Затем Rue de Chaillot 74 и наконец

Place Vendôme № 12.

Это последний инструмент, к которому он прикасался

и на котором сочинял »

(цит. по кн.: Karłowicz M. Pamiątki po Chopinie, s. 334).)

В ответ я получила самое страшное в жизни [твоё] письмо — приказ об общей распродаже, на что вы должны были прислать мне доверенность, с добавлением: всё продать, ничего не оставлять, ничего, «ни одной тряпки в дом не пущу» и т.д.

Когда уже была составлена полная опись, меня спросили, где я хочу, чтобы состоялась распродажа: дома или в аукционном зале; сказали, что дома будет намного выгоднее, — а второе место соответствует всем условиям закона, но даст значительно меньше. — Всеобщим желанием было, чтобы вещи остались в руках людей знакомых, — такое питали уважение к его личности, что не хотели, чтобы кто-нибудь пользовался его вещами или ходил в его одежде, — возникала даже мысль собрать всю мебель в квартире, которую он занимал ранее и, обставив её, как при жизни, уберечь, как вольтеровскую в Ферне; это были мысли добрых сердец, но без реальной возможности осуществления, — главное, думали о том, чтобы все сувениры оказались у знакомых; итак, когда меня спросили, как и где должна происходить распродажа, — лица, к которым я была полна благодарности за дружеское участие, проявленное к Фр[идерику], заявили, что если дело касается выгоды, то эту разницу они сами возместят, лишь бы не было публичной распродажи. Разве я могла принять что-либо подобное — или действовать вопреки их желанию, подвергать их новым тратам? — Разве не надо было именно тогда отплатить сердечностью за сердечность, даже с удовольствием принять убыток, ибо таким образом мы, хоть частично, могли отблагодарить за доброту, проявленную по отношению к Фр[идерику], тем более, что они хотели купить почти всё. Я действовала в духе Фр[идерика] и согласно своей совести и знала, что Мать, Сестра и Шурин согласятся, что я права. [...]

(Отрывок. Ruch Muzyczny. Warszawa, 1968, № 20 и 21.)

(Опубликованное Крыстыной Кобыляньской письмо Л.Енджеевич озаглавлено: «Исповедь Людвики» (эти слова заимствованы публикатором из текста самого письма). Письмо Л.Енджеевич, адресованное мужу и объясняющее причины разлада их супружеских взаимоотношений, написано до 11 мая 1853 г. (день смерти Каласанты Енджеевича) и так и не было вручено адресату. Однако написано оно и после конца 1852 г., ибо о событиях этого года говорится как о прошедших. Мы опустили те обширные фрагменты письма, в которых речь идёт о личных взаимоотношениях супругов Енджеевичей.

«Исповедь Людвики» — документ большого исторического и биографического значения. Она производит потрясающее эмоциональное впечатление, ибо подобна стенограмме внутреннего монолога, стенограмме, фиксирующей чувства, переполнявшие Л.Енджеевич, поток мыслей, часто связанных лишь внутренней логикой.)

 

 

**

829.      СЕМЬЯ  ШОПЕНА — ЮЛЬЯНУ  ФОНТАНЕ (43 года)

В  ПАРИЖ

(Варшава, 16 июля 1863)

 

[Изложение несохранившегося письма:]

«Семья Ф.Шопена предоставляет Ю.Фонтане полномочия по отбору посмертных сочинений Шопена, переговорам с издателями и получению доходов; они будут полностью согласны со всем тем, что он сочтёт нужным сделать. Поскольку все посмертные публикации будут осуществлены только Фонтаной, они просят, чтобы на каждом издании стояла его подпись; таким образом, всякий посмертный опус, выпущенный кем-либо другим, будет рассматриваться как напечатанный незаконно».

 

Варшава, сего 16 июля 1853

Юстына Шопен.

Людвика Енджеевич.

Изабелла Барчиньска.

(Karłowicz M. Pamiątki po Chopinie, s. 374.)

 

 

**

830.      КАМИЛЬ  ПЛЕЙЕЛЬ (61 год) — ЛЮДВИКЕ  

ЕНДЖЕЕВИЧ  В  ВАРШАВУ

(Париж, 12 декабря 1853)

 

Милостивая государыня!

То, что запечатлелось в моей памяти, полностью совпадает с доводами, столь ясно изложенными княгиней [Марцелиной] Чарторыской, чтобы разубедить вас дать согласие на какого-либо рода посмертную публикацию вашего горячо любимого и вечно оплакиваемого брата. Я утверждаю, что неоднократно и, в частности, за несколько дней до того, как он нас покинул, он настаивал на том, чтобы я воспрепятствовал, насколько это будет в моих силах, всякой посмертной публикации его произведений или отрывков из них*.

Дать согласие на какую-либо публикацию подобного рода — означало бы поступить против священной воли умирающего, воли, выраженной столь категорически, и я убеждён, что после зрелого размышления вы без колебания придёте к решению, противоположному тому, которое, как кажется, вы до этого приняли.

Соблаговолите, Милостивая государыня, принять заверения в моих самых почтительных чувствах и мои самые искренние приветы.

Камиль Плейель.

Париж, 12 декабря 1853

(* Столь категорически выраженная воля Ф.Шопена не была выполнена. Ю.Фонтана в нотоиздательской фирме Брондюса (преемник фирмы Шлезингера) издал ряд неизвестных сочинений Шопена (ор. 66—74).

Не вдаваясь в этическую сущность вопроса, отметим лишь, что музыкальная культура обогатилась такими произведениями Шопена, как

Фантазия-экспромт ор. 66,

Вальс As-dur ор. 69 № 1 (автор в своё время подарил его автограф Елизавете Пер у ччи, с которой был дружен и часто вместе музицировал, с просьбой не публиковать его),

Вальс h-moll ор. 69 № 2 и др..

[Мы также не узнали бы таких шедевров как Вальс ор. 70 № 2 f - moll,]

Вальс без опуса e - moll,

Мы не узнали бы Мазурки ор. 67 № 4 a - moll [№ 45],

 и Мазурки ор. 68 № 2 a - moll [№ 47],

Ю.Фонтана издал также (1859) и песни Шопена (ор. 74).

В январе 1853 г. Ю.Фонтана писал Л.Енджеевич, что виделся с М.Чарторыской и Д.Потоцкой. Последняя сообщила, что в её Альбоме сохранилась песня Ф.Шопена на слова анонима (З.Красиньского), вписанная рукой автора, — «Мелодия» (ор. 74 № 9) (см.: Karłowicz M. Pamiątki po Chopinie, s. 370).)

 

 

1861

 

 

**

831.      ЭЖЕН  ДЕЛАКРУА (63 года) — ВОЙЧЕХУ  

ГЖИМАЛЕ (68 лет)  В  ПАРИЖ

(7 января 1861)                                                                                    7 января 1861 г.

 

[...] Вот уже четыре месяца, как я вскакиваю на рассвете, чтобы мчаться к моей утомительной работе и возвращаться лишь ночью (Э.Делакруа в это время расписывал церковь Сен-Сюльпис). Я надеюсь вскоре её закончить, если только моё слабое здоровье и плохая погода не воспрепятствуют мне. Это-то и вынуждает меня просить вас извинить мой монастырский образ жизни. Когда я закончу — о чём письменно извещу вас — я повидаю вас с радостью, которую испытываю всегда и которую ваше славное письмо воскресило во мне. С кем же мне ещё поговорить о несравненном гении, которого Небо отняло у земли и о котором я часто грежу, не имея больше возможности ни увидеть его в этом мире, ни услышать его божественных аккордов.

В случае, если вы когда-либо увидите очаровательную княгиню Марцелину [Чарторыску] — другой предмет моего почитания, — засвидетельствуйте ей почтение от жалкого человека, который полон воспоминаний о её доброте и преклонения перед её талантом, — другая нить, связывающая с Серафимом, которого мы потеряли и который сейчас очаровывает небесные сферы.

Тысяча искренних приветов.

Эжен Делакруа.

(Отрывок.)

 

 

1882

 

 

**

832.      ЛЮДВИКА  ЧЕХОМСКА — В  «KURIER  

WARSZAWSKI»

[(47 лет) — дочь Л.Енджеевич и племянница Шопена; польск. мемуаристка; вместе со своей матерью, находилась в Париже в 1849 г. во время последней болезни Шопена и его смерти]

(Варшава, 7 августа 1882)                                                 Варшава, 7 августа 1882

 

Прочтя в 154 номере «Kurier Warszawski» описание последних минут жизни Шопена, приведённое из работы пана Маурыцы Карасовского, я сочла своим долгом исправить некоторые ошибочные сообщения, каковые пан Карасовски допускает в этом описании. Я имею на это право, потому что четыре последних месяца [на самом деле 2 — с 9 августа по 16 октября] его, Шопена, жизни провела рядом с ним, вместе с моей матерью Людвикой Енджеевич, урождённой Шопен, родной сестрой Фридерика, — и была, таким образом, очевидцем его последних дней.

Мы жили вместе с Ф.Шопеном сперва на улице Chaillot, № 74, в его летней квартире, а затем на площади Vendôme, № 12 (или 11). Из этой квартиры мой дядя уже не выезжал, но он вставал, ходил по комнатам и принимал знакомых почти до самого конца, потому что почти каждый день бывало несколько часов, когда он чувствовал себя лучше. Он также не ждал смерти как избавления, как об этом пишет Карасовски, потому что долго не подозревал об истинном своём состоянии и даже имел намерение провести зиму на юге, поэтому он и задерживал мою мать и меня, чтобы мы смогли сопровождать его в этой поездке, в то время как мой отец Юзеф [Каласанты] Енджеевич, который также приехал с нами в Париж, вернулся на родину. Лишь в последние минуты он начал догадываться о серьёзности своего положения, сказав: «Скоро наступит конец».

С больным непрестанно находилась моя мать, не покидая его ни на минуту; мы были с ним неотступно, а княгиня Марцелина Чарторыска проводила с дядей каждую свободную минуту.

Таким образом, описание Карасовского, хоть и очень поэтическое, совершенно не соответствует истине. Шопен не скончался на руках Гутмана, так как последнего в ту пору даже не было в Париже, поэтому-то он не мог дежурить при нём и поднимать его, как пишет пан Карасовски в своём труде, чего, впрочем, ему и не приходилось бы делать, ибо Шопен до самого конца поднимался сам, то есть был в силах подниматься и садиться на постели. (Людвике Чехомской в момент описываемых в письме событий было 15 лет. Это её утверждение находится в противоречии с письмами В.Гжималы (821) и П.Виардо (822). Возможно, ей в данном случае изменила память. [В равной степени можно предположить, что память могла изменить и кому-то другому, а 15 лет — вполне разумный возраст, и те подробности, которые вспоминает Чехомска, свидетельствуют о весьма цепкой её памяти. Напомню, что, например, Гжимала, будучи чрезвычайно эмоциональным человеком, мог воспринимать происходящее не вполне адекватно, а Виардо вообще там не было и она писала с чужих слов.] С полной уверенностью можно сказать, что в комнате Ф.Шопена тогда находились: Л.Енджеевич, А.Еловицки [священник], доктор Крювейе, В.Гжимала, Т.Квятковски [живописец], Ш.Гавар [издатель] и сама Л.Чехомска.)

В качестве довода, что в последние дни жизни Шопена пана Гутмана не было в Париже и что он приехал лишь после его смерти, добавлю, что моя мать познакомилась с ним лишь тогда, когда он пришёл нанести ей так называемый visite de condoléance (визит соболезнования (франц.)).

Никто также не пел Шопену в час его смерти. Пани Дельфина Потоцка за несколько дней до смерти дяди, будучи у него, пела по его просьбе при следующих обстоятельствах:

Ещё на летней квартире (Chaillot, № 74) Шопена навестила известная певица, пани Сарторес, которая по просьбе дяди спела моей матери арию Беллини, какую — не помню, а так как Шопен в этот день чувствовал себя слабым и не мог ей аккомпанировать, она пела без фортепиано, сидя на стуле посреди гостиной.

После её ухода Шопен сказал моей матери, восхищённой пением пани Сарторес: «Как жаль, что здесь сейчас нет Дельфины Потоцкой! Мне бы хотелось, чтобы ты услышала, как она поёт это», — ибо он предпочитал полное чувства пение Дельфины Потоцкой. Итак, когда пани Потоцка, вернувшись в Париж, посетила его, он сказал, что жалеет, что вынужден в этот день лежать, иначе он попросил бы её спеть для моей матери ту же арию, которую пела Сарторес.

Вышли из положения, передвинув фортепиано к дверям спальни, — чему помогал Теоф и л Квятк о вски [(40 лет) — польск. живописец, превосходный акварелист; варшавский знакомый Шопена. Ему принадлежат слова: «Шопен был чист, как слеза»], живописец, который находился в это время у Шопена, — и пани Потоцка, сама себе аккомпанируя, спела не только ту арию, о которой он её просил, но и несколько других, после чего фортепиано снова передвинули (о пении Д.Потоцкой см. письмо 821 и коммент. 5 к письму 822).

Пение не утомило больного, а словно подбодрило его, и остаток дня он провёл, чувствуя себя сравнительно хорошо. За несколько дней до смерти он исповедовался и принял последнее миропомазание, потом прощался с присутствующими и благословлял их.

Затем княгиня Марцелина начала петь отходную, а все, стоя за ней, повторяли её. Ни панны Элизы Гавар [сестры парижского издателя], ни Франкомма при этом не было.

Что касается какой-то пани М. (речь идёт о Ш.Марлиани), которую прислала пани Санд, чтобы справиться о здоровье Шопена, то это тоже неверно.

Пани Санд никого не присылала и за всё время нашего пребывания в Париже только раз написала моей матери, желая узнать о здоровье Шопена (см. письмо 811). Это было ещё в Chaillot.

Шопен перед смертью не делал никаких распоряжений, но лишь высказал желание, чтобы его сердце было перевезено на Родину. До конца жизни он оставался в полном сознании, и только всё больше и больше слабел. И когда ещё в 11 вечера 16 октября доктор Крювейе пришёл в последний раз проведать его, то, видя приближающегося врача, Шопен сказал ему: «Ne vous fatigez pas, monsieur, je vous débarrasserai bientôt» («Не утруждайте себя, милостивый государь, я вас скоро избавлю от хлопот» (франц.)).

Когда же врач, встав у постели, собрался пощупать пульс больного, тот отодвинул руку, закрыл глаза, и пан Крювейе отошёл. Слова, сказанные врачу, сбылись. Шопен вскоре испустил дух, но без всяких страданий, совсем не так, как это описывает пан Карасовски.

Последними его словами были: «Мать, моя бедная мать», — он всё время думал о матери, и с этими словами на устах он и закончил свою жизнь.

Он необычайно любил свою семью и знал, как он любим ею. Сердце его разрывалось при мысли о том, каким ударом будет его смерть для любимой матери, которая ещё тогда была жива*.

(Czartkowski A., Jeżewska Z. Chopin, s. 357—540.

Письмо Людвики Чехомской, озаглавленное «Ostatnie chwile С hopina» («Последние минуты Шопена»), появилось в «Kurier Warszawski» от 9 августа 1882 г. и было вызвано опубликованием в этой газете отрывка биографии Шопена, в котором М.Карасовски описывал смерть Шопена на основании версии, сообщённой ему Ш.Гаваром.

* Дополнением к письму Л.Чехомской служат записанные Ф.Хёзиком высказывания её младшего брата, Антоны Енджеевича. Он говорил: «Когда моя мать вместе с моим отцом и сестрой приехали в 1849 г. в Париж, куда её вызвал дядя Фридерик, и когда его дни уже были сочтены (в чём он, так же как и моя мать, прекрасно отдавал себе отчёт), — они не раз говорили, что станет с его останками после его смерти, где они будут покоиться. Дядя Фридерик хотел, чтобы его похоронили на Родине, в Варшаве, на Повонзковском кладбище, рядом с сестрой его Эмильей и вблизи отца, покоящегося в катакомбах.

Однако он знал, что в тогдашних условиях это было невозможно, и он часто говорил моей матери: „Знаю, что Паскевич [Светлейший Князь Варшавский и наместник Царства Польского] не разрешит вам перевезти меня в Варшаву, так, по крайней мере, возьмите моё сердце...“ Не имея как эмигрант возможности быть похороненным на Повонзковском кладбище, он хотел быть погребённым на Пер-Лашез... Его желание исполнилось: когда он скончался, сразу же было произведено вскрытие, сердце вынули (при этом оказалось, что он умер от аневризмы сердца), положили в стеклянный сосуд со спиртом, а когда мои родители возвращались на родину, мать решила при переезде через границу укрыть сосуд под платьем.

\

и208. Костёл Святого Креста в Варшаве.

 

 Подобная контрабанда, хотя она может показаться странной, была необходима. После возвращения домой сердце это некоторое время оставалось в доме моих родителей, ибо помещение его в катакомбах костёла св. Креста натолкнулось сперва на определённые трудности. К счастью, тогдашний епископ, Д е керт, как один из пансионеров моего дедушки (Миколая Шопена), был в дружеских отношениях с нашей семьёй, и он, стало быть, выхлопотал, чтобы сердце Шопена могло быть захоронено в катакомбах костёла св. Креста. Сосуд со спиртом, в котором его привезли, заключили в прекрасный эбеновый ящик, на котором белело серебряное сердце с соответствующей надписью. Ящик этот, герметически закрытый, поместили в дубовый, большего размера, который и был опечатан. Упакованное таким образом, поместили это сердце в катакомбах костёла св. Креста, для чего потребовалась особая протекция нескольких высших представителей духовенства, как, например, епископа Бендж а мина [Беньямина]. Я, однако же, считал, что сердце Шопена должно почивать не в катакомбах, а в самом костёле св. Креста.

\

и209. Мемориальная доска в костёле Святого Креста.

 

Но старания в этом направлении долго оставались бесплодными, ибо я постоянно встречался со стороны духовной власти с аргументом, что только святых можно хоронить в костёле над полом, а Шопен, хотя и великий гений, всё же святым не был. К счастью, на аргумент нашёлся контраргумент: ведь и Хофман о ва-Т а ньска не была святой, однако её сердце находится в том же костёле, вмурованное над полом. Этот аргумент, а также добрая воля, проявленная приходским ксёндзом костёла св. Креста Сотк е вичем, привели к тому, что согласились признать сердце Шопена достойным тех же высот, что и [сердце] Хофмановой. Дело сводилось лишь к тому, чтобы всё совершилось потихоньку, без шума, ибо ни о каком торжественном переносе не могло быть и речи... Поэтому всё происходило вечером, в тишине, в присутствии лишь нескольких человек. Был я с женой, был ксёндз-каноник Якуб о вски, был Стан и слав Орон о вски [?]...

[...] Несколько дней назад я получил из Львова, от тамошнего Комитета по перенесению останков Шопена в Краков, письмо с вопросом, не имею ли я как единственный ныне живущий родственник Шопена возражений против того, чтобы останки моего дяди почтили перенесением на Скальде, на кладбище заслуженных. В своём ответе на упомянутое письмо я ответил, что не имел бы ничего против перенесения останков Шопена на Вавель. [...] Если же быть откровенным, то я бы предпочёл, если уж переносить его на родину, чтобы его перевезли в Варшаву, ибо тут, рядом с родителями и всей семьёй, он и хотел быть погребённым. Ведь с Варшавой связана была половина его жизни: тут он вырос, тут получил образование, тут жили его самые близкие, тут он изведал самые глубокие юношеские впечатления, тут возникли его самые крупные сочинения — Концерты, Этюды, Польская фантазия и т.д. В Варшаве он провёл половину своей жизни; если он где-нибудь и был счастливым, так это именно здесь; если куда-нибудь рвалось его сердце из-за границы, так это в Варшаву, сыном которой он был, где у него были друзья, родители, сёстры, Эльснер. Между тем с Краковом Шопена ничего не связывало. Он, правда, однажды в юности был в Кракове... но это ещё не достаточный повод прикладывать всевозможные усилия, дабы это привело к переносу останков Шопена [...] Считаю, что самым правильным было бы похоронить его в Варшавском костёле св. Креста, а если бы это не оказалось возможным, на Повонзках, в каком-нибудь прекрасном, специально для него сооруженном мавзолее...» (цит. по кн.: Czartkowski A., Jeżewska Z. Chopin, s. 540—542).)

 

 

Сердце Фридерика Шопена и ныне покоится в костёле Святого Креста в Варшаве. Во время гитлеровской оккупации польские патриоты несколько лет укрывали его, а 14 декабря 1945 года оно было возвращено на место своего захоронения — в нишу одной из колонн главного нефа костёла.