Три норвежских стихотворения

 

Торулъфу Гангосэттеру

1

Тут у каждого есть тропочка

вдоль оттаявшего бережка:

у тебя за душой – щепочка,

у меня за душой – перышко.

И пока мой пыхтит паузник,

только здесь тебя и – видели:

ты построишь себе парусник

и умчишься на нём в Индию.

Оплывает в огне олово,

проплывает в окне зарево ‑

философия дня нового,

философия дня старого.

Но, пока я ловлю истину

и сражаюсь с твоих – сотнею,

ты прилаживаешь на стену

карту звёздных небес летнюю:

и одна там звезда – родинка,

а другая звезда – ладанка,

и твоя там судьба – выдумка,

и моя там судьба – выдумка.

Ибо нету ни в чём точности,

и никак не суметь вывести

ни твоей, ни моей вечности

из твоей и моей повести.

2

Ты говорил мне о Небесных Силах.

И на твоих на пастбищах весёлых

гуляли разноцветные стада ‑

они туда гуляли и сюда

и пели изумительные песни,

и эхо откликалось им в горах,

и тучка, хоть неслась на всех парах,

вдруг стала и призналась:

Только свистни ‑

я тут же упаду к твоим ногам,

как падаю лишь под ноги богам.

И всё тебе на свете отвечало,

и некий строгий дух играл на челло ‑

сперва крепясь, но наконец смычком

размазывая слёзы по щекам.

Такой был, значит, день.

И вслед за этим

ты – как‑то невзначай совсем – заметил:

«Пора менять светила», – и сменил,

побрызгавши из баночки чернил

на небосвод.

Теперь одна луна лишь,

сияла мирозданья посреди.

И я сказал, прижав луну к груди:

Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь!

3

Два напитка кроткой крепости

пахнут лесом и водой ‑

Торульф, Торульф, что за глупости

в голове твоей седой!

Всё б тебе на свете смешивать,

всё бы путать… да латать

тёмной горечью – насмешливость

и проклятьем – благодать,

всё б тебе морочить публику,

сбросив голову долой ‑

давши всласть седому облаку

порезвиться над землёй!

Бог с тобой… твои чудачества,

окрылённые тоской,

обирают душу дочиста ‑

ну куда ж теперь с такой?

Ей не встретить собеседницы

в чужедальней стороне,

босоножке, нищей всаднице

на соломенном коне.

Сколько память ни отряхивай

и с изнанки ни смотри ‑

Торульф, Торульф, шут гороховый,

вечно прячется внутри:

вдруг помашет серым пыльником

и прошепчет слышно чуть:

«Всё равно вернёшься – маленьким ‑

ты сюда когда‑нибудь».

2005

 

ДОРОГАЯ ПИПЕЛОТА

 

Вот дойдёшь до поворота

и, как прежде, на причале

Дорогая Пипелота

невзначай пожмёт плечами:

«Дорогая Пипелота» ‑

это маленький корабль

из породы Полполёта,

из породы Не Пора Ль.

В этом городке немецком,

в моей жизни неуместном,

я не то чтобы влюбился,

напевая мысли Бисли,

но переживаю что‑то

вроде трепета, пока

Дорогая Пипелота

так беспамятно близка.

На ней длинная горжетка

(как я это понимаю)

и надвинутая шатко

шляпка с алой бахромою,

и сияет позолота,

и звенит её браслет ‑

Дорогая Пипелота,

девочка преклонных лет!

Нам не быть, конечно, парой

с этой дамой эфемерной:

я и сам немножко старый

и уже довольно смирный ‑

но смотрю вполоборота,

как флиртует на лету

Дорогая Пипелота

с кем ни попадя в порту!

 

* * *

 

Я верю в тебя, я верю в него, я верю в неё ‑

я верю во всё вообще, в любое враньё,

в любое жнивьё – как в продолженье семян,

в любое старьё – как в начало всех перемен.

А что у кого на сердце или в горсти ‑

так этого, стало быть, лучше не знать, прости.

Сорока ли, галка ли принесла на хвосте

алмазное семечко – дай ему прорасти.

Неправды плоды горьки, да не горше слёз ‑

о том, что имело сбыться, да не сбылось,

о том, как однажды гнали уже взашей

из райского сада, от дерева Не Вкушай.

Пойдёмте‑ка по миру – утром, пешком, дождём!

Кто на слово верит, тот словом и ограждён,

тому и наградой слово – липовый мёд,

которым помянут тебя, когда всё пройдёт.

И станет потом ходить по земле молва,

с земли подбирая пустые твои слова,

и снова очнутся слова беспечные те ‑

у галки ли, у сороки ли на хвосте.

С хвоста упадёт перо – и взойдёт росток,

начнёт тянуться куда‑нибудь на восток:

и будет сперва побег такой небольшой,

а после побега – дерево Не Вкушай.

2004

 

* * *

 

Так бывает, когда торгуют мимозами и гвоздикой

и когда у пёстрых базарчиков копенгагенских майя

жизнь‑злодейка ведёт разговоры с судьбой‑индейкой,

не сказать чтоб при этом любя её или хотя б понимая,

и когда смысл сущего, разносимый по перекрёсткам

продавцами пуха и праха, умещается на записке,

и когда голопузые барышни с акцентом галапагосским

за собой приглашают в рай под названием Этоблизко,

и когда ветерки начинают внезапно тащить с таганов

раскалённый миндаль и швырять его на мостовую,

и когда из распахнутых кирх вылетают вздохи органов

и разят тебя в сердце, проделывая небольшую кривую,

и когда потрясающее количество компактных японцев

куролесит по всем канальчикам на водных трамваях ‑

воскресает внезапно из мёртвых Великий Принцип

единения с человечеством…

Так оно и бывает.

Впору только податься куда‑нибудь в качестве волонтёра,

проповедуя мир‑вам на языке свихнувшейся канарейки!

И становится неразличимой русская клавиатура,

ибо недолговечны они, эти пластиковые наклейки.

 

* * *

 

Эта песенка по‑русски… – хромая,

заблудившаяся в городе птица:

тем, что есть в моём тяжёлом кармане,

за неё, пожалуй, не расплатиться.

У меня в кармане мятая пачка

с сигаретами и мятая тучка

да весёлая зелёная тачка,

развозившая по детству орехи.

У меня в кармане мятная жвачка

и однажды пересохшая ручка,

что сто лет назад писала весёлым

серебром хоть по стеклу, хоть по ткани.

У меня в кармане сальная свечка,

у меня в кармане конь и уздечка

и дурацкая такая привычка

приходить, на три часа опоздавши,

и сошедшая с путей электричка,

и загадочная некая штучка

под названием колечко‑малечко

и… минутку! – выходи‑на‑крылечко.

А поверх всего – тяжёлая точка,

придавившая летучую память ‑

память, в частности, о том, сколько стоит

эта песенка по‑русски, по‑детски.

2004

 

* * *

 

Разобравшись и с обетами, и с долгами:

здравствуй тебе, праведница и датчанка,

середина жизни, обещанная богами,

терпковатая марципановая начинка,

полоса везения – крупного винограда

на добротных фурах в направлении винодельни,

полоса скитания – мелкого гонорара:

от кафе до ближнего питейного заведенья,

вереница опасных, но несложных капканов,

упражнения в икебане и оригами,

радость обнаруженья простых законов,

управляющих жалко что не тобой – другими,

предпочтение фокусникам танцоров и акробатов,

избегание случаев слишком прямой наживы,

рисование на прибрежном песке атрибутов

императорских – скажем, скипетра и державы…

Облака, ракушки, морская лёгкая пена ‑

в совершенной памяти больше нет ни соринки,

то есть, помнишь ещё свирель тростниковую Пана,

но уже забыл имя нимфы Сиринги.

2005

 

БОЛЬШАЯ ЖРАТВА

 

А на самом‑то деле совсем я не прав,

и на самом‑то деле совсем я не граф ‑

я на самом‑то деле народ:

собирательный образ, простите, такой,

обобщённый пример, что всегда под рукой, ‑

море, переходимое вброд.

Это сказано, дальше пойдёт веселей ‑

обойдёмся‑ка, стало быть, без главарей:

всё равно их потом истребят!

Будем дружно идти развесёлой толпой ‑

за анапеста за колченогой стопой:

хоть топчась, да не глядя назад.

Мы счастливые овцы – бери нас гуртом:

мы счастливые овцы в руне золотом,

к месту казни мы сами трусим:

рассчитаемся сами, построимся в ряд

(это здесь убивают у вас, говорят?) ‑

и потребуем казни засим.

Это кислая, это горячая смесь,

из холопства и гордости сводит нас здесь:

черпаками нацелясь в котёл,

мы готовы хлебать и хлебать сообща

смерть за смертью, совсем ни на что не ропща ‑

дескать, кто же иначе хотел?

И в кровавом ряду – в карнавальном бреду,

друг у друга опять, так сказать, на виду

подаёмся на блюдах к столу ‑

пир последний без нас состояться б не мог,

и, смеясь, мы приветствуем свежий дымок,

исходящий от нас же – в пылу

и в чаду торжества… Раз такая жратва,

всем пожертвуешь ради сего торжества ‑

потому что обычай таков!

Мы как те, из Рязани, грибы: нас едят,

а глаза наши с нежной любовью глядят

на жующие рты едоков.

Мы к вину хороши и к застольным речам ‑

к братству, к равенству, к разным другим мелочам,

обиходным за каждым столом,

и мы помнимся долго: ах, что за обед! ‑

говорят едоки, через несколько лет

вспоминая о сытном былом.

А история дальше бурлит и гудит,

а история дальше плодит и плодит

нас… и в поле обильна трава!

И опять мы бежим терпеливой трусцой

прямо в самое пекло, овца за овцой, ‑

раз такая жратва…

 

* * *

 

Я забыл написать это всё, а хотел, но теперь уж

ни к чему, да и нет всего этого – стёрлись следы,

только глупость и глупость: отмеришь‑отрежешь‑отмеришь,

и останется маленький сборник воды – ерунды.

Два десятка шагов – по канату меж датой и датой

(между первым стихом и последним – пустыня лежит,

и идёт караван, неуверенный, шаткий, поддатый,

и пустыня под ним, будто таз жестяной, дребезжит),

а стихов‑то и нетути… с музыки сбилось дыханье,

где‑то в области синего неба – ком глины сырой.

Но ребёнок шестнадцатилетний, безумная Ханне,

на цыганский сбиваясь, по‑датски твердит: «Вы король!»

Я, конечно, король… если это Вам, Ханне, поможет,

но, гонимый толпой взбунтовавшейся (злы мужики ‑

с топорами и вилами – стайка кровавая мошек!),

за полцарства прошу не коня, но прошу полстроки:

полстроки – уже в полубреду, в неживом бормотаньи,

полстроки, наконец, – и тогда уже жизнь прожита.

До чего же вы все, дорогие, меня измотали,

что горька мне, как яд, золотая моя немота!

Под весёлыми под молодыми Его небесами

написать бы Ему бы какой‑нибудь маленький гимн!

Но не пишут стихов короли – никогда не писали:

как‑то заняты были всегда то одним, то другим…

 

* * *

 

Новые года летят ‑

чередуются глаголы ‑

новые года летят…

и один новей другого:

промелькнул – и был таков,

и не хватит (хоть в избытке!)

колпаков на дураков

и бумаги – на открытки,

и не хватит пятаков

разложить по всем чулочкам,

яблоков и облаков ‑

ангелам и ангелочкам,

и не хватит жизни всей,

чтоб угнаться за полётом

стаи жареных гусей

по заяблочным высотам.

С Новым годом, Старый Бог,

ибо это – самый новый:

нов – до хруста на зубах,

нов с иголочки, еловой!

 

* * *

 

Вам зачем, Ваше Непостоянство,

раньше времени в город Москву?

Раньше времени только пространство,

небеса да пучина Ау:

ни тебе переправы, ни брода,

ни плеча – преклонить бы чело!

Раньше времени только свобода,

то есть, в сущности, нет ничего.

То ли день близко к ночи был начат,

то ли век уж своё отшагал ‑

ты катись, неприкаянный мячик,

по пустым безымянным снегам:

ты резиновый, ты разноцветный,

с полосой поперёк живота,

погоняемый мыслью заветной ‑

дескать, жизнь ещё не прожита!

Заблуждение длится и длится:

ни концов, ни начал не найти ‑

старый Мёбиус с бездной в петлице

окликает тебя по пути!

Только бы от него отвертеться ‑

и тогда, знаю я наперёд,

золотая инерция детства

нас куда‑нибудь да приведёт.

 

КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ

 

Скрипки на Стрёгет

(бумага, акварель)

Не людское и не мирское,

а небесное (но не местное) ‑

выпиликивается такое‑

здесь‑ещё‑не‑известное:

выпиликивается на скрипочке

понаехавшими славянами ‑

под цветастыми сарафанами

вьетнамские тапочки.

И с испугом глядит полиция

на такое‑тут‑выпиликивается.

Стрёгет благоухает нежностью ‑

и – почти уже с невозможностью

удержать под сердцем бумажники,

куда смотрят эти таможники! ‑

Копенгаген, врасплох захваченный,

расплывается, как засвеченный

на дешёвенькой плёнке мыльницы,

и бежит в луга, за околицы,

на зелёные, значит, пажити…

А вот… птичку – на скрипке – можете?

И (в глазах ни единой тучки)

выпиликиваются – птички!