и благотворительных обществах

 

Все‑таки поразительно, как открытия сами находили нас и как мы делали все, чтобы этого не произошло. Взять хотя бы плитку с надписью, которую я едва не вышвырнул за борт заодно со старой амфорой, или греческую статуэтку, которая попалась мне в руки только благодаря… моей невыдержанности.

К этому времени Бел и я пришли к единодушному выводу, что надо бы очистить палубу, которая стала совершенно непроходимой из‑за нагроможденных на ней амфор и разнокалиберной войсковой амуниции: минной тележки, нескольких ружейных стволов времен первой мировой войны, найденных нами на затонувшем немецком судне, ручных гранат и т. д.

Мой взгляд упал на горстку глиняных плиток: в нашем каталоге они значились просто как «плитки». Заваленные всяким прочим скарбом, они укромно примостились в углу палубы. На одной из них я заметил: «Типансиана».

– Торговое клеймо, – решил я, – что‑то современное. Как ты думаешь, Бел?

Ответ ее был, как всегда, краток, безапелляционен и деловит:

– Выброси ты их! У нас и без того хватает всякого хлама!

– Конечно, конечно, – поспешно согласился я. А сам подумал: «Все же покажу‑ка я их Николаичи». И чтобы решительно оставить спор за собой, я припрятал плитки за сложенными на палубе буями и тут же забыл о них. Вскоре на борт взобрался Ханс, который только что приехал из Дубровника после очередного собеседования с хранителем тамошнего музея.

– Кстати, Тед, – сказал он, – если тебе попадутся плитки, посмотри хорошенько, нет ли на них надписи «Пансиана» на обратной стороне.

– Пансиана, Пансиана, как будто что‑то знакомое. А что в них особенного?

И я услышал любопытнейшую историю. На закате Римской республики два консула, Кай Вибий Панза и Авл Гирций, основали черепичную фабрику в Монт‑Фальконе, у самой границы республики. В 43 году до н. э. оба консула пали в битве при Мутине (Модена) и фабрика перешла в собственность республики, а потом империи. С этого времени фабричному клейму предпосылались начальные буквы имени правящего императора. Так, «Типансиана» относилась ко времени правления Тиберия, «Цезпансиана» означала правление Цезаря. Нерон, с присущей ему разгульной нелепостью мелкого купца, размахнулся на «Неронисклапансиана». Так или иначе, надпись на плитке была радостной возможностью точно установить ее принадлежность к тому или иному историческому периоду. В частности, плитки, на которые мы посягнули так бездумно, едва не выкинув их в море в качестве изделия новейшей индустрии, относились примерно к 30 году н. э.

Другой нашей интересной находкой была небольшая глиняная ваза десяти сантиметров в высоту, с выпуклым основанием и стройным изгибом горла. Необычная форма ее несколько дней не выходила у меня из головы, пока вдруг меня не осенило, что я видел похожую вазу в Британском музее. Это же фиал, «чаша слез», бывшая в употреблении в Древней Греции. Слезы высокопоставленных участников похоронных процессий стекали по сановным щекам и подбородкам в этот сосуд, который устанавливался после похорон на могиле, дабы служить постоянным напоминанием духу усопшего о размерах той скорби, которая посетила сердца и души близких по его отбытии в лучший мир. Я облокотился о стол, глядя на изысканные контуры вазы, и подумал о том, сколько слез впитала в себя эта бездушная глина. Теперь их древняя скорбь еще раз воззвала к сочувствию живых. С этими немного выспренными мыслями я завернул хрупкий глиняный сосуд в мягкую шерсть и вложил его в жестяную коробку из‑под сигар.

Следующая ценная находка была связана с удивительной встречей в кафе на набережной.

– Я взял бы разничи! – заискивающе пролепетал я, обращаясь к официанту. Но оказалось, что сегодня нет этого местного блюда из ломтиков мяса, запеченных на вертеле. Я скрежетнул зубами и вновь углубился в меню. «Ага, было бы неплохо…» но тут я увидел, что официант исчез. Я отвернулся, чтобы поздороваться с одним своим знакомым. Когда же вновь повернулся к столу, Бел что‑то с аппетитом жевала, а официант снова исчез. Его белохвостая спина испарилась в священных пределах кухни. Предчувствуя столкновение с разгневанным шеф‑поваром, я все же осмелился на вторжение и двинулся к кухне.

– Простите, вы не из экспедиции Эпидавра? – спросил тихий голос у меня из‑под локтя. Я повернулся на каблуках, едва сдерживаясь, чтобы тут же не послать ко всем чертям эту любопытную Варвару, но увидел перед собой пожилого опрятного человека:

– Да, чем я могу быть вам полезен?

Он поманил меня к своему столу, где без видимых усилий заказал два кофе по‑турецки, которые тотчас же принесли.

– У меня есть для вас кое‑что интересное, – продолжал он. – Несомненно, вы разыскиваете все, что так или иначе связано с древним Эпидавром. Я – обладатель очень ценной реликвии, которая могла бы очень помочь вам в ваших исследованиях.

О нет‑нет, она не продается! – воскликнул он, уловив вспыхнувший в моих глазах холодный огонь охотника, напавшего на след. – Но я покажу ее вам, вы можете срисовать ее или сфотографировать, уж это ваше дело.

И тут я не выдержал.

– Что это такое? – спросил я в упор, отбросив все соображения такта и приличия.

– Греческая головка, точнее говоря, ионийская! – Его английский был безупречен.

– Где вы ее взяли? – спросил я с изрядной долей скепсиса: ионийская головка, если только она подлинная, стоит уйму денег. Он посмотрел на меня с некоторым изумлением, как бы разглядев сомнение за наивной прямотой вопроса:

– Тридцать лет назад, заинтригованный, как и вы, историей Эпидавра, я приехал сюда и принял участие в целом ряде раскопок. Помню, мы раскапывали римский акведук, который несколько веков назад рухнул в море. Там‑то я и нашел эту головку, залепленную грязью и глиной, да еще несколько монет.

Мне не терпелось увидеть головку сейчас же, прямо здесь, но человек сказал, что оставил ее в гостинице и что он с удовольствием встретился бы со мной завтра. Так мы и договорились и на этом расстались.

Я отправился к Бел, стараясь казаться как можно невозмутимее. Она была верна себе:

– Неужели тебе подали бифштекс прямо на кухне?

– Не смей так говорить. Бел. Ты же знаешь, что кухарка влюблена в Ханса.

О головке я не сказал ей ни слова – просто не хотел, чтобы она (в который уже раз!) ‑ посмеялась над моей доверчивостью.

На следующий день я поднялся чуть свет. Бел изумилась:

– Ты как будто никогда не страдал бессонницей.

Гордо игнорируя сарказм этого замечания, я оделся, отвязал ялик и поплыл к берегу. Человек уже ждал меня. Не говоря ни слова, он протянул мне небольшой сверток. Я развернул шелестящие газетные страницы. По поверхностной ассоциации я припомнил рассвет в Лондоне, когда в три часа ночи и слегка Навеселе мы завтракали хрустящим картофелем и холодной жареной рыбой, вот так же разворачивая запятнанные жиром газетные свертки. Но на этот раз в свертке был не кусок ската. Из‑под распустившихся газетных страниц перед моим изумленным взглядом предстала маленькая, изящных очертаний головка греческой девушки из белой обожженной глины. Ее волосы трепетали на лбу легкой челкой, образовывали летящие завитки над маленькими открытыми ушами и сбегались в узел на затылке. Глаза под тяжелыми ресницами, прямой нос и чуть‑чуть приоткрытый рот, едва обнаживший зубы, небольшой округлый подбородок с маленькой щербинкой, которая была единственным дефектом этой безукоризненной в остальном скульптуры.

Зачарованный, я умолил человека сопровождать меня назад, на корабль, на что он согласился с любезной готовностью, и через несколько минут мы поднялись на палубу вслед за Бел, которая как раз вылезала из воды после утреннего купания.

– Что ты скажешь об этом? – И с этими словами я выложил головку на навигационный стол.

– Удивительно! – выдохнула Бел. Я взял аппарат и сфотографировал статуэтку со всех точек.

Позже, за чашкой кофе, наш новый знакомый поделился с нами своими сведениями о древнем Эпи‑давре:

– Что касается землетрясения, разрушившего город, то сейчас это можно утверждать почти с достоверностью. У многих историков прошлого вошло в привычку связывать любую происшедшую катастрофу, а уж тем более если она уничтожила большинство письменных памятников, с готами. Так эти джентльмены оказались повинными в разрушении доброй половины Эпидавра. На самом же деле португальский епископ по имени Идаций писал в одной из своих хроник о страшном землетрясении, разразившемся в 365 году н. э. на огромной территории в Италии, Германии и Иллирии. Именно это землетрясение – причина катастрофы в Эпидавре.

Такого успеха я не ожидал. Не говоря уже о том, что этот человек соглашался с моей оценкой патологического пристрастия историков валить все на готов, он указал мне на еще одно авторитетнейшее подтверждение гипотезы о землетрясении. Показав ему наши записи и находки, я отвез его на берег, потому что надо было начинать погружения, и смотрел с грустью сердечной, как старческой шаркающей походкой от меня удаляется ионийская головка. Оставалось, правда, утешение, что на фотографии мне как будто удалось схватить выражение безмятежного покоя и все, даже самые мелкие детали. Найденные в этот день амфоры казались мне убогими и скучными по сравнению с тем, что я видел утром. Боже, как медленно тянется время, как нехотя наступает вечер, когда я смогу наконец проявить пленку. И как только мы бросили якорь на ночь, я завесил иллюминаторы и заткнул все дыры в своей «темной» комнате в ожидании великой минуты. Что, если пленка окажется ни к черту? Или я поставил не ту выдержку? А ведь владелец статуэтки уезжал сегодня днем в горы: в случае неудачи мне не на что надеяться! Я кусал ногти. Когда же проклятые химикалии сделают свое дело? Наконец вспыхнул свет, и я осторожно вынул пленку. Уф, слава бегу, все в порядке: головка смотрела на меня впадинами глаз, четкая до выпуклости, до завитков волос, выжженных на пленке точными прикосновениями проявителя.

 

 

 

_{Терракотовая женская головка, изваянная много веков тому назад}

Я немедленно уселся за письмо Аренду, где описал всю эту историю, и вложил в конверт фотографии греческой головки и схему цавтатского дна с обозначением мест последних находок.

На следующее утро, вдыхая запах кофе, струящийся из камбуза, я вышел, полусонный, на палубу. И вдруг услышал, как кто‑то позвал меня с пирса. Посмотрев на часы, я подумал: «Нет уж, сделаю вид, что не слышу! Нечего соваться с визитами в такую рань!» Но любопытство взяло верх. Примостившись в тени рубки, я стал разглядывать кричащего в бинокль. Это был д‑р Николаичи из музея в Сплите, который нагрянул к нам нежданно‑негаданно в ранний час.

– Приготовь еще чашечку кофе, Бел! – крикнул я вниз и прыгнул в ялик, прежде чем у нее было время что‑либо ответить. Николаичи приехал осмотреть наши находки, которые, к его великой радости, оказались тщательно пронумерованными и занесенными в каталог. Но надо было заняться и ежедневными делами. Мы заканчивали обследование древней якорной стоянки. А потом еще надо было поднять на борт все те амфоры, что покажутся нам необычными. Процедура подъема большой амфоры произвела на Николаичи огромное впечатление, тем более что это последнее пополнение нашего палубного хозяйства было покрыто темно‑зелеными водорослями, на фоне которых пламенел и кричал ярко‑оранжевый лишайник. Амфора была признана самой красивой из попадавшихся нам до сих пор, и я не замедлил отметить такой случай, запечатлев ее на цветной пленке.

Ближе к вечеру я отвез Ханса и Николаичи на берег, где они намеревались осмотреть развалины башни. Затем мы встретились в кафе на набережной, где Николаичи дожидался парома в Дубровник. По его словам, башня стояла на одной из городских стен и стена шла в направлении Обода. Интересно, что часть стены, сложенная из больших прямоугольных плит, выпала цельным куском и лежала чуть в стороне от башни под таким углом, под каким она ни за что не могла бы упасть в результате естественного разрушения. Все это еще более утвердило нас в предположении, что главная городская стена продолжалась в направлении Чистой бухты.

А время летело. Николаичи походя обронил, что музей в Сплите весьма заинтересован во всех находках с надписями, и в особенности в найденной нами табличке с нанесенными на нее рисунками древних судов. Амфоры, заверил он, останутся в музее Цавтата. Хранитель музея в Дубровнике, Лукса Беритич, посетит нас и отберет свою долю. Наконец, подразумевалось, что все наши схемы, планы, фотографии будут отправлены в Сплит. Николаичи горел желанием повидаться с д‑ром Бенуа и услышать его мнение о различных наших находках. Я обещал ему застенографировать во всех подробностях мнение величайшего из живущих авторитетов и переслать ему в Сплит.

С первым ударом колокола мы ринулись на паром, но застряли где‑то на подходе, потому что в тот же момент на трап устремилась еще добрая сотня человек. В суматохе мы потеряли нашего ученого друга, но тут же восполнили потерю, посмеявшись вместе со всеми над печальной участью какого‑то незадачливого влюбленного, который вложил в свой прощальный поцелуй столько страстного желания оказаться рядом с любимой, что угодил в воду. С болью в сердце нам пришлось констатировать, что его любимая разразилась при этом ничуть не менее жизнерадостным и громким смехом, чем все остальные.

В тот вечер нам посчастливилось встретиться еще с одним уцелевшим ревнителем древности, который под действием пары стаканчиков ракии изложил этимологию большинства местных названий. Например, Супетар оказался исковерканным вариантом Сан‑Петрус Де Медио Маре, церкви, когда‑то выстроенной на этом острове. Название острова Мкран образовалось от Сан‑Маркус; так назывался монастырь и церковь при нем, руины которой и до сих пор возвышались над островом. По названию церкви Санта Барбара один из островов получил название Бобара. Однако наиболее загадочной была церковь Святого Стефана, некогда выстроенная в западной оконечности бухты Тихой. Ныне это место известно как Сустепан. За несколько недель до этого мы рыскали долгое время в бухточке поблизости от Святого Стефана, опрашивая всех встречных и поперечных, но никто не помнил, чтобы здесь когда‑нибудь была церковь, хотя она и упоминается в работах Артура Эванса. Потом старик рассказал нам о землетрясении 1667 года, которое едва не стерло Дубровник с лица земли. Не имея денег для того, чтобы возвести новый город на месте разрушенного, отцы города обратились к монашескому ордену, основанному в XIII веке, с просьбой предоставить им заем в сто тысяч дукатов. Чтобы понять, что значили в те дни сто тысяч дукатов, стоит лишь вспомнить, что пятидесяти дукатов вполне хватало на то, чтобы снарядить священника в Иерусалим помолиться за усопшую родственную душу, причем большая часть этой суммы шла в пользу церкви. Этот орден, известный как Сокровищница девы Марии, был своего рода средневековой страховой компанией. Когда город был наконец отстроен, заем был оплачен сполна ценою пятидесяти больших зданий и тридцати лавок. Доход от этой операции пошел на создание фонда, из которого всякой девушке, рожденной в границах города и выходящей на этой земле замуж, выдавалось за общественный счет приданое, сумма которого доходила в нынешнем исчислении до трехсот‑четырехсот фунтов стерлингов. Помимо этого часть средств выделялась на воспомоществование бедным и целый ряд других добрых дел. Старик поведал нам и еще с десяток не менее трогательных историй, а потом почему‑то внезапно заторопился и исчез.

Так кончился этот полный событий день.

 

Глава XIX

Конец – делу венец

 

В последующие несколько дней мы добросовестно исследовали все, что имело хоть косвенное отношение к дороге, пролегавшей по дну бухты. В одном месте она представляла прямой, как стрела, отрезок длиной метров в двести, потом внезапно обрывалась, чтобы возникнуть вновь в сгущении водорослей и упрямо идти дальше в том же направлении. У самого берега она снова исчезала, на этот раз без продолжения. Становилось более или менее очевидно, что дорога когда‑то связывала Цавтат с Чистой бухтой и что другая улица, пересекавшая ее примерно посередине, начиналась от берега перед гостиницей «Эпидавр».

У нас оставалось несколько дней, поэтому решено было активизировать исследования максимально. Всего пару дней мог пробыть с нами Джеф, а через три‑четыре дня после него уезжали Питер и Иден. Погода была капризнее, чем когда‑либо, и дышала осенним холодом. Что до меня, то я по горло ушел в свои каталоги и описи наших находок, нанося положение каждой из них на карту бухты.

– Как ты думаешь, сколько всего амфор мы нашли, хотя бы по самой грубой оценке? – спросил я как‑то Бел, делая последнюю запись в перечне находок.

– О, трудно сказать, штук пятьдесят, возможно?

– Тогда держись, чтобы не упасть! В моем списке значится триста пятьдесят семь различных вещей!

– Триста пятьдесят семь! Не может быть! – Ис этими словами бдительная Бел проверила весь список от начала до конца.

– М‑да, возможно, мы и не нашли золотых статуй, но того, что мы нашли, вполне достаточно, чтобы заставить несколько человек изрядно попотеть! – заключила она. Мы сели в ялик и поспешили к берегу отметить с друзьями этот последний ошеломляющий факт.

За день перед отъездом Питера и Идена я предложил им выбрать место для погружений.

– В гавани старого Эпидавра! – решил за двоих Питер. Пятью минутами позже запыхтела машина, раздалось чавканье компрессора, и мы направились в бухту, где колесили по водной глади взад и вперед, буксируя акваплан, на котором плыли поочередно Питер и Иден. И вот взлетел к небу знакомый клич:

– Сюда‑а‑а!

Я поспешно бросил якорь на отмеченном месте. Иден взобрался на лестницу.

– Похоже, там абсолютно целая амфора, а вокруг – обломки скал! – сообщил он, вылезая из воды и снимая акваланг. – Я, пожалуй, спущусь еще разок, вот только воздух весь вышел. И, мама моя, какая холодина!

Чашку чая на дорогу, и вот мы вчетвером натягиваем акваланги и один за другим исчезаем в бухте, оставив Ханса в качестве наблюдателя и сторожа. Вода действительно холодна. Даже метрах на трех температура за последние несколько дней разительно упала. Дно, как обычно, – плоская, голая равнина. Конечно же, это была амфора, едва скрытая под тонким слоем грязи. И все же при первом поверхностном осмотре мне показалось, что она чем‑то отличается от предыдущих. Я дал сигнал – подплыл Питер с воздушными мешками и перекладиной, и через несколько минут амфора заскользила к поверхности. Предоставив Бел подтащить ее к судну, мы продолжали осмотр дна. Вокруг лежало несколько осколков амфор, но ни один из них не заслуживал того, чтобы быть поднятым на корабль. А вот и еще одна амфора. Несколько лаконичных движений, и она тоже оказалась на палубе. На всякий случай я ткнул внутрь железным прутом, и стреловидное тело, как взметнувшаяся для укуса змея, едва не рассекло мне лицо. Я увидел перед собой большую мурену. Она была не в духе и, как и всякая мурена в ее положении, стремилась перекусать всех и вся. Сделав пару снимков, я решил вернуть ее в лоно родной стихии и выбросил в море. И тут я увидел на дне амфоры, среди обломков глины и камней, растерзанного осьминога, который и был законным владельцем этого вместительного жилища. Мурена оказалась не только похитителем чужих жилищ, но еще и беспардонным пожирателем их обитателей.

 

 

 

_{На нашей палубе образовался склад древних сосудов}

Вскоре поднялся сильный пронизывающий ветер, который вынудил меня отойти поближе к Чистой бухте. Я хотел обследовать небольшую полосу между якорной стоянкой и причалами. Однажды мы уже побывали здесь, но кое‑что все же могли и не заметить. И снова – через борт в море. Видимость даже хуже, чем в остальных местах. Пришлось просто‑напросто ползти носом по дну в нескольких сантиметрах от слоя грязи. И вдруг кто‑то из наших дернул меня за ногу, требуя моего внимания. Это был Питер. Он указал куда‑то в сторону и рванулся туда, приглашая меня следовать за ним. Внезапно он остановился у обломка скалы и показал надпись на его шероховатой поверхности. Я подплыл, но облако грязи, поднятое нашими ластами, застлало все вокруг. Эта надпись была подозрительно похожа на одну из тех трещин самых причудливых форм, которые остаются на скалах вследствие ударов волн и порывов ветра. И вдруг до моего сознания дошло, что этот кусок скалы будоражит меня какой‑то необычностью, нет не переплетениями трещин, похожими на неведомые письмена, а именно необычностью формы – прямоугольной, с плавными сопряжениями к середине. Я решил выворотить этот обломок, освободить его из тягучих объятий илистого ложа. Решение едва не оказалось роковым, потому что после первых же движений нас окутала непроницаемая пелена; но перед тем, как она сомкнулась, покрыв все вокруг тусклым мраком, я понял, что перед нами часть статуи, торс и голова, примерно в половину натуральной величины.

Мы опрометчиво не захватили с собой воздушных мешков, к тому же Питер исчез в тумане. Я держал статую в руках, раскачиваясь по окружности, как пьяный, зная, что если отпущу ее, то потом уж не найти. Я отчаянно пытался оторваться ото дна, подпрыгнуть что есть мочи и выбраться на поверхность, но каждый раз валился вниз, словно птица с перебитыми крыльями. Поверх свитера на мне была надета куртка из синтетической кожи. Если мне удастся снять ее и вздеть над собой на манер парашюта, я, верно, смогу вырваться на поверхность.

Обхватив коленями крепко‑накрепко новую находку, я начал снимать свою мудреную сбрую. В непроглядной мути, на глубине в двадцать пять метров это, ей‑богу, не легко. Я снял пояс с балластом – только благодаря зажатой между ног статуе я не взлетел ракетой в светлеющую высь. Сгиб дыхательного шланга то и дело прекращал доступ воздуха. В конце концов я кое‑как выкарабкался из куртки. Наконец цилиндр снят со спины и я почти наверху блаженства.

Я вынул загубник, и воздух устремился под куртку. Но к несчастью, он уходил через миллион микроскопических дырочек в куртке с такой же быстротой, как и поступал туда. Мой «воздухоуловитель» давным‑давно отслужил свой срок и, как видно, перестал улавливать воздух раз и навсегда. В то же время баллон заметно опустошался, и вскоре мне уже ничего не оставалось делать, кроме как оставить находку на дне и предпринять еще одну попытку вытащить ее, как только уляжется взъярившаяся грязь. Я осторожно уложил статую, удостоверился, что она возвышается над поверхностью и довольно хорошо заметна на расстоянии, и со слезным вздохом устремился на поверхность.

Все наши собрались на палубе, оживленно обсуждая находку. Скорбным голосом я поведал им о том, что со мной приключилось.

– Ничего страшного, – безмятежно откликнулась Бел, – подожди часок, пока осядет грязь. – И она порхнула к плите приготовить нам чаю. Я тщательно, по компасу засек местоположение статуи по отношению к якорю. В любых других условиях ничего бы не стоило отыскать ее, но совсем иное дело теперь, когда видимость близка к нулю и темнота быстро сгущается. Мне приходилось видеть, и не один раз, как ныряльщики часами шарили по дну, отыскивая крупные, хорошо заметные предметы. Последующий час по унынию, царившему на «Язычнике», здорово напоминал похороны. Становилось поздно, а я и так уже оттягивал погружение, надеясь, что за это время немного поуляжется грязь. Но скоро будет слишком поздно и слишком темно, и тогда прости‑прощай наша статуя. Надо поторапливаться.

– Ну что ж, пора! Каждый берет по мешку – одного будет достаточно. Нашедший статую поднимает ее своими силами. Пошли.

Муть как будто немного улеглась: дно довольно хорошо просматривается, если держать нос сантиметрах в двадцати от грязевого слоя. Прошло минут десять, я продрог до костей. Оглядываюсь – слева от меня уже не видно ни Бел, ни Идена. Я обернулся как раз в тот момент, когда они оставили позади себя пышный шлейф воздушных пузырей из мешка. «Они нашли ее!» – согрела меня мысль. Я всплыл на поверхность. Награда за труд лежала уже на палубе, изъеденная моллюсками и другими морскими организмами, с головой, превратившейся в аморфную массу. Да и торс был не в лучшем состоянии. Похоже, что это статуя мужчины, возможно даже атлет в напряженной позе, потому что торс слегка изогнут влево. А вот от рук и ног не осталось ровно ничего.

– Боюсь, он не совсем в хорошем состоянии! – усомнилась Бел.

– Что ж из этого, зато мы нашли статую! – решил Питер. А Ханс не сказал ни слова и начал очищать статую от наростов морской растительности и свалявшихся в войлок мошек. Была ли она украшением затонувшего судна или стояла на набережной древнего города Эпидавра? Как оказалась здесь? Придется кому‑то поломать над этим голову. А что уготовано в будущем нашему мистеру Безымянному? Ниша в аккуратном музейном зале или груда обломков, которые видишь столь часто где‑нибудь на заднем дворе провинциального музея…

Впрочем, статуя доставила незаурядное удовольствие Питеру и Идену. Это еще вопрос, приходилось ли кому‑нибудь из группы подводных исследований Кембриджского университета самостоятельно поднимать на борт находку таких размеров.

На следующий день мы проводили Питера и Идена на паром в Дубровник и снова остались в своем первоначальном числе: Бел, Ханс и я. Впрочем, Ханс уже заказал себе билет на пароход, который отходит из Дубровника через две недели: он пересечет Адриатику и в Бари сядет на неапольский поезд. А мы не торопясь поплетемся в Ибизу, к месту зимней стоянки.

Оставалось и еще одно невыполненное дело – пещера Асклепия. Эксперты, которые должны приехать из Белграда, Сплита и Дубровника для осмотра наших находок, будут здесь не раньше чем через два дня. Так вот он, желанный просвет в работе. На «Язычнике» делать уже нечего: палуба завалена от кормы до носа; все находки, вплоть до последнего черепка, тщательно пронумерованы, сведены в каталоги и покоятся на палубе в аккуратных кучках: ни дать ни взять какой‑нибудь лондонский аукцион в день распродажи.

Джонни вызвался помочь и на следующий день встречал меня чуть свет на набережной. Я решил на всякий случай захватить фотоаппарат, хотя и не собирался много фотографировать. В мои планы входило лишь измерить длину и предельную глубину пещеры. Ханс поджидал нас на набережной, чтобы помочь дотащить амуницию до входа в пещеру. И какое же это было внушительное шествие: впереди Ханс с лампой и связками веревки, за ним Джонни с камерой и большим мешком, потом я с аквалангом подводными факелами и, наконец, Бел, наш славный арьергард, с большой соломенной сумкой, куда обычно складывались покупки и где вместо винограда и помидоров лежали теперь ласты, шноркель и кипа свитеров – мой защитный панцирь от объятий леденящей воды.

Пещера была теперь мне известна досконально и не таила больше никаких загадок, во всяком случае, до того места в дальнем конце большого зала на глубине десяти метров, где темнеющий зев в начале прохода возвещал неизведанность. Впереди, возможно, тупик или еще один зал.

– Уф, наконец‑то дотопали! – охнул Ханс, нарушив ход моих мыслей. Груз – с плеч долой, и вот мы стоим отдуваясь.

– Я всегда не любил холмы, – ворчит Джонни. Никто не возражает ему, а я готовлю снаряжение для спуска в пещеру. Вхожу первым и чуть не наступаю на большую жабу: это первый представитель пещерной живности, кроме разве бесчисленных пауков на ножках‑ходулях.

Мне на ум приходит рассказ одного рыбака о гигантском угре, якобы живущем на дне пещерного озера. До сих пор это казалось вымыслом – дно было голым, как старческая лысина, без намека на растительность или что‑нибудь, чем мог бы питаться угорь. Но эта жаба! Может быть, иногда угорь ловит их и в достатке разнообразит ими свое меню из пресных пауков.

– Слушай, Джонни! Если я дергаю за веревку два раза, отпускай ее потихоньку, если три – тяни на себя. Несколько рывков подряд означают опасность, тогда все время – на себя, но не быстро, а если чувствуешь – веревка зацепилась, тихо подай назад, чтобы я смог распутать ее.

Я стоял наготове. Фонарь в руке сиял ярко и, оглядевшись вокруг, я погрузился в леденящий кисель. Минуту или две я парил на глубине трех метров, стараясь отрегулировать дыхание. Если дышишь рывками, как перегруженный паровоз, ничего существенного не сделаешь. А вода обнимает ледяной простыней, медленно пронизывает набухшую тяжесть свитеров, но это еще не самое худшее – самое худшее наступит потом, когда тело стянет стальными тисками и придется ждать, пока холодным компрессом не сожмет грудь. И совсем уж невозможно удерживать загубник, когда конвульсивными толчками перегоняют взад и вперед воздух задыхающиеся легкие. Потом нагревательная система человеческого тела развивает полную мощность и постепенно нейтрализует ледяное объятие мокрой одежды, дыхание устанавливается и, наконец, все тело превращается в один гибкий, слаженный механизм, готовый к длительному и трудному действию. Надо быть в воде не слишком долго, иначе на это уйдет масса энергии. Для меня лично десять минут – это почти предел при такой температуре. После того как холод вновь охватит все тело, нагревательная система не выдерживает и отключается, мышление туманится и наступает общая дезориентация; а за ближним поворотом поджидают уже тяжелый коллапс и смерть.

Вода не так чиста, как обычно. Вероятно, в пресной воде здесь содержится изрядная примесь морской. Я и раньше замечал такое явление вблизи пресноводных ключей…Между тем я плыл вперед, к темному проходу. Подплыв ближе, сделал пренеприятнейшее открытие: то, что издали казалось мне широким про ходом, на самом деле открылось узким провалом причудливой формы, перегороженным посредине массивным сталагмитом. Войти в проход означало втиснуться в отверстие, обогнув преграду, но хуже всего было то, что, ввинчиваясь в отверстие, я все время ощущал под собой мелкую шероховатость ила. К сожалению, мне было слишком хорошо известно, что это значит – за несколько секунд видимость станет нулевой. Я оглянулся: пелена сомкнулась за моей спиной. Что и говорить, радости мало. На минуту пришлось сосредоточить внимание на расположении сталактитов и сталагмитов, сквозь которые мне придется пробираться на обратном пути. Затем, подтягивая веревку, я стал продвигаться вперед. Глубиномер на запястье показывал семнадцать метров, восемнадцать, двадцать. Вот уже и поворот или, что более вероятно, край пещеры. Теперь надо повернуться и подтянуть веревку, чтобы освободить еще несколько метров. А она, как назло, за что‑то зацепилась. Придется завернуть за угол. Глубиномер показывал двадцать два метра. Я обогнул поворот и зажег факел. Бездонный, как ущелье, туннель уходил в темноту. Муть стала плотнее, и на губах чувствовался соленый привкус. Эх, освободить хотя бы метр веревки. Но где там – ее безнадежно заело. Я уперся в стену ногами и бросил на них всю тяжесть напрягшегося тела. И тут мне пришло в голову, что тонкая веревка может не выдержать, а мне это ничего хорошего не сулит. В темноте она была мне единственным поводырем, моей дорогой назад, через разливы грязи. Подумалось, а не отвязаться ли и не попробовать без веревки? Холод давал себя знать. Взгляд на манометр – я пробыл под водой больше, чем думал. Он показывал около сорока атмосфер. Этого недостаточно, чтобы продвигаться дальше, и чертовски мало, чтобы позволить себе роскошь ошибиться, короче говоря, если случится что‑нибудь серьезное, мне вряд ли выкарабкаться. Нет, ошибиться нельзя. Дернул за веревку три раза – сигнал возвращения. Ни ответа ни привета! Дернул снова. Ничего. «Конечно же, эта чертова веревка зацепилась за что‑то! Джонни не слышит сигнала!» Надо подтягиваться на обеих руках к выходу из туннеля.

На полпути погас фонарь. С последним его отблеском я взглянул вперед. Облако грязи медленно оседало на дно. Дальше придется плыть в полной темноте. Кажется, из слепого вышел бы неплохой спелеолог! Когда я плыл сюда, в туннеле как будто не было никаких преград. Теперь же мне то и дело попадался то торчащий камень, то острые зубцы сталактитов. Освещать себе путь факелом бесполезно. Мне даже показалось, что, когда он совсем выключен, лучше видно. Время от времени я чувствовал на щеке мягкое прикосновение частичек грязи, такой легкой, что физически ощущал, как она смыкалась над головой, и тогда звук моего дыхания становился сдавленным и резким, словно я дышал под одеялом. Судя по длине веревки, до выхода было уже недалеко. Рано или поздно я все же должен наткнуться на преграду, которая удерживала веревку.

Голова стукнулась обо что‑то твердое – неужели стена пещеры? Я выставил вперед руку и ощутил плоскую поверхность. Попытался подняться – и обнаружил над собой какой‑то свод, возможно, обрушившуюся глыбу. Очевидно, я оказался в какой‑то дыре, опоясанной стенами со всех сторон. Но веревка выведет меня. Я любовно подтянул ее слегка – она уходила вперед под скалу. На минуту, всего на одну минуту овладело мной тоскливое предчувствие, что где‑то впереди обрушилась огромная глыба и преградила мне обратный путь. Но нет, до меня донесся бы звук. Я снова прощупал всю веревку – стало более или менее ясно: веревка зацепилась за выступ в стене, а я прошел под ней. Я подался назад, но ткнулся в другую стену. Мне стало не по себе. Но если мне вообще суждено отсюда выбраться, то только по этой веревке. Извиваясь всем телом – влево‑вправо, влево‑вправо, я кое‑как выполз из‑под скалы и почти инстинктивно дернул веревку несколько раз. Против всякого ожидания, она подалась назад и натянулась. «Слава богу! Кажется, Джонни услышал мои сигналы». Но, как говорится, не кричи «ау», пока не вышел из лесу. А я был в самой что ни на есть чаще. Проклятая веревка? Она нежно обвивалась вокруг сталагмитов или кокетливо проскальзывала между ними в узкий просвет, где мне уж никак не протиснуться. Пришлось дать сигнал «трави веревку» и искать дорогу назад. Все же самым худшим был давяще узкий проход впереди; я тщательно огибал преграды, ибо лес сталактитов, свисавших с потолка, ждал – и я знал это – моей малейшей оплошности, чтобы вонзиться в меня остриями своих вершин.

Вдруг я почувствовал что перевалил через хребтовину и устремился вниз по другому ее склону. Теперь я был на дружественной территории. Пальцы тут же ушли в добрую мягкую грязь. Внезапно под пальцами ощутилось что‑то твердое, напоминающее кусок дерева, или это просто обломок сталактита? На всякий случай я взял его с собой. Впереди показалось светлое пятно лампы, отбрасывающей на стены уродливые тени. Я включил факел, но он не пробивал мутную пелену взвешенной грязи. И когда через несколько минут я вырвался на поверхность, с какой же радостью я выплюнул загубник и дал зубам вволю настучаться. Потом передал находку Бел.

– Да это же кость! – изумилась она и добавила, что было уж совсем необязательно: – Где ты ее взял?

Ханс немедленно помчался к местному доктору. Мы дожидались его в кафе на набережной, заваленной нашим скарбом, который так и не удосужились перенести на «Язычник». Он явился, благоговейно держа в руках кость: «человечья!» Мы положили кость на середину стола, сидели и смотрели на нее молча. «Я не застал доктора – он ушел ловить рыбу. Зато я повидал мясника, и тот сказал, что это человечья лапа».

Вот мы и нашли монаха…

Ханс был готов отрядить меня обратно за черепом и остальными костями, но я отговорился тем, что взметнувшиеся осадки теперь не улягутся раньше чем через неделю, а к этому времени нас здесь уже не будет. И еще одна мысль: «А что, если это не преподобный? Возможно, загадочная трагедия времен войны? А если это кость грека или римлянина? Но нет, для этого она слишком хорошо сохранилась».

Отложив в сторону кость, Ханс занялся подсчетами и вскоре объявил, что я был по крайней мере на шесть метров н<