Об авторитетах и несчастной крысе

 

Мы получили письмо от хранителя музея в Дубровнике д‑ра Луксы Беритича. Не сможем ли мы, спрашивал он, навестить его в ближайшее время и познакомиться с неким Вагнером, известным в этих местах архитектором, который мог бы показать нам расположение стен, обнаруженных при постройке гостиницы «Эпидавр». Одновременно сам Беритич расскажет все, что ему известно о разрушении Эпидавра землетрясением в 365 году до н. э. Письмо обрадовало нас до крайности, поскольку Беритич был, вероятно, единственным источником такого рода сведений. Несмотря на то что это землетрясение было отражено во множестве сказаний и легенд, ходивших среди местных жителей, литературных подтверждений ему не удалось отыскать ни в одной из многочисленных библиотек, куда я обращался. Не лучше обстояли дела и в периодических изданиях. Не удивительно, что очень часто мое любопытство принимало форму навязшего в зубах вопроса: «Откуда вы это знаете?» Обычно за этим следовал взрыв недоумения: «Как, да это всем известно! Об этом знают даже дети!» Просто поразительно, как много самых компетентных мнений и как мало фактов хранится в нашей памяти! Надо отдавать себе отчет в том, что, задавая вопросы типа «Откуда это вам известно?» или «Чем вы можете подтвердить свое мнение?» – рискуешь прослыть невыносимо нудным человеком, чем‑то вроде воскресшего Сократа.

Если войдет в привычку прослеживать любую мысль до первоисточника, то долгих задушевных разговоров уже не услышишь. Я, впрочем, и сам попадался на эту удочку еще в Лондоне. Первый же заданный мне вопрос был: «Откуда у вас эти сведения?» Я быстро намотал себе на ус, что в археологических кругах нельзя ровно ничего' сказать, не процитировав источник. Именно поэтому дилетанту так скучно читать серьезные исторические работы: любое утверждение сопровождается целым рядом загадочных сокращений, представляющих собой ссылки на другие не менее скучные работы. Единственное утешение в таком чтении – это безжалостно острые замечания в убийственно тактичной форме в адрес другой теории, если она, паче чаяния, не совпадает с теорией автора.

Мы с Хансом только‑только укрыли «Язычник» в цавтатской гавани, как яростно задула бора. Цилиндры были заправлены, в них достаточно воздуха на двоих на целый день погружений. Значит, пока Питер и Иден займутся ежедневной работой, мы с Хансом сможем съездить в Дубровник и в тот же день вернуться обратно. Сказано – сделано, и уже через час мы тряслись в автобусе по взбегающему к облакам серпантину дороги.

Беритич ждал нас в маленьком кафе прямо на улице, где синеватые голуби вышагивали между низкими, совсем домашними столиками. Он представил нас Вагнеру, приветливому, полному человеку с раскидистыми усами цвета спелого каштана.

Я вытащил карандаш и блокнот, Ханс напряг свои переводческие способности, и беседа началась. Но все трое прекрасно говорили по‑немецки, так что я на время выбыл из игры.

Во‑первых, долгожданные сведения о землетрясении. Они содержались в сербском переводе одного анонимного итальянского исторического очерка. Отыскал его некий монах, бескорыстный и неутомимый собиратель легенд о Святом Илларионе, победителе дракона, о котором уже сообщалось выше.

Я добросовестно скопировал этот труд для пересылки Аренду. Он называется «Annales Ragusini anonimi» и датируется 1883 годом. В нем утверждается со всей определенностью, что Эпидавр был частично разрушен землетрясением, после чего «море покинуло брега свои», а происходило все это «по скончании Юлия Апостаты», который, как известно, отдал душу богу в 363 году до н. э. И Беритичу и нам этого было вполне достаточно, тем более что я и ранее встречал эту дату в книге Дж. Д. Уилкинсона «Далмация и Монтенегро», опубликованной в 1848 году. Правда, Уилкинсон приписывает все разрушения готам. Действительно, готы обрушились на этот край опустошительной лавиной, но… они появились в Эпидавре лишь три столетия спустя. Кстати говоря, существует обыкновение все на свете валить на несчастных готов. Но даже они вряд ли смогли бы затащить на морское дно добрую половину крупного города. Оставалось предположить одно – и это предстояло либо доказать со всей неопровержимостью, либо столь же безоговорочно опровергнуть, – что в 365 году до н. э. Эпидавр подвергся разрушительному землетрясению, которое сопровождалось гигантской приливной волной, или опусканием суши, или и тем и другим; в тот роковой год Эпидавр наполовину ушел под воду. Вот тот отрывок из летописи, в котором рассказывается, как Святой Илларион не спасовал перед стихией.

«В этот год случилось во всем мире землетрясение, вскоре по скончании Юлия Апостаты. Море покинуло брега свои, словно господь наш Бог снова наслал на землю потоп, и все повернуло вспять, к хаосу, который и был началом всех начал. И море выбросило на берег корабли и разметало их по скалам. Когда жители Эпидавра увидели это, то устрашились они силы волн и убоялись, что горы воды хлынут на берег и что город будет ими весь разрушен. Так и случилось, и стали они взирать на то с великим страхом. Тогда вошли они в дом к старцу (Святому Иллариону) и привели его на берег, как они делали всякий раз, когда начинали войну.

Он начертал три раза крест на песке и простер к морю руки, и застыли все, кто видел это, в изумлении и радости, ибо море остановилось у ног его и вскипело и стало бурлить, словно гневалось на брега свои, а потом медленно отступило и затихло. И тем прославился он в городе Эпидавре, как и повсюду в этой стране, где идет слава его от отцов к детям, и живет этот сказ меж людьми здесь».

Теперь выступил на сцену Вагнер. Да, он был на месте раскопок, когда сделали упомянутые раньше открытия. По его мнению, отрытые стены почти метровой толщины были стенами зданий. Полы были вымощены тщательно подогнанными глиняными плитами размером в половину квадратного метра. Беритич пояснил, что римляне не только покрывали такими плитами полы, но и использовали их как кровельный материал. Мы и сами видели множество таких плит, разбросанных по дну по всему району Цавтата, но не могли установить их назначение. Вагнер считал, что дом, стены которого они отрыли, был, по всей видимости, разрушен землетрясением, потому что «пол» был погребен под полуметровым слоем кровли, обломков глиняной посуды и бог весть какого еще окаменевшего хлама, который представлял собой остатки разнообразной домашней утвари, сохранившейся под развалинами рухнувших стен. Там же были найдены браслеты, которые носили когда‑то обитатели этого дома, погибшие во время землетрясения. Их кости за это время превратились в пыль.

В результате землетрясения плитки пола прорезали глубокие трещины. Вагнер узнал от крестьян, что повсеместно в земле находят здесь небольшие площадки, покрытые такими плитами; их особенно много на полпути от гостиницы к небольшому заливчику метрах в двухстах к востоку. Закладывая фундамент под второе здание гостиницы, Вагнер наткнулся на еще одну стену, похожую на две первые. Вполне вероятно, что этот участок берега был когда‑то одним из пригородов Эпидавра, а не сторожевой крепостью, как мы предполагали. Продолжением пригорода и были «холмики» на дне бухты. Вероятно, когда‑то город выходил к морю изысканными фасадами внушительных зданий, которые простирались по всему берегу от собственно Эпидавра до Чистой бухты. Остатки стен находили до самого Обода, городка, расположенного у подножия горной цепи на горизонте. Позади теперешней гостиницы эти стены достигали трех‑четырех метров толщины, причем внутреннее пространство между двумя перегородками засыпалось камнями или гравием.

Наше длительное и довольно насыщенное собеседование подошло к концу. Нам, не скупясь, рассказали все, о чем мы просили. Поэтому рукопожатие на этот раз не было чисто формальной данью приличиям.

– Что ты думаешь обо всем этом? – спросил я Ханса по дороге назад. По его мнению, было бы не лишним перекопать берег моря в этом месте, а заодно и половину гостиничного двора. Что же, мысль неплохая – если бы у нас была рабочая сила и если бы директор гостиницы позволил вырыть во дворе пару‑другую канав, куда могли бы время от времени падать его постояльцы. Конечно, раскопки на берегу рассказали бы очень много о том, что покоилось на дне, под слоем грязи. Вообще, было бы крайне недурно поставить экспедицию на широкую ногу и вести раскопки одновременно и на суше и на дне моря. Бе‑ритич ни на минуту не сомневался, что, если представить удачно разработанный план раскопок, местные власти охотно пойдут навстречу.

Поднявшись на борт «Язычника», Ханс, Бел и я провели краткую конференцию и еще раз перелистали наши многочисленные карты, планы, схемы, описи. Попутно мы делали заметки, которые потом предстояло перепечатать Бел. Когда же этот момент наступил, Бел оказалась полностью неспособной разобрать почерк своего непосредственного начальства, то есть Ханса и мой, и напечатала все по памяти, что оказалось несравнимо легче. Теперь план древнего города начал вырисовываться в основных деталях. Мы более или менее точно знали расположение внешних стен: они простирались метров на пятьсот от берега, уходя на глубину до пятнадцати метров. Надо ли говорить, что эти стены наполовину тонули в иле и грязи. Ох уж эта грязь!

И все‑таки кое‑что можно сказать в ее защиту: она надежно хранит все, что скрыто в ее липком чреве от посягательств разгульного моря, от тысяч микроорганизмов, чьи выделения разъедают даже гранит.

Погода снова ухудшилась, поэтому мы укрылись в гавани и решили понырять там. Это оказалось неожиданно интересным: каждое погружение что‑нибудь приносило. Однажды Питер поднялся на борт, держа в руке шесть чайных ложечек. Каким образом они оказались в таком невероятном месте? По этому поводу все пустились в догадки и высказали много практических, но мало увлекательных предположений – от зазевавшегося стюарда на местном прогулочном судне до разгневанной невесты, выбросившей приданое в море. Чуть позже тот же Дэвид вынырнул со старинным стартовым пистолетом – неизменной принадлежностью любых скачек, столь близких душе англичанина. Пистолет был с серебряной насечкой на рукоятке, излюбленным видом украшения оружия на Балканах в прошлом веке. И снова нас заинтересовала маленькая тайна его появления здесь. Однако кроме всего этого мы находили еще и то, что искали: черепки римского или греческого происхождения. Впрочем, теперь мы воспринимали это как должное. Находки аккуратно складывались на палубу и заносились в опись с указанием даты и места обнаружения (к сведению сотрудников музея в Сплите, для которого все это предназначалось).

Дно моря, заросшее чащами водорослей, с крутым обрывом от трех метров у набережной до двадцати пяти – тридцати метров посредине бухты, не вызывало особого энтузиазма у ныряльщиков, но что за находки дарило оно время от времени! У нас вошло в обычай внимательно осматривать убежище спрутов. Подобно сорочьим гнездам, они подчас хранили удивительные вещи: дважды я находил в гнезде осьминога бронзовые монеты, несколько раз – обломки глиняной посуды. Осьминог, который обычно возводит вокруг своего жилища вал из обломков скал, камешков и раковин, был бы верным союзником в подводном поиске, вот только жаль, что он не подвергается дрессировке.

Я философствовал как раз по этому поводу, когда Бел молча показала мне свой платок с наполовину объеденными краями.

– Удивительно, – промычал я.

– Удивительно! Нет, вы посмотрите на него! Да это же наша крыса! Пора бы от нее избавиться. Как и всякое уважающее себя судно, мы первым делом обзавелись корабельной крысой. Но почему, почему грызун, который был достаточно умен, чтобы прятаться от глаз людских, решил вдруг приняться за платки Бел? Наша крыса, невидимая и неслышимая, жила на «Язычнике» довольно долго. Откуда она взялась, никто не знает, но время от времени в ночи слышался тихий скрежет и скрип. Впрочем, эта крыса в отличие от многих других получила отличное воспитание и всегда знала, где остановиться: она вполне мирно сосуществовала с нами, почему бы нам, в конце концов, не сосуществовать с ней? Однако в последнее время у нее появились дурные манеры: то ли на нее повлияла перемена климата, то ли ее больше не устраивал рацион, но так или иначе, ее характер резко изменялся к худшему. А уж после того как она продырявила нашу единственную нарядную скатерть, Бел поставила вопрос ребром. Естественно, сначала обвинение пало на мою голову, поскольку я однажды помянул нехватку ветоши для протирки машины. Но когда Бел убедилась, что я невинен, как агнец, откладывать дольше роковое решение было невозможно.

Нашей первой же покупкой была отличная патентованная мышеловка. И начались мои ночные терзания: крыса, как оказалось, ловко извлекала сыр и выскакивала из мышеловки, прежде чем стук железной крышки возвещал о том, что она якобы поймана. Бел продолжала безмятежно посапывать, а я вскакивал с постели как ошпаренный и уныло заправлял мышеловку вновь. Когда первый килограмм дорогого сыра подошел к концу, я почувствовал даже некоторое раздражение: я и сам любил сыр, а тут приходилось скармливать весь наш запас какой‑то крысе. Стоило мне подобраться к любимому деликатесу, как Бел обрывала меня:

– Тед! Ты же знаешь, что он нужен для крысы!

– Черт бы побрал эту крысу! – В этих словах была не только личная неприязнь, но и выстраданная решимость. Я поехал к городскому фармацевту: но то ли мой сербский язык был слишком плох, то ли фармацевт оказался одним из активистов общества «Друзья животных», так или иначе, когда я изложил свою просьбу, он посмотрел на меня долгим испуганным взглядом и исчез через другую дверь.

Однажды, когда я повествовал о своих переживаниях в кафе на набережной, ко мне подошел плотный коренастый человечек. Он итальянец из Бриндизи, немного понимает по‑английски и слышал, как я сказал, что мне нужен крысиный яд. Он проводит в Цавтате свой медовый месяц и случайно захватил с собой один пакетик. Что это за человек, если, отправляясь в свадебное путешествие, берет с собой крысиный яд? Впрочем, я решил не задавать вопросов. Мы выпили, и он отсыпал в конверт немного желтого порошка. Пообещав сообщить ему о результатах, я поспешил на «Язычник». Нужно было успеть насыпать порошок в крысиную нору. Предполагалось, что через несколько дней крыса ослабеет и умрет. Бел прореагировала весьма типично: «Как, еще и кормить порошком? Неужели нельзя ее просто поймать? В конце концов, у нас маленькая яхта, а не лайнер». Все это верно, но только тот, кто когда‑нибудь пробовал отыскать левый носок или любимую запонку на бельевом складе, поймет, чего стоит изловить крысу на яхте в пятнадцать метров длиной.

Три дня подряд я подсыпал порошок у крысиной норы, и три дня она его с аппетитом поедала. Бел почти не разговаривала со мной, ограничиваясь приветливыми замечаниями вроде: «Может, подсадить еще парочку крыс, чтобы ей не было скучно?» или «Не купить ли немного молока, а то твой порошок, наверно, ей уже надоел?» На следующее утро я отправился в ялике на берег отвезти белье в стирку. Когда я вернулся, на «Язычнике», к моему недоумению, царила могильная тишина. По утрам Бел обычно упражнялась на гитаре, и, когда я уезжал, она только начала разучивать какую‑то зажигательную испанскую песенку.

– Бел, где ты? – воззвал я. Никакого ответа. «Странно! Странно!» – подумал я и спустился в каюту. Сто крат более странным было зрелище, представившееся моим глазам. Бел сидела на койке, держа в руках гитару, и неотрывно смотрела на какой‑то предмет в метре от своих ног. Это была крыса. Бедное отравленное животное наконец выползло на свет божий. Ослепленная, она попыталась пригреться в ногах у Бел, отсюда – беззвучие могилы. Чтобы прекратить мучения обессиленной крысы, я схватил что‑то тяжелое и… до сих пор при слове «крыса» Бел вздрагивает и тянется за стаканчиком чего‑нибудь подкрепляющего.

 

Глава XVII

Улица

 

Наступил день заключительного концерта летнего музыкального фестиваля в Дубровнике, и все наши во главе с Хансом решили поразвлечься. Бел и я остались на борту: Лист влечет меня куда меньше, чем мудрая меланхолия Фрэнка Синатры. Да и слишком много работы ожидало нас на «Язычнике»: надо было ответить на письма, проявить фотографии, кое‑что подремонтировать. Поэтому, когда удавалось выкроить час‑другой, я предпочитал оставаться на судне. Доспехи наши были в весьма плачевном состоянии: два вентиля пропускали воздух из‑за расшатавшихся клапанов, дыхательные трубки протекали. Все‑таки поразительно, как сильно изнашивается снаряжение всего за один сезон. Основной ущерб наносит, конечно, морская вода, но и палящее солнце есть в чем упрекнуть: если оставить резину неприкрытой, она быстро теряет эластичность. И не раз у меня замирало сердце, когда я совершал пробные погружения с комплектом, только что починенным и залатанным своими собственными руками. К счастью, ни одно из них не оказалось последним.

Назавтра за утренним чаем мы все собрались на палубе и обсуждали вчерашний концерт, когда подплыл местный рыбак Нико, с ним был пассажир, который спросил по‑английски:

– Это экспедиция, которая ищет Эпидавр?

Когда ему сказали, что это именно так, он поднялся на борт и представился: Джеф Голоф, инженер из Нигерии. Он писал нам не так давно и запрашивай наше согласие на участие в экспедиции. Ответа на письмо он так и не получил, но сейчас у него отпуск, и так как он все равно настроился провести его в Европе, то решил отыскать нас. И вот он здесь.

Я объяснил, что он приехал немного поздно и что мы вскоре свертываем экспедицию, но будем рады, если он останется с нами до конца сентября.

– Не хотите ли нырнуть прямо сейчас? – предложил Питер, и через несколько минут новобранец, сверкнув ластами на солнце, ушел в глубину. Как правило, проходит несколько дней, прежде чем новичок привыкает к снаряжению. Поначалу все идет из рук вон плохо: маска протекает, вентиль не подает воздуха, глубиномеры не работают, цилиндры заряжены только наполовину, но проходит всего несколькодней – и все эти беды уже кажутся мелочами жизни. Джеф не составил исключения, и через несколько дней я видел, как он резвился под водой с вентилем, который, как он клялся и божился пару дней назад, безбожно протекал.

Теперь у нас снова была великолепная команда ныряльщиков. Поэтому имело прямой смысл продолжить исследования глубоководной части бухты Тихой между Цавтатом и берегом Робинзона.

Мы исколесили весь этот участок вдоль и поперек, буксируя акваплан на глубине пяти метров, но нависшее зеленое марево позволяло только изредка видеть светлые прогалины на дне.

Наша команда уныло таскалась взад и вперед по бухте, и только дважды монотонность этого движения прерывали тревоги, но оба раза ложные. И вдруг Бел крикнула:

– Смотрите, Иден что‑то увидел! Я взглянул со штурвальной площадки: Иден действительно подавал сигналы. Я подозвал Питера и Джефа и подвел судно к Идену, который бороздил воду кругами над этим местом.

– Что там, Иден?

– Пока не знаю! Но похоже, что какие‑то глиняные черепки.

– О‑кей! Останемся здесь и поищем.

Последующие несколько минут проходят в обычных деловых приготовлениях. Каждый ныряльщик снимает излюбленный баллон с заправочной форсунки, закручивает вентиль, прикрепляет дыхательную трубку. Потом он проверяет глубиномер и, отыскав на палубе свободное место, готовится к погружению: пара шерстяных свитеров, шноркель за ногу, поверх брюк. После этого с тяжким кряхтеньем, подобным предсмертному стону, ныряльщик закидывает баллоны за спину и закрепляет их системой хитроумных пряжек. И поверх всего – пояс с балластом: последним надевается – первым снимается. Потом идут различные некомплектные принадлежности: глубиномер, часы, компас, ласты на ноги. Щедрый, от всего сердца плевок в маску, затем остается растереть его по стеклу и ополоснуть маску в ведре морской воды. Этот плевок, насколько я знаю, единственное средство сделать так, чтобы маска не запотевала, когда входишь в глубокие воды.

Теперь все готово. Еще несколько слов: «Все– к якорю, плывем в разных направлениях; если заметите что‑нибудь, всплывайте на поверхность и постарайтесь засечь место». Потом неизменный вопль: «Отверните мне вентиль!» Мы отворачиваем вентили и проверяем положение запасного клапана. Вниз по лестнице! И наконец оглушительный всплеск в тот миг, когда упакованное и увязанное человекоподобное весом в восемьдесят килограммов плюхается в воду. Несколько пузырей и – тишина.

Но это наверху, а внизу – все наоборот. Сначала всплеск. И не успевает какой‑нибудь слабонервный осьминог высунуться из норы и обозреть возмутителя спокойствия, как его оглушает второй всплеск, потом еще и еще – целое вторжение из другого мира. Тогда мистер Осьминог заползает поглубже в нору: что бы теперь ни происходило, он ничего не хочет знать, а то как бы чего не вышло. Разве что изредка он высунет щупальце и подтащит ко входу в гнездо еще один камешек. Не то что губан – он любопытен и вылезает поглазеть на призраков. Его мохнатые влажные губы полуоткрыты: он не может поверить глазам своим. А невдалеке еще один любопытный – меру. Но память жива, и свербит где‑то в неприметном уголке массивной головы: «Человек означает опасность!» Если хоть однажды охотник выпустил в него гарпун, он не забудет. Рыбы помельче, словно бабочки, порхают вокруг пришельцев. Они знают по опыту, что если появляется один из повелителей моря, то пища или исчезает совсем, или, наоборот, истерзанное тело какого‑нибудь морского обитателя в самом скором времени начинает плавно оседать на дно. Подобно воронам, эти грациозные создания вьются около каждой раненой рыбы, дожидаясь ее смертного часа. Другие подводные существа, большие и маленькие, не обращают на происходящее никакого внимания и продолжают заниматься своим делом. Они ведут жизнь, до краев полную жестокости. «Съешь, и да не съеден будешь!» Некогда разглядывать пришельцев, разве что они no‑_sдойдут на опасное расстояние.

Все это пронеслось у меня в голове, пока мы медленно погружались в холодную глубь, мимо зеленого клубящегося облака, в серый туман пустоты. Потом на глубине в пятнадцать метров завиднелось дно. Я попытался воочию представить какого‑нибудь древнего грека, идущего домой обедать в тени, которую отбрасывают стены домов. Вот они, эти самые стены, совсем рядом.

В это время Питер помахал рукой, чтобы привлечь мое внимание. На дне, почти скрытая илом, лежала амфора изысканной формы. Очертания ее были столь изящны и плавны, что дрожь благоговейного уважения к древним гончарам пронизала меня с головы до ног. Амфора отличалась от всех, что мы находили до сих пор; она была метровой высоты и сантиметров двадцати в поперечнике, контуры ее красиво стремились от гордой вершины к элегантному подножию. Питер и я основательно потрудились, счищая с ее стенок глину. И тут, к сожалению, она переломилась надвое. Не успели мы сложить обе ее половины на палубе, как показался Иден, держа руку большим пальцем вниз – сигнал, означавший, что он что‑то приметил на дне.

Мы снова ринулись вниз. На этот раз нашим глазам предстала большая амфора, намертво впаянная в слой цепкой глины. В конце концов, мы освободили и ее, но тут оказалось, что она набита камешками и грязью, и потому своими силами нам ее не поднять. Пришлось ждать, пока нам спустят два надувных мешка и канат. Но вот и эта амфора улеглась на палубе рядом со своей двухтысячелетней сверстницей. У нас оставался всего один цилиндр с воздухом и совсем мало времени – сумерки уже сгущались над морем. Но инерция удачного дня не давала нам покоя, гнала в море. Я нырнул, на этот раз вместе с Питером, у которого оставалось еще немного воздуха в баллоне. Вскоре я вытащил римское блюдо, а Питер – богато инкрустированный кинжал. Мне попались на глаза несколько тесаных камней, разбросанных по дну. Мы находились на окраине Эпидавра: именно здесь, где глубина достигала двадцати метров, стоял последний ряд домов у самого синего моря.

Стало темно. Продрогшие и совершенно измотанные несколькими часами погружений, мы оставили на плаву буй и поплыли к «Язычнику».

Вечером нам повстречалось несколько соотечественников – англичан, отдыхавших в Цавтате, которым мы рассказали о наших находках. Почему‑то больше всего их взволновал рассказ об осьминоге, найденном внутри одной из амфор. Мы сунули его в ведро с морской водой, а потом выпустили на палубу, чтобы посмотреть на его выходки. Осьминог оказался весьма покладистым и позволял вертеть себя во все стороны, пока не устал и не пал духом. После этого мы отпустили его в море к великому неудовольствию Джефа, который, оказывается, больше всего на свете любил блюда из «каламаре».

На следующее утро мы намеревались продолжить погружения в том месте, где вчера оставили буй. Питер, поскольку подошла его очередь, оседлал акваплан: у нас вошло в обычай использовать акваплан на всем пути от якорной стоянки до района погружений. Всю долгую ночь шел дождь, и вода была мутнее, чем обычно.

– Есть! – закричал вдруг Иден, и почти вслед за его криком Питер вылетел как пробка на поверхность. Мы застопорили, и он взобрался на борт.

– Трудно сказать, что там, на вид такие вытянутые штуки, хотя, может, и просто камни.

Я все же решил нырнуть, взяв с собой Джефа. До дна было метров двадцать. Первое, что я увидел, была сломанная амфора, а рядом с ней приникла к самому дну большая рыба‑скорпион. Обычно эти рыбы полагаются на свой угрожающий вид, но эта так хорошо и естественно сливалась с серым фоном грязи, что я проплыл бы мимо, не заметив ее, если бы ее спинной плавник не очутился в нескольких сантиметрах от моего лица. К счастью (ведь плавники этой рыбы могут нанести опасные раны), моя левая рука была в перчатке, так как я порезал ее при вчерашних раскопках. Ринувшись на рыбу сверху и сзади, я накрепко схватил ее как раз позади глаз. Шок был столь велик, что она и не сопротивлялась.

Поскольку левая рука была теперь занята, приходилось управляться с амфорой только правой. У меня был с собой лишь один надувной мешок, и я с большим трудом ухитрился завязать трос на ручке амфоры. Теперь оставалось поднырнуть под нее, а дальше уж струя воздуха из баллона доделает остальное. Эта амфора, хотя и была по размеру много больше той, что мы нашли вчера, весила меньше, будучи во многих местах отбитой: она медленно, словно нехотя, оторвалась ото дна и стала величественно всплывать, вознося меня за собой наподобие воздухоплавателя давних времен. Прежде всего на поверхности появилась моя рука, сжимавшая рыбу, что немало озадачило тех, кто стоял на палубе. Джеф бросился мне на помощь, и я едва успел выплюнуть загубник и прокричать ему, что плавники этой рыбы ядовиты. Он так и отпрянул, будто столкнулся носом к носу с гремучей змеей, потом подал мне ведро, куда мы и водворили нашу пленницу. Поначалу рыба металась, сотрясая стенки тесной своей тюрьмы, но потом, как истинный философ, примирилась с неизбежностью, утихла и заснула.

Амфору вытащили на палубу и сравнили с находками предыдущего дня. Она оказалась точной копией вчерашней. Поскольку в баллоне оставался воздух, я снова пошел вниз. Еще одна амфора, и снова – точное подобие предыдущих.

Обсудив это, мы решили, что напали на развалины греческого или римского судна. Амфоры, как правило, непохожи одна на другую. Их находят во множестве вдоль любой торной морской дороги и в гаванях древних портов. Но все они, как я сказал, так или иначе отличаются друг от друга. Например, в окрестностях Эпидавра мы обнаружили шестнадцать различных типов амфор с удлиненным горлом и пятнадцать – с короткими закругленными верхушками, но среди них не было и двух совершенно схожих. Для подтверждения этой нашей гипотезы Иден нырнул еще раз и вытащил еще одну амфору. Нас охватил трепет при мысли, что вот, под нами, древний корабль, направлявшийся в Эпидавр с полным грузом припасов. Послушать бы его историю! Но две тысячи лет – это бесконечно много, и море источило и съело деревянный корпус корабля, а накаты волн развалили его совсем, и он постепенно сровнялся с песчаным дном. Наверно, так оно и было, потому что дно здесь было ровным, как обеденный стол, и только одинокий камень да полузанесенные песком и грязью амфоры возвышались над спокойной песчаной гладью. Но даже одно это место уже заслуживает кропотливого исследования с помощью насосов.

Я мельком взглянул на нашу рыбу‑скорпиона. Она стала ярко‑малинового цвета. Наверно, потому, что в ведре оставалось немного красной краски. Я ткнул ее концом шноркеля; ее спинной плавник поднялся и налился упругой силой будто бы для удара, а рот угрожающе открылся, словно она хотела укусить меня. На самом же деле она всего лишь выплюнула из рта воду. И тут мне пришло на ум сфотографировать ее в тот момент, когда она получит свободу. Я вошел в воду и сделал пробный снимок, а потом Питер выплеснул ее в море. Рыба помедлила на поверхности, кажется, только для того, чтобы окинуть меня взглядом, в котором не было и тени благодарности, и ушла в глубину.

Я набрал побольше воздуха и нырнул вслед за ней. Судя по темпу, она никуда особенно не спешила, и уже метрах в десяти от поверхности я настиг ее. Она только слегка повернулась, как будто рассматривая меня, но в остальном оставалась спокойной. Я нажал спуск и поспешил на поверхность, потому что легкие у меня почти рвались на части.

Теперь дни неслись торопливой чередой, а ведь мы так и не смогли побывать в Дубровнике. К сожалению, там не было места для стоянки, разве что бросить якорь в порту Груз, в двух часах хода от Дубровника.

И вот мы вышли в неприветливое хмурое море. «Охо‑хо, слава богу, все это кончилось», – облегченно вздохнул Питер, когда мы встали у причальной стенки в Грузе, возле рынка, приткнувшегося у самого берега. Нам придется провести здесь день‑два, сделать кое‑какой ремонт и решить целый ряд проблем, из которых самой существенной было запастись газом. Перед сложностью этой проблемы пасуют даже бывалые яхтсмены. Этот газ в Англии носит название «Калор», или «Ботогаз», во Франции, Италии, Испании он фигурирует под разными именами. Но не в названии дело – ни одна фирма ни за какие деньги не наполнит своим газом баллоны конкурента. В Италии не примут французские баллоны, и наоборот, поэтому приходится выплачивать солидные деньги, иногда фунтов до пяти за цилиндр, которые, как правило, не окупаются. А уж если путешествуешь из страны в страну, газ влетает в хорошую копеечку. На «Язычнике» имелись четыре английских баллона, конечно же, двух разных фирм, три французских, два испанских, три итальянских. Похоже, что теперь коллекция баллонов пополнится еще и югославской продукцией. Всякий, кто решит поплавать по Средиземному морю, пусть выбросит всевозможные газовые плиты, водонагреватели и т. п. и захватит банальную керосинку с объемистой канистрой про запас.

Мы только‑только встали на якорь в Грузе, как на набережной уже собралась толпа. Да и что удивительного, если палуба «Язычника» к этому времени больше походила на музей: обломки амфор у левого борта, целые амфоры – у правого, а на корме – всякая всячина вроде мушкетов, пушечных ядер и многое‑многое другое. Совершенно ясно, что экспедиции типа нашей нужны склады на берегу. Я подумывал о том, чтобы сложить наши находки на территории Цавтатского музея, но территория представляла из себя сад такого радостного растительного разнообразия, такого изысканного и безупречного вкуса, что у меня не поднялась рука изуродовать его. Кроме того, все наше достояние будет поделено между музеями Сплита, Цавтата и Дубровника, а эту болезненную операцию лучше провести на борту «Язычника».

Как только все припасы были погружены, мы отдали швартовы, вышли из продолговатой бухты, похожей на речное устье, и, обогнув небольшой островок, ринулись навстречу волнам. У нас были все основания возненавидеть бога ветров: он что‑то не скупился последнее время. Амфоры тяжело перекатывались по палубе, сталкивались и валились друг на друга, и мне то и дело приходилось спасать их, подкладывая то парус, то связку канатов, то камни.

Оставшиеся в Цавтате члены нашей экспедиции с нетерпением ждали нас на набережной.

За два последних дня у них произошло два события. Во‑первых, Питер слегка охромел, потому что его строптивая подруга в припадке ревности безжалостно вонзила в его ногу свой острый каблучок. Во‑вторых, Ханс в наше отсутствие сформировал из местных любознательных мальчишек археологическую группу; которая тут же начала раскопки на берегу, отыскивая засыпанные песком стены.

Накануне нашего возвращения какой‑то джентльмен подошел к Хансу и его юным коллегам, обозрел выкопанную ими яму, неодобрительно хмыкнул и удалился. Мальчишки не придали его визиту никакого значения. Но через полчаса показалась странная процессия, которая змеилась по склону холма по направлению к Хансу и его соратникам. На плечах пришельцев покоился гроб с телом, для которого яма, вырытая Хансом, должна была, по‑видимому, стать местом вечного отдохновения. Ханс побагровел и весь затрясся. Но его негодование не успело перейти в гневный обмен фольклорными изощрениями, потому что вышеупомянутый джентльмен, отчаянно жестикулируя, стал убеждать близких и друзей усопшего, что это не та яма. Ханс пробормотал про себя: «Ну и страна! Не успеешь выкопать яму, как приходят какие‑то типы и суют туда покойника! А если бы мы ушли на полчаса раньше?!»

По возвращении в Цавтат мы целый день нещадно эксплуатировали Джефа и акваплан, но нашли только пару амфор. Теперь у нас было шесть амфор примерно одного типа и еще пять уже другого типа, только слегка поломанных. У нас почти не осталось сомнений, что в этом месте затонуло греческое судно. Я нанес на карту местоположение каждой амфоры. Несколько каменных глыб, найденных здесь же, представляли по всей вероятности, балласт, который использовался в те далекие времена, чтобы придать кораблю устойчивость на волне.

Поднять амфоры на борт было делом отнюдь не легким; хотя сами по себе они были не бог весть как тяжелы, но буквально каждая на три четверти была заполнена грязью и раковинами. Сначала мы недоумевали по поводу такого количества раковин, но вскоре заметили, что амфоры служили жилищами осьминогам. Они‑то и затаскивали внутрь крабов, устриц и мидий, выловленных в море.

Малое отверстие сосудов не позволяло вытряхнуть всю начинку сразу, приходилось поднимать их нагруженными и опустошать на палубе, а это работа грязная и нудная. Амфора подтягивалась на канате с корабля, но нередко древняя глина раскалывалась под собственной тяжестью и нижняя половина амфоры устремлялась вниз, едва не задев по дороге кого‑нибудь из ныряльщиков. Потом мы разработали систему, состоявшую из перекладины и двух надувных мешков, по одному с каждой стороны. И вот теперь раздутые мешки тянули веревки, пытаясь оторвать сосуд ото дна. Наступал решающий момент. Как правило, амфора отрывалась от тысячелетнего ложа и медленно всплывала, ускоряя свой подъем по мере того, как расширялся в мешках воздух. Зрелище это незабываемо: изящное детище древней цивилизации взмывает вверх, отряхивая с боков грязь и обнажая свою роспись из‑под тысячелетних отложений. Поднимаясь, амфора начинает сверкать целой гаммой ярких цветов; красноватые пятна глубоководных наростов на стенках становятся ярко‑оранжевыми, черные губки, свисающие с горловины, приобретают жирно коричневый глянец, появляются пурпурные, желтые, голубые оттенки, и вот амфора показывается над водой в брызжущем великолепии красок. Потом игра красок теряет блеск, тускнеет, гаснет и через пару дней умирает совсем. Посетитель музея увидит на стенде только номенклатурное изделие из глины однообразной серо‑белой окраски. Захватывающе интересно было бы выставить амфору в прозрачном сосуде с морской водой, где она явилась бы в первозданном виде. Но это в музее. А здесь в море, стоя с фотоаппаратом наготове, я едва успевал отшатнуться в сторону, когда из сумеречного облака, поднятого ныряльщиками, вместо грациоз