещете, и пахнете водою.

 

Юлия

Чем чертить удачи линию

по ладони, вниз и влево,

Юлия, возьмите лилию

и пребудьте королева.

 

Чем гадать да думать попусту,

лучше так или иначе

обойтись с судьбою попросту:

что нам дарят, то и наше!

 

Юлия, возьмите лилию:

нет волшебнее приманки,

чтобы снова стать счастливою ‑

по‑былому по‑романски.

 

Вам её сегодня срезали

прямо с грядки подмосковной ‑

да вести Вам род от Цезаря:

род прекрасный, род греховный.

 

А не так… тогда могу ли я

попросить (и будем квиты!):

лилия, возьмите Юлию

под высокую защиту.

 

Ада

Всё совсем не так уж плохо:

вот любовь – костёр и плаха,

плаха в пламенных цветах…

Ада, что от нас зависит!

Нас убьют, потом повесят ‑

и прекрасно, коли так.

 

Не грусти, малышка Ада,

не грусти, малышка ода:

вытрем слёзы – и не сметь!

Есть отраднейшие темы:

скажем, кто увил цветами

нашу жизнь и нашу смерть?

 

Кто так весел был, ей‑богу,

что украсил розой шпагу,

чей на пепелище сад?

И – всего святого ради! ‑

не раздумывай об аде:

что такое, Ада, ад?

 

Будущность необозрима,

Ада смотрит вдаль и мимо ‑

дескать, как там, в облаках? ‑

и, обняв колени немо,

улетает прямо в небо,

кистью пледа помахав.

 

Ариадна

Куда как ново и отрадно

держать в руках клубок судьбы!

И все‑то мы твои рабы,

царица, вечность, Ариадна.

 

А город полон нежных тайн,

лукавит свет, и ночь нарядна,

всё бред полночный, Ариадна:

не слушай, мимо пролетай!

 

Луна туманная громадна

и дымным пламенем горит,

но бред полночный – лабиринт ‑

распутывает Ариадна

 

и говорит: не бред, а брод,

не ложь, а блажь!.. И пусть, и ладно:

всё так, как видит Ариадна, ‑

хоть всё совсем наоборот.

 

Ведь так, как видит Ариадна,

никто не видит – и до дна

вся жизнь прозрачна и ясна,

и неоглядна, неоглядна.

 

Мария

Летучей новостью, случайным разговором

подхвачен день и унесён, как лёгкий чёлн.

Взгляни, Мария, это мир, он пахнет морем!

Но он отчаливает, вот ведь дело в чём.

 

Ещё видны в туманном мареве, Мария,

его примерные черты и огоньки ‑

ах, Боже праведный, как нас они манили,

покуда не были ещё так далеки!

 

Мираж оранжевый, прощай: не узнаю вас,

заметы прошлые – твою, рябина, гроздь…

Смотри, Мария, как относит нашу юность ‑

и вслед за нею нашу глупость, нашу злость.

 

Смирись, Мария: ничего не будет снова,

в ночь после бала всё становится золой,

и мир отчаливает – урони хоть слово,

пошли ему хотя б воздушный поцелуй.

 

Смирись, Мария, не сердись: ведь мы не знали,

что так случится, – в тот момент, когда, бочком,

ты прямо в море обронила мирозданье

и подтолкнула – остроносым башмачком!

 

Валерия

Короткая пугливая история ‑

какая там любовь, Бог с вами… мания!

Простимся же, нет больше сил, Валерия,

всё это было недоразумение.

Игра да вот… неловкое чудачество,

две тени, словно ангелы, крылатые,

начищенное мелом одиночество

и встреча – только раз в тысячелетие.

 

Мы оба вышли из осенних сумерек:

смятение, Валерия, авария ‑

и это было: морок, было: обморок,

забудем и так далее, Валерия!

А если что потом… проделки памяти,

тоска или очей очарование,

так это что же… Вы ведь это знаете!

И время даст Вам силы на забвение.

 

Анна

Анна, кто же как не ты,

наклонилась над страницей!

Скажешь «дева красоты» ‑

сразу Франция приснится:

что за милый оборот,

что за дальние напевы ‑

оборот‑наоборот

(красота, допустим, девы!)

 

Анна, погаси огни,

Анна, опусти ресницы,

отпусти и извини:

мне никак не объясниться!

Так случилось, что слова

слишком зыбки, слишком странны,

так случилось, что права

Анна – или имя Анны.

 

Я за ним, слепой ездок,

мчался молодо и браво:

мимо станций Честь и Долг,

мимо станций Блеск и Слава ‑

и любовь в семи верстах

промелькнула огонёчком:

нет, не станцией, а так…

полустанком полуночным.

 

* * *

 

Чай холодный спозаранку ‑

Ледовитый океан.

Это лето наизнанку,

и на всей Москве туман.

Пешеход не кажет носа

в нежилое бытиё ‑

и опять мы разминёмся,

время чудное моё!

Кто бы ни было ты – солнце,

птица или деревцо, ‑

мне никак не удаётся

разглядеть твоё лицо,

кто б я ни был сам – заблудший

лист, залётный воробей,

мне никак не выйдет случай

познакомиться с тобой.

В шелесте небесной манны

не слыхать твоих шагов

возле острова Буяна

на другом конце тумана

у молочных берегов.

 

* * *

 

Вот и встретил наконец хорошего человека:

он прожил на земле года три или четыре ‑

и у него была своя большая забота,

переполнявшая его маленькое «я»:

она гнала его всё дальше и дальше,

от одного незнакомца к другому незнакомцу:

его забота заключалась в вопросе:

«Как тебя зовут?»

 

Я тотчас же отвечал хорошему человеку,

что зовут меня так‑то и так‑то, ‑

и мне сделалось не то чтобы грустно,

а просто немножко не по себе:

что я знаю так много другого

и что несколько пудов соли,

съеденных на протяжении жизни,

совершенно испортили её вкус.

 

* * *

 

От честных слов и бурных чувств

под плащ сухую душу пряча,

я потихонечку учусь

отточенной повадке грачьей:

смотреть на мир со стороны ‑

хоть и рассеянно, но метко.

Не знаю, чем Вы смущены ‑

я просто грач со средней ветки.

Немножко искоса, внаклон,

так беспристрастно и так сбоку

я вижу жизнь, как видят сон,

заснув в трамвае неглубоко,

когда что дружба, что вражда

годятся разве для заметки,

когда и жизнь почти чужда ‑

я просто грач со средней ветки.

Так видят мир из‑за угла…

Я просто грач со средней ветки ‑

и хороши мои дела:

я средней, стало быть, руки,

и мне немножко велики

слова «до завтра» и «навеки».

 

* * *

 

Не то чтобы мир был настолько уж беден и плох,

не то чтоб любая стезя была слишком кривая ‑

всё может удаться и сбыться, и дай‑то вам Бог,

всё может быть просто прекрасно, но я уплываю.

Какие пожитки? Я тут ничего не собрал:

сперва не умел, а потом не поладил с весами…

Вы будете царь или раб, а я буду корабль ‑

хороший такой, одномачтовый и с парусами.

 

Вы будете правы, а я буду снова не прав ‑

не прав так не прав, всё равно моя жизнь кочевая!

Тут столько цветов золотых и серебряных трав,

тут столько всего дорогого, но я уплываю.

И как со мной быть, если цену не я назначал,

и не торговался, и не предлагал для обмена

ни душу, ни тело, ни прочее по мелочам ‑

тем паче страну: я не знаю стране этой цену.

 

Какие погожие лета стоят на дворе,

какая погода, какая природа живая!

И все, кто грешил, сожжены на высоком костре,

а кто не грешил, тот прославлен, но я уплываю ‑

не то чтобы знаю зачем или знаю куда,

не то чтобы всё показалось и пусто, и тщетно,

а просто вода, дорогие, а просто вода

несёт свою лёгкую ношу – соломинку, щепку!

 

* * *

 

Смотри, какие годы отшумели ‑

и вслед за тем, своею чередой,

летит к нам тихое недоуменье

зелёной изумлённой стрекозой.

Она стрижёт умелыми крылами

беспечный воздух, газовую ткань… ‑

а всё, что в этой жизни было с нами,

полно загадок и высоких тайн.

И, обернувшись розовым туманом,

бок о бок с нами ходят наши сны,

но мы в них ничего не понимаем ‑

и этим бесконечно смущены

и прельщены…

И жизни чёрный ящик,

в котором тьма приманок и наград,

мы открываем, чтобы, растерявшись,

извлечь оттуда что‑то наугад ‑

и, взяв уже знакомое на пробу,

мы понимаем: мы в конце пути,

и эта жизнь была дана нам, чтобы,

всплеснув руками, руки – развести.

 

* * *

 

Застряв беспечных слов промеж,

не перелистывай страницы:

там где‑то тропочка таится ‑

пойдёшь по ней и всё поймёшь,

там мальчик‑с‑пальчик набросал,

ведомый, помню, в лес дремучий,

так… камешков на всякий случай

по безутешным небесам.

Иди по камешкам, иди:

авось не потеряешь следа

к руинам дома людоеда

шварцвальдской ночи посреди.

Там станет ясно, что к чему,

что ник чему…

И тут же память ‑

ей незачем теперь лукавить! ‑

начнёт вести тебя сквозь тьму

страстей и страхов, и судьбы,

и преисподней в отдаленьи ‑

в одном знакомом направленьи:

где кони стали на дыбы,

где жизнь, собравши все счета

и, расплатившись чем сумела

за всё вокруг, шагнула смело,

не понимая ни черта,

в неведомую благодать ‑

и разошлись два очевидца:

моё Счастливо‑оставаться ‑

с твоим Счастливо‑покидать.

 

* * *

 

С божеством и дождём на плече, с небольшим божком, ‑

тут лишь Небо и Время, тут можно идти пешком,

можно хлюпать по грязи – и… хлюпать, и славить дождь, ‑

так из грязи да в князи не ведаешь, а придёшь.

Это только вопрос небес и вопрос времён ‑

никаких по пути известий и перемен,

только дымка в глазах, только ветер свистит в ушах ‑

не заметишь и сам, как к тебе подобрел ландшафт,

не заметишь и сам, как на рынке твоих полей

продают по дешёвке бальзам, продают елей,

как к тебе по пути заплутавшим щенком приник

неродной твой язык, твой отныне родной язык.

С божеством и дождём на плече в никуда, вперёд ‑

где гуляет, земли не касаясь, чужой народ,

принимающий за своего и тебя, и всех

и светящийся светом лазоревым из прорех.

Может, люди, а может, и птицы – не всё ль одно:

будет ткаться и ткаться воздушное полотно,

пузырьковое, лёгкое, пенное… пять минут ‑

не заметишь и сам, как тебя в него завернут,

не заметишь и сам, как приснится весёлый сон ‑

о каком‑нибудь дне миновавшем… и обо всём,

что своими шагами стирал и стирал с листа,

перед тем как заснуть за пазухой у Христа.

 

* * *

 

А за ниточкой за тонкой

пропасть пролегла:

чур! – на пропасть хворостинкой,

распахнув крыла…

Полетишь – за что держаться?

Не за что пока:

ни тебе рукопожатья,

ни тебе кивка,

ни привета никакого

от кого‑нибудь,

ни хотя бы просто слова ‑

дескать, добрый путь.

Да придётся, Ваша Робость,

в бездну, в глубину…

А минуешь эту пропасть,

и ещё одну,

и ещё одну похлеще ‑

вот и угодил:

загуляешь в райской чаще,

да опять один ‑

исключение из правил:

сам с собой играй!

Всех вокруг переупрямил:

вот тебе твой рай.