Письма  е. С. Шереметевой — матери

[в Санкт-Петербург]

(Париж, 4 ноября 1842)                                                                              23/4, Пятница

[В эти годы разница между старым летоисчислением (Российским)

и новым (Западным) составляла 12 дней. Следовательно,

дату, проставляемую Шереметевой, следует читать:

23 октября/4 ноября, Пятница (первой стоит Российская).]

 

[...] Сегодня утром с 9-ти часов до 3-х мы были в Консерватории, где шёл конкурс по фортепиано и арфе. [...] Наконец-то мы узнали адрес госпожи Обресковой, и завтра после церкви мы идём к ней. [...]

 

**

(Париж, 9 ноября 1842)                                                                                  28/9, Среда

 

В 4 часа к нам пришёл замечательный человек — господин Шопен. Он дал первый урок Мари [Кр ю денер]. Внешность его малоинтересна. Небольшого роста, худой, блондин, у него серые, довольно большие, слегка воспалённые глаза, крупный нос, рот маленький, со страдальческим выражением, — он, должно быть, очень нервный. Когда Мари, разбирая новую вещь, взяла фальшивую ноту, он застонал. — В комнате не было чужих, да ведь ничего особенного и не случилось.

[Шопен] необычайно приятен как учитель — каждую ноту объяснял на редкость тщательно и был удивительно доброжелателен.

В сущности, его не стесняешься, и если бы он жил у нас в России, с какой радостью я брала бы у него уроки. Не ругайте меня, милая мама, Аннет мне предложила начать это здесь, но я отказалась, ибо пальцы мои недостаточно гибки и полтора десятка уроков с ним мне мало что могли бы дать; вот если бы я продолжала заниматься впоследствии, то это было бы хорошей основой, но так как вскоре мы снова на шесть месяцев пускаемся в путь, то от этих уроков не останется ничего, кроме чести называться ученицей Шопена. Для меня довольно и того, что я слушаю объяснения, которые он даёт на уроках с Мари. [На уроках] он много играет — сегодня вечером играл пьесу Бетховена (ля-бемоль мажор). Он доставил нам истинное наслаждение, его игра была преисполнена душевности, очарования и доброты. Мне не терпится услышать, как он играет свои произведения, которые, говорят, очень милы.

 

**

(Париж, 11 ноября 1842)                                                                         30/11, Пятница

 

В четыре часа приехал Шопен. Сегодня его игра произвела на нас сильное впечатление.

После урока он нам играл Мазурки и Ноктюрны. Он настолько любезен, что не заставляет себя уговаривать.

Я не сумею выразить словами впечатление от его игры. Она была столь волшебна, что инструмент звучал просто неузнаваемо под его пальцами. Наконец-то я слышала человека, игра которого воплощала мою грёзу, то есть была само совершенство. Он вдохнул душу в фортепиано. Его игра так воздушна и прозрачна, это — нежность... и вместе с тем звучание глубокое и наполненное. Слушая его, уносишься в беспредельную высь; в том, как он выражает свои мысли за инструментом, есть нечто божественное. Каждый звук его несёт мысль, переданную с удивительной ясностью. Сколько бы его ни хвалили, уверяю Вас, — это не преувеличение. Он чувствует всю глубину сочинения, ему всё доступно. Это гений, возвышающийся над всеми пианистами, — теми, кто вас сперва ошеломляет, а затем приедается. Этот же, сколько бы он ни играл, всё будет мало. Каждый звук проникает прямо в сердце. [...]

Он сыграл два Ноктюрна. Мы слушали его, затаив дыхание, ибо боялись разрыдаться. На него было больно смотреть. Он ужасно кашлял, а закончив играть, был так взволнован, что, когда достал часы, чтобы посмотреть, не пора ли ехать, рука его дрожала, как в лихорадке.

Я думаю, что играть его сочинения — это профанация. Никто их не понимает, а сам он играет ритмически свободно, вдохновенно.

Как бы Вы радовались, если б Вам довелось услышать Шопена; он бы Вам тоже очень понравился. У него красивый лоб, такой, как Вы любите, лоб мыслящего человека [...] Складки у рта придают лицу горькое выражение. Когда он улыбается, чувствуешь, что этот человек много страдал, вид его улыбки вызывает боль. Его здесь называют последним лучом заходящего солнца. Он и вправду такой. Не удивительно, если он скоро исчезнет...

Ему не суждено долго жить — у него, мне кажется, слишком возвышенная душа. Такова участь всех гениев.

 

**

(Париж, 14 ноября 1842)                                                                  2/14, Понедельник

 

[...] В 4 часа приехал Шопен; дал урок, потом сыграл несколько Мазурок — как всегда, восхитительно [...]

 

 

(Париж, 17 ноября 1842)                                                                            5/17, Четверг

 

В 4 часа пришёл Шопен. После урока по нашей просьбе он сыграл Меланхолический вальс, который мы так любили в Москве; потом свои Этюды, в том числе любимого им Листа [вероятно, речь об Этюде № 1 из ор. 10]. Всё он играл восхитительно, пальцы у него какие‑то необыкновенные, то, что он играет, воспринимается прямо сердцем [...]

 

**

(Париж, 18 ноября 1842)                                                                                            6/18

 

[...] Шопен дал урок, но не играл [...]

 

 

(Париж, 22 ноября 1842)                                                                                         10/22

 

Шопен пришёл в 4 часа, довольно много играл; был, как всегда, очень внимателен. Вечером мы поехали в театр Française, чтоб увидеть Рашель [трагическую актрису], которая приобретает известность. Давали трагедию Корнеля «Цинна» [...]

 

**

(Париж, 23 ноября 1842)                                                                             11/23, Среда

 

[...] Сейчас Шопен у нас. Он пришёл так поздно, что сегодня мы будем обедать после 6 часов [...]

Я перешла в комнату малыша [Николеньки], чтобы писать Вам. Это даст мне возможность вечером послушать Шопена.

Наконец-то он начал играть — то бурные, то нежные пассажи.

Я покидаю Вас, добрая мама.

 

**

(Париж, 25 ноября 1842)                                                                        13/25, Пятница

 

Я играла на фортепиано вместе с Мари [...] В 4 часа пришёл Шопен. Он всегда нам что-нибудь играет [...]

 

 

(Париж, 28 ноября 1842)                                                                16/28, Понедельник

 

[...] Я пошла с дамами погулять; они заходили в разные магазины и среди прочих — к одной модистке, где от нечего делать примеряли капоры и шляпки; я попросила разрешения их покинуть, чтобы не пропустить Шопена, который приходит в 4 часа. Когда я вернулась домой, он как раз отсылал карету. — Шопен пробыл у нас довольно долго, как всегда, играл, и я набралась храбрости попросить его написать мне и Мари что-нибудь в альбом. Он был очень мил и обещал.

Мне кажется, что в ближайшие дни я всё же решусь стать его ученицей. Он и в самом деле — верх совершенства; вообразите, что он заставляет разучивать пьесы прямо при нём, да так, что почти невозможно не сделать успехов. Однако, милая мама, не сердитесь, если я не буду брать уроки. [...]

Малыш продолжает гулять в Тюильрийском саду [...] Удивительно, как этот ребёнок располагает к себе сердца, и его все находят очаровательным. Как раз сегодня Шопен сказал, что его нельзя не полюбить, у него такой добрый взгляд; он и в самом деле очень мил.

 

**

(Париж, 2 декабря 1842 )                                                                                20/2, Пятница

 

[...] В 4 часа пришёл Шопен, и, дорогая мама, великая новость — я твёрдо решила брать уроки. Правда, это будет очень дорого, но Аннет ради меня готова пойти на это. Я поборола страх ради счастья слышать его 2 раза в неделю. А кроме того, это мне что-то даст — во всяком случае, я на это надеюсь. [...]

Мари осталось ещё два урока, а потом я займу её место. Мой первый урок — какая это будет радость!

[Продолжение письма на следующий день:]

21/3, Суббота

 

Сегодня утром я немного поиграла, моя дорогая мама. В 4 часа прибыл Шопен... а немного позже — художник-живописец Гуд е н. Шопен в этот вечер играл довольно много и, как всегда, очень нежно. Среди прочих вещей он сыграл Мазурку, которую так часто играл Марк е вич в прошлую зиму.

 

**

(Париж, 8 декабря 1842)

 

На обед к нам приехали Шопен, Гуден [...] После обеда Шопен писал в наших альбомах. Мари он написал Вальс (альбом М.Крюденер нам неизвестен), а мне необыкновенно изящную пьесу (альбом Е.С.Шереметевой хранится в ЦГАЛИ (ф. 752; ед. хр. 736; фонд Е.С.Дёлер). Автограф Шопена — набросок (16 тактов) начала Ноктюрна fis-moll, изданного позднее (в f-moll) как ор. 55. Проставлен темп: «Andante» и дата: «Paris, le 8 December 1842.» Подпись: «F.Chopin».).

Он послал за одним вундеркиндом, неким юным Фильчем, мальчиком 12-ти лет. Шопен занимается с ним; он сказал, что это удивительный талант, тонко чувствующий музыку. К нашему великому огорчению, его [Фильча] не застали дома [...]

 

**

(Париж, 9 декабря 1842)                                                                            27/9, Пятница

 

[...] Слава Богу, малыш [Николенька] чувствует себя превосходно. Вчера после обеда он развлекал общество; мы сидели за круглым столом, Шопен писал, Гуден рисовал, и малыш совершенно не хотел покидать нашего общества, без умолку болтая со всеми.

 

**

(Париж, 16 декабря 1842)                                                                         4/16, Пятница

 

[...] Аннет объявила мне, что принесли записку от Шопена. Она решила надо мной подшутить и сказала, что он отказался [со мной заниматься]. Признаюсь, я покраснела и сказала, что это вполне естественно, но всё же записку прочла. Написана она была ещё вчера, и оказалось, что я слишком быстро осудила его [Шопена], потому что во всём был виноват посыльный [принёсший записку поздно]. Он [Шопен] просил прислать за ним карету сегодня к 4 часам. Я думаю, Вы понимаете, что до этого времени я буду очень волноваться. [...]

В 5 часов, приехал Шопен. Урок начался с [слово неразборчиво]. Я удивляюсь собственной храбрости: ему нужно было что-то сыграть, и мои пальцы двигались довольно смело. Я сыграла ему пьесу Вольфа [?], а учить буду пьесу Шопена. Он будет ко мне приходить по понедельникам и пятницам. Я очень рада, что первый шаг сделан [...] Вы будете радоваться вместе со мной моим занятиям с Шопеном [...]

 

**

(Париж, 17 декабря 1842)                                                                                          5/17

 

[...] Мы выразили Шопену наше сожаление по поводу того, что госпожа Обрескова у нас не бывает.

 

**

(Париж, 19 декабря 1842)                                                                 7/19, Понедельник

 

Сегодня, дорогая мама, в 4 часа у меня будет Шопен, а вечером мы идём к д’Аппоньи [(60 лет) — австр. посол в Париже; страстный меломан; близкий знакомый Шопена]. На мне будет атласное платье в белую и голубую полоски, в волосах белые живые цветы [...] Как бы я желала, чтоб дорогая тётя побывала хотя бы на одном из моих уроков с Шопеном, — он такой спокойный и безмятежный, что не ощущаешь никакого страха; и я думаю, что сегодня мои пальцы дрожать не будут, как иногда бывает.

 

**

(Париж, 20 декабря 1842)                                                                        8/20, Час ночи

 

[...] После того, как я отправила Вам письмо, я села за рояль. После 4-х часов пришёл Шопен. Утром я хвасталась, что совсем не волнуюсь, — а вот и нет, мои пальцы всё время ошибались. Ученический страх — это так возмутительно! Я злюсь на себя, но, увы, не помогает!

Спокойной ночи, милая, дорогая мама, благословите меня.

 

**

(Париж, 20 декабря 1842)                                                               8/20, Вторник вечером

 

[...] Не правда ли, Вам кажется несколько странным, что я беру уроки у Шопена. Однако не думайте, будто я делаю какие-то успехи; другая сделала бы больше, но я ужасно тупа; я учу в три раза дольше то, что другая сыграла бы на втором уроке. Ну, ничего... Понемногу, черепашьим шагом... [...]

 

**

(Париж, 22 декабря 1842)                                                                        10/22, Четверг

 

[...] Я занималась, играла Ноктюрн и Вальс Шопена — ведь завтра он придёт, дорогой учитель. [...]

Вечером мы не поехали к Итальянцам [в Итальянскую оперу в Париже]. Там дают «Линду ди Шамуни», которую мы слушали уже 2 раза... Я рада этому из-за Шопена — у него меньше будут болеть уши. [...]

 

**

(Париж, 23 декабря 1842)                                                                            11/23, Пятница

 

[...] В ожидании Шопена я упражнялась [...] Шопен не смог прийти. Завтра за ним пошлю. Вечером мы поехали во Французскую оперу с г-жой Обресковой. [...]

 

 

(Париж, 24 декабря 1842)                                                                       12/24, Вечером

 

[...] Приехал Шопен, у меня был удачный урок. Он пробыл больше часа и был весьма доволен мною.

 

**

(Париж, 26 декабря 1842)                                                                                          14/26

 

У меня сегодня Шопен, поэтому я спешу. Мне надо ещё позаниматься и пойти погулять. [...]

 

(Париж, 27 декабря 1842)                                                                                        15/27

 

[...] В 5 часов у меня был Шопен. [...]

Сегодня вечером мы были у Итальянцев, давали «Севильского цирюльника». Всё прошло великолепно, Лаблаш в роли доктора Бартоло был очень потешен. Мы сидели в ложе г-жи Обресковой, которая сама не приехала. [...]

 

**

(Париж, 31 декабря 1842)                                                                       19/31, Суббота

 

[...] Был короткий урок итальянского языка... после чего я стала ждать приезда Шопена.

Урок был очень приятен, сейчас я разучиваю одну Сонату Бетховена — дорогая тётя меня теперь не узнала бы. Пальцы мои приобрели беглость, а играя его Ноктюрн, я вкладываю столько чувства в каждую фразу... даже смешно об этом говорить, но вправду хорошо. Он [Шопен] был очень доволен тем, что я поняла его мысль. Всё это я пишу потому, что, полагаю, Вам доставит удовольствие знать, что каждый, кто меня теперь слушает, отмечает мои успехи. Аннет мне даже сделала подарок, добавив ещё один час занятий, — а это значит, что он [Шопен] будет приходить ещё и по средам. Уверяю Вас, мне будет очень жаль кончать эти уроки; ах, если б можно было посадить его в карету и увезти с собой в Россию. Мы Вам подарили бы такое счастье — счастье услышать его. Вчера он удивительно играл одну из своих Прелюдий; он хочет, чтобы я выучила её в ближайшее время.

 

**

(Париж, 2 января 1843)                                                      22/2 января, Понед[ельник]

[Е.Шереметева ошиблась — в Санкт-Петербурге

понедельник приходился на 21 декабря.

 

Сегодня у меня будет Шопен; это значит, что я буду упражняться всё утро.

[...]

В 5 часов пришёл Шопен [...]

 

**

(Париж, 7 января 1843)                                                                             26/7, Суббота

 

Дорогая мама, спешу закончить своё письмо — мы идём в церковь, где заказали службу за упокой души нашего дорогого папы.

Вчера [...] Шопен пришёл в 5 часов, но урока не давал. Мы пошли вместе с ним к Плейелю [в магазин] смотреть его превосходные инструменты. Он [Шопен] играл в течение целого часа — и это была ангельская музыка. Потом он проводил нас домой и был очень весел.

Сегодня на урок он обещал прийти с молодым Фильчем. [...]

 

**

(Париж, 7 января 1843)                                                                             26/7, Суббота

 

[...] В 4 часа приехал Шопен с братьями Фильч и попросил играть младшего. Тот действительно оказался превосходным музыкантом. Госпожа Паск а лис, которая слышала его в Вене, нашла, что в руках Шопена он удивительно вырос. В [18]44-ом году он приедет в Россию, и тогда Вы получите некоторое представление об игре самого Шопена. Он [Фильч] — просто чудо. Со временем это будет нечто необыкновенное.

Они [братья Фильч] присутствовали на моём уроке. Я немного волновалась, однако Шопен был очень доволен тем, что мне пришлось перед кем-то играть.

 

**

(Париж, 9 января 1843)                                                                                              28/9

 

[...] Я пошла готовиться к уроку Шопена, который сегодня придёт [...]

 

 

(Париж, 10 января 1843)                                                                         29/10, Вторник

 

[...] Днём я сидела за фортепиано в ожидании Шопена, который пришёл в своё обычное время. После урока мы обедали на английский манер, то есть после 6-ти часов [...]

 

**

(Париж, 11 января 1843)                                                                             30/11, Среда

 

[...] В 5 часов был Шопен. [...] Аннет наконец решилась петь в присутствии Шопена. Госпожа Обрескова говорила ему о её голосе — и теперь он ей аккомпанировал прелестный романс Виардо. Сперва её голос звучал несколько глуховато, но потом всё пошло хорошо.

 

**

(Париж, 14 января 1843)                                                                           2/14, Суббота

 

[...] Вчера я разобрала очаровательный Ноктюрн моего дорогого учителя.

[...]

Скажите ей [тёте], что я с Шопеном учу этюды и упражнения Клементи.

[...]

 

**

(Париж, 18 января 1843)                                                                               6/18, Среда

 

К обеду у нас была госпожа Обрескова; она приехала как раз во время моего урока с Шопеном. Можете себе представить, как она нам мешала. Живая и возбуждённая, она без конца отрывала Шопена, заставляя его играть самого.

Мы просили его остаться к обеду, но он отказался, потому что у него был другой урок.

 

**

(Париж, 19 января 1843)                                                                            7/19, Четверг

 

[...] Завтра будет последний урок с Шопеном — это очень грустно [...] Он приедет к нам обедать. [Шопен] всё время хочет Вам писать. Я не знаю, получили ли Вы письмо гения?

Доброй ночи, дорогая, добрая мама.

 

**

(Париж, 20 января 1843)

 

Сегодняшний день был такой, какой бывает обычно накануне отъезда. [...] Затем мой урок с Шопеном. Я была рада, что нам никто не мешал; мы расстались самыми добрыми друзьями, договорившись, что возобновим уроки, если он будет здесь весной.

[...] Мы рассчитываем уехать завтра около 1 часу дня, чтобы к ночи попасть в Фонтенбло.

 

 

**

ИСТОРИЯ ЭПИСТОЛЯРНОГО  НАСЛЕДИЯ  ШОПЕНА

(Статья представляет собой расширенный вариант предисловия к 1-му изданию книги «Ф.Шопен. Письма» (М., 1964).)

 

Эпистолярное наследие Шопена имеет поистине огромное значение. В письмах гениального композитора раскрывается подлинный облик Шопена- человека, дополняющий облик Шопена-музыканта.

Письма Шопена рано привлекли к себе внимание исследователей. Живой интерес к ним обусловлен не только чисто биографическим их значением, но и несомненным литературным талантом их автора. Недаром эти письма называли «подлинными жемчужинами литературы».

Будучи главным, а подчас и единственным источником сведений о жизни композитора, они донесли до нас драгоценные факты биографии Шопена, воссоздали образ несравненного музыканта и дали представление о широчайшем диапазоне его таланта, который в большей или меньшей степени проявился чуть ли не во всех сферах искусства. За событиями, которые описывает Шопен, ясно просматриваются представления композитора о самом себе, о смысле как собственного творчества, так и творчества своих знаменитых современников. Нельзя не указать также на бесспорную историческую ценность писем, ибо их автор был активным участником событий, которые сами по себе имеют беспрецедентную значимость, а их оценка Шопеном к тому же позволяет выявить политическую и нравственную позицию великого польского композитора.

Опубликование эпистолярного наследия Шопена имеет длительную историю. Как известно, в переписке Шопена существуют большие пробелы. Бури, пронёсшиеся над Польшей, не пощадили наследия одного из лучших её сыновей — письма Шопена делили судьбу Родины.

Мы не располагаем подчас письмами за целые годы его жизни. (Так, нам неизвестны письма Шопена к родным за 1833, 1834, 1837—1843 гг. и ответные письма родителей и сестёр композитора за 1830, 1838—1840, 1843, 1846 и 1847 гг. Список несохранившихся писем Шопена см. в Приложениях.)

Особенно большое значение имели бы письма Шопена к семье и ближайшим друзьям, написанные в первые годы жизни в Париже, когда Шопен писал охотно и много — о себе, об увиденном, о посещении театров, о знакомстве и отношениях с крупнейшими деятелями европейской культуры (существование этих писем подтверждается лишь косвенно — о них упоминается в дошедших до нас письмах родных Шопена).

После смерти Шопена его письма, адресованные семье, были разделены между сёстрами композитора.

У Изабеллы Барчиньской находились автографы писем, написанных Шопеном после отъезда из Польши (главным образом за 1831—1845 гг.). Их судьба печальна. 19 сентября 1863 г. в Варшаве было совершено покушение на царского наместника, графа Фёдора Фёдоровича Берга. Бомбу бросили с крыши дворца Замойских, в котором на 2-м этаже жила семья Барчиньских. При обыске и разгроме их квартиры разъярённой солдатнёй все эти письма безвозвратно погибли (некоторые из них мы всё же знаем благодаря публикации М.Карасовского в 1862 г.), а с ними погибли и некоторые из шопеновских реликвий. (К счастью, как выяснилось совсем недавно, сохранились копии многих из них, сделанные рукой И.Барчиньской (см.: Korespondencja Fryderyka Chopina z rodziną. Warszawa, 1972, s. 19).)

Автографы писем Шопена, хранившиеся у Людвики Енджеевич, после её смерти перешли к дочери, Людвике Чехомской, а затем были разделены между её детьми. Часть этих автографов погибла в 1939 г. во время осады Варшавы, другие, хранившиеся в Литве, по-видимому, разделили ту же участь (к счастью, эти письма неоднократно издавались). Из архива Людвики Енджеевич сохранились автографы тех писем, которые до войны были переданы её наследниками в различные архивы, главным образом в фонды Общества имени Фридерика Шопена в Варшаве. Так же погибли (1944) автографы впервые опубликованных в 1926 г. писем Шопена к Яну Бялоблоцкому.

С 1914 г. неизвестна и судьба автографов писем Шопена к одному из ближайших друзей его юности, прекрасному музыканту, поверенному его чувства к Констанцьи Гладковской — Тытусу Войчеховскому. Письма к нему (вероятно, далеко не все) известны только по более ранним публикациям.

Констанцья Гладковска перед смертью сожгла находившиеся у неё письма Шопена, и они нам неизвестны.

Сохранилась фотокопия «Альбома-дневника» Шопена, сгоревшего в 1944 году в библиотеке Красиньских в Варшаве. Частично уцелел и ряд писем Шопена к Войчеху Гжимале, Юльяну Фонтане, Огюсту Франкомму, Огюсту Лео, Камилю Плейелю, Мари де Розьер и др.

Не уцелело ни одно из написанных на Майорке, в Марселе и Ноане писем Шопена к самому близкому ему в те годы человеку — Яну Матушиньскому. Между тем переписка между ними в этот период должна была быть довольно обширной. (Нам также неизвестны письма Шопену людей, в разное время близких к нему, — Войчеховского, Гжималы, Фонтаны и др.)

Немногое сохранилось и из переписки Шопена с его издателями. Известно лишь несколько писем в ляйпцихьскую издательскую фирму «Брайткопф и Хэртель», к парижскому издателю Морису Шлезингеру. Не сохранились письма Шопена к издателям Анри Лемуану, Луи Брондюсу, Карлу Кистнеру (хотя из писем Шопена к другим лицам явствует, что переписка с ними имела место). Неизвестна судьба несомненно существовавшей его переписки с лондонским издателем Христианом Весселем (фирма «Вессель и К ^о» — «Вессель и Стэплтон»); эта переписка представила бы большой интерес из-за содержащихся в ней подробностей конфликта композитора с Весселем по поводу невероятных названий, которые тот самовольно давал произведениям Шопена (см. письмо 409, Т. 1 и коммент. 3 к нему). Вероятно, фирма уничтожила эти компрометирующие её письма.

Во время налёта гитлеровской авиации на Лондон погибли автографы нескольких никогда не публиковавшихся писем Шопена из собрания крупнейшего английского биографа композитора — Артура Хэдли.

Известно, какое большое место в жизни Ф.Шопена занимала Ж.Санд. Опубликование переписки между ними имело бы совершенно исключительное значение для воспроизведения подлинной картины их взаимоотношений (целый ряд «мифов», созданных самой Ж.Санд, был бы окончательно развеян).

Ж.Санд сожгла адресованные ей письма Шопена, так же как и свои письма к нему. Сохранилось лишь небольшое их количество (эти письма, к сожалению, не отражают их взаимоотношений во всей полноте). Можно со всей решительностью заявить, что Ж.Санд стремилась уничтожить переписку с Шопеном, чтобы навсегда скрыть подлинную картину своих отношений с композитором, оставив потомкам лишь воссозданную в мемуарах и ряде других произведений собственную их «версию», — смеем утверждать, весьма далекую от объективности. (Эдуард Ганш всё же полагает, что копия их переписки сохранилась (см.: Ganche Е. Dans le souvenir de Frédéric Chopin. Paris, 1929, p. 131).)

История обнаружения писем Ж.Санд в Силезии заслуживает внимания.

Возвращаясь в Варшаву после смерти своего любимого брата, Людвика Енджеевич везла с собой в Польшу личный архив Шопена — все хранившиеся у него письма, в том числе и письма к Ж.Санд. Можно предполагать, что число этих писем было значительным. Но при ней был и более драгоценный груз — сердце Шопена, которое он завещал похоронить на родине. В декабре 1849 г. при переезде через русско-прусскую границу, торопясь скорей добраться до Варшавы и опасаясь задержек со стороны русских таможенных властей, Людвика Енджеевич оставила письма Ж.Санд на хранение у знакомого их семьи, жившего в Мысловицах. В будущем она собиралась забрать их. Её опасения могли быть продиктованы рядом причин: во-первых, все возвращающиеся из Франции (особенно поляки) после революции 1848 г., конечно, вызывали особо «заботливое» внимание со стороны царского таможенного надзора; во-вторых, имя Ж.Санд и её демократические убеждения были широко известны, а это могло вызвать более тщательный досмотр её писем; наконец, Людвике, вероятно, не хотелось подвергать нескромным взорам столь интимные письма, обращённые к её брату. Мы склонны придерживаться именно этого последнего предположения.

К сожалению, человек (его имя нам неизвестно), которому Людвика Енджеевич доверила хранение писем Ж.Санд, отнёсся к этому поручению безответственно, в результате чего, как мы впоследствии увидим, все письма погибли. [А с другой стороны — довольно странно, что и сама Людвика целых полтора года не беспокоилась о письмах. Понятно, что был траур и хлопоты по упокоению сердца Шопена, но уж летом-то 1850 года, более чем через полгода после смерти, можно было побеспокоиться и забрать письма. Однако они почему-то оказались брошенными, в связи с чем версия Солонж Клезанже (см. ниже) не представляется такой уж фантастической.]

Из сохранившейся корреспонденции Александра Дюма-сына известно, что ему, когда он находился в Силезии, случайно попали в руки оставленные сестрой Шопена письма Ж.Санд. Он познакомился с ними и даже переписал те, что казались ему наиболее интересными, — либо целиком, либо отрывочно. А Дюма-отец, узнав от сына о столь неожиданной находке, известил об этом Ж.Санд, и по её настоятельной просьбе Дюма-сын ещё раз взял уже возвращённые им письма и не вернул их хранителю. Затем письма были отосланы Ж.Санд вместе со сделанными им копиями.

Представляет несомненный интерес противоречие в оценке содержания этих писем, данное, с одной стороны, Дюма-сыном в письме к отцу, а с другой — самой Ж.Санд.

Итак, 23 мая 1851 года Александр Дюма-отец писал Ж.Санд:

 

«Милостивая государыня.

Прежде всего тысячу раз благодарю Вас за ваше внимание. Позвольте переслать Вам отрывок письма Александра, которому в Мысловицах представился случай напомнить мне о Вас. Постарайтесь разобрать его почерк. Может быть, Вы захотите вернуть себе письма, о которых он пишет; судя по его тону, это, вероятно, не окажется слишком трудным. Любите меня немного; я Вас очень люблю.

С самым сердечным почтением

А.Дюма-отец

23 мая 1851. Париж».

 

К этому письму был приложен отрывок письма Дюма-сына, в котором он пишет, как случайно нашёл письма Ж.Санд:

«Мысловице, май 1851 г.

В то время, как ты, дорогой отец, обедал с г-жой Санд, я также был мысленно с ней. И отрицай после этого родство душ! Представь себе, что у меня в руках вся её десятилетняя переписка с Шопеном. Можешь судить, сколько я переписал из этих писем, куда более исполненных очарования, нежели известные письма г-жи де Севинье! Я привезу тебе их целую тетрадь, ибо, к сожалению, письма эти мне были даны лишь на время.

Как случилось, что эту корреспонденцию, расцветшую в самом сердце Берри, я нашёл в Мысловице, сердце Силезии?

Всё очень просто. Шопен — знаешь ты или нет — был поляком. Его сестра после его смерти нашла эти письма в его бумагах; они были завёрнуты, помечены и хранимы с самым благоговейным уважением и любовью. Она увезла их, и в момент въезда в Польшу — где полиция бесцеремонно перечитала бы всё, что она везла, — доверила их одному из своих друзей, жившему в Мысловице. (В работе Самуэля Рошблава приведена другая версия «похищения» этих писем, видимо, сообщённая автору Солонж Клезанже, — версия, бесспорно, более романтичная, но всё же, вероятно, менее достоверная: «Письма эти, которые сестра Шопена везла в Польшу после смерти брата, были задержаны на границе для досмотра. Дюма, точно так же задержанный там из-за отсутствия паспорта, нашёл у начальника местного полицейского поста этот драгоценный клад. Его любопытство было возбуждено, и начальник позволил ему удовлетворить его. Он проглотил всю корреспонденцию в одну ночь, а на другой день попытался убедить охранника вручить ему эту корреспонденцию, чтобы вернуть её тому, кому она принадлежит по праву, то есть автору. Начальник и слышать не хотел об этом и, обеспокоенный, потребовал вернуть ему письма. А.Дюма-сын попросил 24 часа отсрочки, которые и были ему даны; он воспользовался ими, чтобы дерзко убежать вместе с письмами. Затем он направился в Париж, откуда написал Ж.Санд» (цит. по кн.: Каренин Влад. Жорж Санд, её жизнь и произведения, Т. 2, с. 605).)

Тем не менее профанация [осквернение святыни (интимной переписки)] всё же имела место, ибо я посвящён в них [узнал их тайну], но, по крайней мере, эта профанация оправдана моим поклонением перед ней [Ж.Санд], чего нельзя сказать о полиции.

Уверяю тебя, нет ничего более грустного и более трогательного, чем все эти письма, чернила которых уже успели выцвесть; ведь каждое из них с трепетом брало в руки существо, ныне уже умершее. Тягостное впечатление производит эта смерть, наступившая в конце самых весёлых, самых интимных, самых живых подробностей жизни. Была минута, когда я пожелал, чтобы хранитель писем, который является моим другом, внезапно умер и чтобы я тем самым получил в наследство то, что дано ему на хранение, имея потом возможность преподнести хранимые им бумаги г-же Санд: она, возможно, была бы счастлива пережить вновь события безвозвратно ушедшего прошлого. Но этот негодник, мой друг, к сожалению, здоров на славу. Думая, что я уеду 15-го, я вернул ему эти бумаги, которые он даже не полюбопытствовал прочесть. Чтобы ты до конца понял причину его равнодушия, знай, что он компаньон экспортной фирмы.

Александр».

 

Как явствует из следующего письма Дюма-сына, Ж.Санд просила доставить ей её письма Шопену. Вот его письмо:

«Мысловице, 3 июня 1851 г.

Милостивая государыня.

Я всё ещё нахожусь в Силезии и счастлив, что коль скоро я здесь, то смогу быть Вам чем-либо полезным.

Через несколько дней я буду во Франции и — разрешит мне это г-жа Енджеевич или нет (Можно с полной уверенностью предполагать, что ни Ж.Санд, ни Дюма-сын не обращались за подобным разрешением к Л.Енджеевич.) — лично привезу Вам письма, которые Вы желаете получить обратно. Есть вещи настолько справедливые, что они для осуществления не нуждаются в чьём-либо разрешении. Разумеется, копия этой переписки тоже будет Вам вручена, всё это должно простить моё невольное посвящение в Вашу тайну.

Смею Вас уверить, Милостивая государыня, что во мне не было и тени непочтительности. Сердце, которое столь нескромно стало поверенным в тайнах Вашего сердца, уже давно принадлежит Вам, а моё поклонение перед Вами есть выражение самой бескорыстной и постоянной привязанности. Соблаговолите поверить в это и простить своего слугу.

Примите, Милостивая государыня, уверения в моём совершенном уважении.

     А.Дюма-сын».

[Похотливое раболепие обоих Дюма перед Ж.Санд, выдаваемое за «дворянскую честь», пытается «оправдать» банальное воровство «ради справедливости». Справедливость — это когда письма одного остаются у одной стороны, а письма другого — у другой. Точка. Когда письмами обоих насильно овладевает одна сторона — это попрание справедливости. Для Дюма-сына эта кража — лишь приключение на манер кражи подвесок королевы в романе Дюма-отца. А то, что это является бесчестием и несправедливостью по отношению к Шопену и его семье, обоим Дюма в голову не приходит. В обратной ситуации, если бы Дюма испытывали бы подобное похотливое раболепие по отношению к Людвике Шопен, а о «какой-то там» Ж.Санд знали бы лишь понаслышке, ни одному Дюма и в голову не пришло бы идти на воровство «во имя справедливости»! Что-то у некоторых французских писателей не то с понятиями чести.]

5 августа 1851 г. А.Дюма-отец сообщил Ж.Санд: «Он [Дюма-сын] или приедет к Вам или перешлёт пакет». В ответ Ж.Санд просила (14 августа 1851 г.): «Будьте любезны доставить пакет, хорошенько его запечатав, г-ну Фалампену на улицу Людовика Великого № 33» (Эти письма цит. по кн.: Каренин Влад. Жорж Санд, её жизнь и произведения, Т. 2, с. 604—607.).

Получив свои письма, Ж.Санд писала А.Дюма-сыну:

«Ноан, 7 октября 1851 г.

Так как вы имели терпение прочесть это малозначащее, из-за многочисленных повторений, собрание, которое я только что перечитала и которое, как мне кажется, может быть интересно лишь моему сердцу, вы теперь знаете, какой материнской нежностью были заполнены девять лет моей жизни. Конечно, в этом нет никакого секрета и я могла бы скорей гордиться, чем краснеть из-за того, что я, словно своего собственного ребёнка, утешала это благородное и больное существо.

Но теперь вы знаете и тайную сторону этой переписки. В ней нет ничего серьёзного, но мне было бы больно, если бы её стали комментировать и раздувать. Своим детям, когда они вырастают, говорят всё. Стало быть, я тогда говорила моему бедному другу то, что сейчас могла бы сказать своему сыну. Когда моя дочь заставляла меня страдать из-за высокомерия и шероховатостей своего поведения, поведения избалованного ребёнка, — я жаловалась тому, кто был моим вторым „я“ (Ж.Санд, как видно из её переписки, не раз утверждала, что она никогда не поверяла Шопену свои семейные дела.). В конце концов её характер, столь часто причинявший мне страдания и пугавший меня, смягчился благодаря Богу и приобретённому опыту. К тому же беспокойство матери иногда преувеличивает эти первые проявления упрямства и те недостатки, причиной которых бывает порой сама мать, когда она слишком любит