Встреча с доктором Фисковичем

 

Цавтат примостился над бухтой, расположенной между двумя полуостровами. На карте бухта напоминает голову змеи. Полуострова же подобны двум горбам верблюда. За ними гряда холмов, мягко взбегающих к горизонту. На террасах зеленеют рощи олив и высокие стволы кипарисов.

Мы пришвартовались у каменного мола, которого как раз хватило для того, чтобы принять нас и два или три парома, курсирующих ежедневно между Цавтатом и Дубровником. Кристально чистая вода, кафе и магазины прямо через дорогу – кажется, не на что жаловаться. Городские власти отнеслись к нам предельно доброжелательно, и в тот же день мы оформили необходимые документы. Шатаясь от усталости, я приплелся на «Язычник» с единственной мыслью – спать, спать, целый день и целую ночь спать.

Сначала все шло даже лучше, чем мы ожидали. Доктор Фискович, директор Общества охраны исторических памятников Далмации, был готов принять нас и выдать официальное разрешение на проведение экспедиции. На следующее, утро мы помчались в археологический музей, где удивленная секретарша сказала нам на вполне приемлемом французском, что доктор Фискович будет не раньше вечера.

– Как же так, – заворчал Ханс, – нам сказали, что он здесь, и потом вечером у нас уходит паром.

– Я все устрою, – сказала секретарша, – археолог д‑р Николаичи покажет вам музей, а тем временем я попытаюсь что‑нибудь сделать.

Последующие три часа мы брели за доктором Николаичи и обозревали помутневшими глазами различные археологические реликвии Древней Греции и Рима. Наша экскурсия закончилась у алтаря эпохи раннего христианства, который какой‑то турист украсил своим карандашным факсимиле. Зной становился нестерпимым, и я начал серьезно помышлять о том, чтобы вздремнуть в каком‑нибудь римском саркофаге.

– Блюда, которые вы видите, устанавливались на могилах. По‑видимому, в старину людям было свойственно с легкостью присваивать все, что плохо лежало, поэтому на блюдах сохранилась старинная надпись «просьба не брать с собой», – голос нашего гида монотонно жужжал по‑французски.

Ханс, очевидно загипнотизированный видом всех этих редкостей, тихо посапывал, опершись о стеклянную вазу. Я сам присел на амфору и почувствовал, что плыву. Вошла секретарша, разбудив нас стуком двери.

– Все улажено. Доктор Фискович примет вас в восемь тридцать.

Мы поблагодарили нашего гида и вышли.

– Мягкая травка и немного тени – вот все, что мне нужно, – прохрипел Ханс.

В сотне метров от нас был парк – там мы и прилегли под какой‑то сосной. В третий раз за сегодня меня уносил поток, и в третий раз неумолимая судьба грубой рукой стряхнула с меня дрему и взглянула в лицо колючими глазами грузного югослава. Ханс был вне себя от ярости – его разбудили безжалостным ударом палки чуть пониже спины. Это был смотритель парка: спать на газонах не разрешалось. На скамьях можно сидеть, но ни в коем случае не лежать и уж тем более не спать. В конце концов мы поплелись на пляж, где и провели все оставшееся время.

Вечером в кабинете, обставленном с большим вкусом, мы встретились с доктором Фисковичем и объяснили ему нашу программу. Мы хотели бы провести несколько пробных погружений в бухте Тихая в Цавтате, сфотографировать некоторые интересующие нас вещи и сделать предварительный план бухты. Затем мы решим, каков будет дальнейший порядок действий. Совершенно естественно, что все находки, представляющие историческую ценность, являются собственностью правительства Югославии, а публикация каких бы то ни было сведений об Эпидавре разрешается только с одобрения археологического музея, представленного доктором Николаичи.

На этом мы и порешили.

Бел встретила нас на ялике.

– Как дела?

– Завтра ныряем, – ответил я, улыбаясь во весь рот, и, поставив ногу на неверный кирпич, повалился головой в лодку.

 

Глава VI

Первые погружения

 

Я удобно расположился на морском дне, лениво перебирая кучку гравия. И вдруг зеленоватый металлический диск – монета! Если не считать дохлой лошади, это наша первая находка! От волнения я выпустил изо рта загубник[2] и тут же глотнул изрядную порцию цавтатской воды.

Метнувшись к лестнице, я перебросил монету через фальшборт. Все, кто были на палубе, мгновенно сгрудились вокруг Ханса, совершенно забыв обо мне и о том, что мне самому ни за что не взобраться на палубу во всей тяжелой амуниции. Когда я все же совершил этот немыслимый труд, первое, что я увидел, был Ханс, который нежно протирал монету тряпочкой, смоченной в специальном растворе, и что‑то вкрадчиво при этом мурлыкал.

 

 

 

_{Следы далекого прошлого близ Цавтата}

– Может быть, мне тоже позволят взглянуть? – прорычал я. Он даже не заметил меня.

– Римская, – мычал он. – Даже силуэт можно различить! – Он круто повернулся ко мне: –Что ж ты стоишь? Марш вниз и тащи сюда все остальное!

– Остальное? О чем ты говоришь? Там только кучка гравия, да и ту я перебрал до последнего камешка.

– Должно же там быть что‑нибудь еще!

Ханс был настолько одержим, что не успокоился, пока мы не сделали еще несколько погружений. К счастью, мы нашли римский светильник – римляне ставили такие светильники на могилы своих близких, – и только тогда Ханс немного угомонился. Но и поздно вечером, когда мы сидели в кафе на набережной, потягивая виски, Ханс все еще никак не мог оторвать глаз от бронзовой монетки на столе перед собой.

 

* * *

 

Если взглянуть на карту, то сразу же бросается в глаза, что нынешний Цавтат уютно поместился у основания узкой одноименной бухты. Старый же Эпидавр тяготел к северному берегу соседней бухты, называемой в лоциях бухтой Тихой, а по‑местному просто Бухтой… Бухта в наши дни несколько больше, чем была когда‑то. Местоположение древнего Эпидавра на берегу весьма нетрудно установить; нам же предстояло выяснить расположение той его части, которая оказалась под водой.

Прежде всего мы заручились помощью старого рыбака Нико; именно он пять лет назад вывез Ханса в бухту, где сквозь прозрачную толщу Ханс разглядел руины на дне. К тому же, время от времени вывозя в открытое море туристов, Нико научился говорить на смешанном англо‑франко‑германском наречии и был не прочь заработать на нас несколько лишних динар, потому что, горько жаловался он, лето было на редкость холодным и рыба не шла.

Мы нырнули там, где он указал, и быстро согласились со стариком относительно необычайно холодного лета. И почти сразу же нам попались обломки стен. Собственно говоря, это была всего‑навсего гряда небольших холмиков. После этого целую неделю мы наносили их на карту. Карта запестрела значками.

Но нужно было неизмеримо больше данных. Ненова на помощь пришел Нико. Сначала он вовсе не разделял нашего интереса к эпидаврским стенам. Они стояли здесь всегда и никуда не денутся – так стоит ли волноваться? Тем не менее он с готовностью помогал нам. Я даже стал подумывать, что и его точит непоседливый жучок археолога‑искателя. Нико отвел Ханса к какому‑то крестьянину, который рассказал, что в 1947 году группа работавших здесь немецких военнопленных обнаружила древнюю стену в восемьдесят сантиметров толщиной, сложенную из огромных камней. Это никого не удивило бы, если бы один из пленных не обнаружил в стене нишу, а в нише груду старинных монет. По всей видимости, стена была остатком крепостной стены древнего города, а ниша служила караульным помещением. Крестьянин утверждал, что стена простиралась в направлении бухты. Таким образом, наши холмики были прямым ее продолжением. Выяснилось, что на расстоянии сорока‑пятидесяти метров от берега и далее, метров на пятьсот в море, дно бухты было покрыто смесью из песка, ила и грязи, из которой тут и там выступали на метр – полтора эти остро очерченные холмики. Глубина здесь колебалась от трех до шести метров. Кое‑где сквозь грязь на дне проглядывали верхушки стен, сложенных из гладко отесанных камней, скрепленных по известному греческому способу. Все это говорило о том, что когда‑то здесь стояли дома. Прямо с берега в море уходила дорога, а сбоку от нее мы обнаружили четыре круглые ямы диаметром в два метра и глубиной в полтора, – по всей видимости, древние зернохранилища.

Вода в том месте, где мы работали, была довольно холодной, позже мы обнаружили на дне бухты Тихой несколько пресноводных источников, благодаря которым она слывет северным полюсом Адриатики.

Мы не стали ждать, пока прибудет насос для откачки ила, и начали изыскания в более глубоких (и соответственно более холодных) водах. Наша группа несколько увеличилась. Вообще, в ходе экспедиции аквалангисты приезжали и уезжали, на их месте появлялись другие. За четыре месяца нашего пребывания в Цавтате на борту «Язычника» перебывало (или, точнее сказать, с борта «Язычника» переныряло) пятнадцать человек. Двое из них уже уехали к этому времени, а вместо них приехал Том Мюллер, химик‑технолог из Эссекса. Он был одержим подводной охотой и тут же внес страх и смятение в стаи здешних непуганых рыб.

 

 

 

_{Перед погружением}

От Ханса и Нико мы знали, что большая часть развалин находится где‑то между северной оконечностью

Цавтатской гавани и косой, носившей поэтичное имя Лючия, у небольшого полуострова, который здесь назывался Робинзон. Любопытна история этого названия. На закате первой мировой войны потерпевший крушение немецкий матрос очутился на этом полуострове. Из боязни попасть в плен он спрятался в рощице. Обилие пресной воды и свежей рыбы позволило ему выжить до перемирия. На его счастье, на полуостров можно было попасть только со стороны моря, и он замечал корабль прежде, чем с корабля успевали заметить его. Так или иначе, в здешних местах его прозвали Робинзоном Крузо. Место это ему так понравилось, что по окончании войны он купил его и построил там уютную виллу. В 1939 году, в самом начале второй мировой войны, местные власти обнаружили на вилле радиопередатчик. Немец – хозяин дома – был расстрелян на месте, но так и осталось неизвестным, был ли это тот самый Робинзон, его сын или кто‑то еще.

Наши поиски затопленного города начинались с того, что мы выбрасывали буй, переделанный из пустой масленки, со свинцовым грузилом, а затем расплывались от него во все стороны по азимуту. Если погружение было безуспешным, мы переносили буй на другое место, и все повторялось снова. Дно здесь представляло собой струящиеся травянистые заросли с редкими прогалинами светлого ила. Температура воды менялась коварно и резко, будто кто‑то сунул вам за шиворот кусок льда, что уж никак не вязалось с нашим представлением об Адриатике летом.

Еще в Лондоне мне не раз приходило на ум запастись «мокрыми» и даже «сухими» костюмами для ныряния, но меня поднимали на смех: «Нырять летом в Адриатике и думать о гидрокостюмах! Да у тебя душа вытечет вместе с потом». О, теперь я знал, хотя и с опозданием, что «мокрый» костюм в таких условиях был бы незаменим.

Говоря о «мокром» костюме, я имею в виду плотный облегающий костюм из пенопластика или неопрена. Он надевается или прямо на тело, или поверх шерстяного белья. Вода пропитывает материал и, нагретая теплом вашего тела, образует своеобразную изоляцию от холода. Этот костюм прост и удобен… Если же вода невыносимо холодна, то надевают «сухой» костюм, который, как явствует из названия, вообще не пропускает воду (теоретически). На самом же деле те жизнерадостные типы, что улыбаются вам с журнальных обложек, сидя по горло в обледенелой проруби, надевают и тот и другой костюм. Что же до нас, то мы надевали попросту пару толстых свитеров – не бог весть что, но все‑таки греет.

Третий день неустанных погружений у берега Робинзона принес несколько кусков окаменевшего дерева. Мы старательно обозначили это место на карте, но при последующих погружениях обнаружили лишь аккуратную кучку древесного угля, а рядом несколько раковин, не имеющих к ней никакого отношения. Видно, кто‑то запасал топливо на зиму, но кто?

После трех недель работы мы решили обсудить свои находки. Бел и я заперлись в каюте, расстелили на столе карту и тщательно перебрали все наши более чем скромные пособия по Эпидавру, как старые, так и новые.

Нельзя сказать, чтобы это нам здорово помогло – все описания касались наземной части города, что отнюдь не удивительно, если учесть, что акваланг – изобретение самых последних лет. А. Д. Эванс, позже сэр Артур Эванс, открывший минойскую цивилизацию[3], дал одно из самых исчерпывающих описаний района Эпидавра. Вот что он написал по этому поводу: «Поговаривают, что в соседней бухте Святого Ивана ясно проступают стены римских зданий, погребенных на дне моря, вероятно, вследствие опускания суши».

Автор не утруждает себя вопросом, почему же суша здесь опустилась, а упоминание бухты Святого Ивана непонятно, ибо никто здесь и слыхом не слыхал о такой бухте. Или уважаемый автор принял местное произношение Тихая за Святого Ивана, или самое название изменилось до неузнаваемости? Все может быть, тем более что цитируемые строки относятся к 1876 году.

В другой своей книге от 1885 года сэр Артур не пожалел времени и сил на то, что, по‑моему, составляет излюбленное занятие всех исследователей старины: доказать, почему он прав, а тот, другой, неправ. Сэр Артур, в частности, не оставляет камня на камне от теорий Моммзена[4]. И все же будем справедливы. Именно Эванс открыл или, во всяком случае, упомянул мастерскую древнего ювелира, о которой говорится в начале книги. А кроме того, он был великий дока по части старинных монет, гемм, печаток и т. п. С удивительной теплотой пишет он о своих находках на месте древнего Эпидавра и о знаменитом акведуке, который был когда‑то основной достопримечательностью римского города. В частности, Эванс утверждает, что несколько пролетов акведука были в целости и сохранности еще в его время и что последнюю опору снесли по случаю приезда императора Франца Иосифа в 1875 году. Эванс настаивает на том, что некоторые улицы в современном Цавтате, несомненно, являются продолжением улиц древнего Эпидавра; он упоминает следы римского кладбища и римские надгробные надписи на прибрежных камнях. Эванс также свидетельствует, что в его время перешеек, соединяющий сушу с двуухим полуостровом, или, если угодно, горлом раскрытого драконьего зева, был около десяти метров шириной. Возможно, самым ценным для нас замечанием Эванса было то, что остатки древнего Эпидавра (кстати, он упоминает город под его латинским именем Эпитаурум) крайне немногочисленны, ибо «скалистый грунт препятствует образованию перегноя, который надежно сохраняет для потомков по крайней мере фундаменты древних сооружений».

Другими словами, даже во времена сэра Артура Эванса, то есть почти сто лет и две мировые войны тому назад, на суше оставались лишь крайне скудные следы Эпидавра. А ведь нам досталась подводная часть исследований.

И еще одна мысль в работах сэра Артура, которой мы, наверно, сможем воспользоваться, – это о вероятном направлении греко‑римских дорог. Обнаружив их на суше, мы сможем проследить их далее под водой. Что ж, как говорится, поживем – увидим.

 

Глава VII