IV. Эстетический идеал человека

В ЕГО ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ

Логическое развитие, как известно, реализуется или, точнее, находит подтверждение в историческом, и это равным образом относится и к развитию эстетического идеала. Совершенно закономерно поэтому встает вопрос о том, как же происходило и происходит развитие эстетического человека в реальной, живой истории и насколько оно соответствует описанным ранее логическим моделям. Естественно, что, отвечая на такой вопрос, придется сделать очередной шаг от абстрактного к конкретному, хотя и здесь человек все еще будет носить достаточно обобщенный характер. Обобщенность имеет несколько причин, и одна из них – те определенные затруднения, о которых говорилось в самом начале работы. Строго говоря, в данной главе нам следовало бы уже оперировать собственно эмпирическим материалом, эмпирическим человеком, который должен был бы подтвердить или, наоборот, не подтвердить анализировавшиеся ранее логические модели. Однако как раз такого эмпирического материала в готовом, т. е. собранном и классифицированном, виде и не имеется. У нас есть всеобщая история общества и общественно-экономических формаций, но нет всеобщей истории человека, и те описания и характеристики конкретных человеческих личностей, которые спорадически мелькают перед нами на страницах исторических сочинений, подобны отдельным и очень редким самородкам в толщах необогащенной историко-социологической руды, да и то это отнюдь не всегда те самые «усредненные» личности, которые именно и требуются в нашем контексте, а государственные деятели, дипломаты и пр. Хотя, с другой стороны, эти люди в принципе размещаются довольно-таки близко от общественного «центра масс» (вспомним Энгельсовы слова о том, что пруссаки имели такое правительство, какого они заслуживали [1, т. 21, 274]) и потому иногда могут тоже хорошо иллюстрировать собой состояния эстетического идеала человека данного общества в данный момент его исторического развития. Очень показателен, например, приводимый Плутархом рассказ о том, как однажды перед Александром Македонским в присутствии послов из Афин прибывший откуда-то гонец по привычке пал ниц и как демократичные афиняне этому весьма удивились и стали смеяться, а Александр Македонский смутился и яростно отругал гонца. Это становится особенно выразительным в сравнении с намного более поздней эпохой Диоклетиана, когда уже официально предписывалось падать ниц перед «священной» особой императора, и Диоклетиан уже не смущался от такого предписания, а, наоборот, требовал беспрекословного его исполнения. (В этом плане источники типа Плутарховых или Светониевых жизнеописаний дают иногда ценнейшие иллюстрации, в которых часто проглядывают самым живым и непосредственным образом черты эстетического идеала описываемых эпох.)

Источником эмпирического материала помимо конкретной истории может также служить история искусства, и прежде всего тех его видов, которые непосредственно изображают человека в его целостности и многогранности. Искусство фиксирует и отображает человека в самых различных категориально-эстетических его состояниях, т. е. именно таким, как он нас здесь и интересует, причем, развиваясь во времени и образуя историю искусства, оно невольно разворачивает перед нами и историю развития эстетического человека. Искусство, однако, отображает человека не объективно, но преломляя его через призму мировосприятия и эстетического вкуса художника, и на это, как уже говорилось в самом начале работы, необходимо делать определенную поправку. Последняя сама меняется во времени в соответствии с изменениями субъективного эстетического идеала и вкуса художника, которые, как известно, по-разному влияют на отображаемый объективно-эстетический материал, в нашем случае – на человека. Задача выделения из искусства с помощью подобной поправки объективного компонента его содержания отнюдь не из легких. Она еще более усложняется необходимостью все время делать и другую поправку – на субъективность самого исследователя предмета, точка зрения которого, а то и эстетический вкус вполне может внести свои «возмущения» в описываемые и анализируемые им объективные эстетические факты. Во избежание этого исследователь, а за ним, естественно, и читатель должен стоять на строго выдерживаемой точке зрения теоретического субъекта. С учетом всего сказанного только и можно начинать описание эстетического развития человека в его истории, к чему мы сейчас и приступим

Наиболее ранние периоды истории, ее, так сказать, предрассветные сумерки не дают нам достаточно фактов для суждения об эстетических качествах людей того времени и тем более о развитии и изменении этих качеств. Хотя до нас и дошли довольно многочисленные памятники искусства той далекой эпохи, помочь они могут нам здесь, пожалуй, очень мало: человек как объект эстетического отношения отражается в них слабо, да и само эстетическое отношение не приобрело еще полностью своей специфики. Оно не выделилось окончательно из области утилитарного отношения и имеет с ним много общего. Человек в нем предстает перед нами во многом еще как утилитарный объект. Об этом красноречиво свидетель­ствуют его изображения в палеолитическом искусстве, особенно изображе­ния женщины. Исследовательница изображений человека в палеолитическом искусстве 3. А. Абрамова пишет по этому поводу: «Изображения женщин реалистичны именно тем, что в них подчеркиваются черты зрелой женщины – матери, т. е. те черты, которые в глазах художника имели, видимо, важнейшее значение. При этом он полностью пренебрегал или исполнял небрежно все другие, с нашей точки зрения, существенные детали. Преувеличенные груди, бедра, живот, переданные тем не менее очень живо и правдиво, резко контрастируют с суммарной трактовкой лица и примитивной передачей ног ниже колен... художник всю характеристику женского тела сводит к чрезмерно преувеличенной тазовой области с сильно раздутым округлым ягодичным выступом» [6, 31]. Это чисто утилитарные признаки, и если они и носят информационный, знаковый характер, то знаковость их относится преимущественно к знаку-вещи ', что, впрочем, можно сказать и о самих изображениях как таковых, которым также приписывалась непосредственная вещественная сила определенного типа, в данном случае сила производительная. Первобытный художник если и преувеличивает половые признаки женщины, то делает так только потому, что для него это и есть самое главное в изображаемом им объекте. Этот объект для него еще не личность, но индивид или даже скорее особь, особь противоположного пола. Поэтому и соответствующие признаки означают именно то, чем они являются для него на самом деле.

' О понятии знака-вещи см.: [83, 101].

Подчеркивается не степень соответствия их общим, родовым чертам или тем более нормам (тогда это было бы уже эстетическое восприятие!), а именно их индивидуальная, особенная значимость как таковых. А это и говорит о том, что изображаемый человек на заре его человеческой истории функционировал и воспринимался пока еще только как человек утилитарный.

Однако с развитием и совершенствованием первобытнообщинного строя и соответственно с возникновением эстетического человека появляется возможность судить и о его категориально-эстетических качествах, с опорой, правда, преимущественно на косвенные доказательства. Первобытно общинный строй основывался, как известно, на общей собственности и в силу отсутствия разделения труда не имел классов, государства и прочих черт, свидетельствующих о наличии резких внутренних противоречий, что уже само по себе дает возможность судить о человеке – члене первобытнообщинного коллектива. Каков был коллектив и каковы были люди, им порождаемые, можно видеть из восторженной характеристики, данной Ф. Энгельсом: «И что за чудесная организация этот родовой строй во всей его наивности и простоте! Без солдат, жандармов и полицейских, без дворян, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без судебных процессов – все идет своим установленным порядком. Всякие споры и распри разрешаются сообща теми, кого они касаются,–родом или племенем, или отдельными родами между собой... Хотя общих дел гораздо больше, чем в настоящее время,– домашнее хозяйство ведется рядом семейств сообща и на коммунистических началах, земля является собственностью всего племени, только мелкие огороды предоставлены во временное пользование отдельным хозяйствам,– тем не менее нет и следа нашего раздутого и сложного аппарата управления. Все вопросы решают сами заинтересованные лица... <...> Все равны и свободны... <...> А каких мужчин и женщин порождает такое общество, показывают восторженные отзывы всех белых, соприкасавшихся с неиспорченными индейцами, о чувстве собственного достоинства, прямодушии, силе характера и храбрости этих варваров» [1, т. 21, 97–98]. Эти мужчины и женщины совершенны не только духовно, но и физически, что можно видеть на примере народов, сохранявших родовой строй до недавнего времени. По свидетельству одного английского художника, на которого ссылается Ф. Энгельс, у них каждый мельчайший мускул, крепкий и закаленный как сталь, выделяется наподобие плетеного ремня. Такие качества могли развиться только в обществе, где личное и общественное еще не противостояли друг другу. О степени такого единства красноречиво свидетельствует тот факт, что даже ко времени Моргана у североамериканских индейцев сохранялся обычай единогласия при голосовании. Решение входило в силу лишь тогда, когда за него высказывались абсолютно все члены коллектива! В условиях такой системы в принципе не могло возникнуть коллизии между желанием и долгом, правом и обязанностью и воля коллектива воспринималась каждым членом этого коллектива как его собственная воля. Можно поэтому сказать, что человек первобытнообщинного строя периода расцвета находился в состоянии единства личного и общественного, а, следовательно, его физическая и духовная стороны также составляли единство. Иначе говоря, он был на вершине «волны» нашего графического изображения эстетической функции и соответствовал категории прекрасного. Нужно, конечно, помнить, что «волна» эта находилась в самом начале спирали развития, на очень низкой ступени прогресса в целом, и потому гармоничность человека первобытно-общинного строя была еще очень бедной и примитивной.

Подобные эстетические качества людей первобытнообщинного строя отчетливо выступают в мифологии, и особенно ярко в мифологии античной. Еще Гегель отмечал, что «греческий народ осознал в лице богов в чувственной, созерцающей, представляющей форме свой дух и дал этим богам посредством искусства существование, совершенно соразмерное истинному содержанию» [42, т. 2, 149]. В греческой мифологии, например, очень четко отразились социальные отношения греков периода расцвета первобытнообщинного строя. В мифах рисуется антропоморфизированный бог, герой, который побеждает всех чудовищ и страшилищ, прежде преследовавших человека и угрожавших ему. В этом проявляется возросшая власть человека над природой. Отношения между богами, равно как и отношения богов и людей, становятся также иными. Это–отношения своеобраз­ного равенства. Боги отличаются человечностью, люди – божественностью. Олимп превращается в обитель мудрости, веселья и блаженного покоя. Это ничем не возмущаемое спокойствие и веселье имеет в своей основе гармоническое единство противоречивых сторон общества и в конечном счете единство производственных отношений и производительных сил. Индивид уже выделяется на фоне родового коллектива, но находится с ним в теснейшей связи. Свобода и необходимость для него в сущности своей одно и то же, над ним не висит еще дамоклов меч государственного принуждения. Личность и общество находятся в единстве, а это в свою очередь предопределяет ту удивительную гармонию тела и духа, которая сообщает такую красоту людям и человекоподобным богам, населяющим античную мифологию.

Подобные же эстетические свойства человека родового общества отмечаются и у Гомера. Герои «Илиады» Ахилл и Патрокл сами готовят себе обед, а царская дочь Навзикая из «Одиссеи» стирает белье. Образы людей целостны и гармоничны, а в «Илиаде» даже с чертами известной возвы­шенности. Еще Гегель отмечал, что гомеровский индивид свободен и над ним не тяготеет машина государственного принуждения. «...В то время, когда каждый взрослый мужчина в племени был воином,– писал Ф. Энгельс,– не существовало еще отделенной от народа публичной власти, которая могла бы быть ему противопоставлена. Первобытная демократия находилась еще в полном расцвете, и из этого мы должны исходить при суждении о власти и положении как совета, так и басилея» [1, т. 21, 105]. Труд в гомеровской Греции не считался позорным, и, например, Одиссей вызывает феакийцев помериться с ним силами в искусстве пахоты, косьбы и жатвы. Становится, однако, заметным начинающееся социальное расслоение, что ведет к изменениям и в эстетическом идеале. Это видно при сравнении героев «Илиады» с Одиссеем. Если первые еще целостны и гармоничны, а в иных случаях даже возвышенны, то Одиссей уже относительно индивидуалистичен, хитер и ловок, он не брезгует иногда и обманом, как не прочь изменить и своей Пенелопе с первой попавшейся нимфой. Еще более индивидуалистичен Терсит, перед которым даже Одиссей вынужден защищать общественный интерес и который показан у Гомера в откровенно комических, а то и низменных чертах. Дальнейшее разложение родового строя хорошо описано у Гесиода в виде легенды о том, что после золотого, серебряного и бронзового веков придет век железный. Вот как поэт характеризует наступающие печальные времена, когда землю заселят «железные люди»:

Дети с отцами, с детьми их отцы сговориться не смогут,

Чуждыми станут приятель приятелю, гостю – хозяин.

Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.

Старых родителей скоро совсем почитать перестанут.

Будут их яро и зло поносить нечестивые дети.

Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет

больше никто доставлять пропитанье родителям старым,

И не возбудит ни в ком уваженья и клятвохранитель,

Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею

Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.

Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые

Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся...

К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши от смертных,

Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды

Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет.

 

Эти поразительные по силе и образности пророчества Гесиода полностью сбылись с окончательным разложением первобытнообщинного строя. Все казавшееся раньше возвышенным и прекрасным беспощадно высмеивается. Гомеровские герои изображаются в виде ведущих нелепую войну мышей и лягушек. Человек преследует свои сугубо индивидуальные цели, и цель эта в большинстве случаев – нажива, богатство, деньги, которые к тому времени находят широкое распространение. Получает известность афоризм некоего Аристодама, на которого ссылается Алкей: «Человек – это деньги». Прежние басилеи – вожди родового строя – превращаются в родовую аристократию, единственной целью которой является безудержная и бесстыдная погоня за личными выгодами и наслаждением. Широко практикуются дионисийские празднества, на которых золотая аристокра­тическая молодежь предается разврату с вакханками, сопровождая свои оргии распеванием анакреонтических песен, сочинявшихся нередко очень талантливыми людьми, каковым был и сам Анакреонт. На разные лады воспеваются вино и любовь. Для Мимнерма только любовь единственное, что есть ценного в жизни: Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость? Я бы хотел умереть, раз перестанут манить Тайные встречи меня, и объятья, и страстное ложе.

А для Анакреонта любовь была настолько безразлична и бездуховна, что, по словам Энгельса, для него безразличен был даже пол любимого существа [1, т. 21, 79].

Естественно, что такой потребительски-наслажденческий образ жизни возможен был только при наличии самой беспощадной эксплуатации бедных крестьян и ремесленников, которые все более попадали в зависимость от аристократов, постепенно превращавшуюся в постоянную кабалу, а то и рабство. Естественно и то, что такое положение вызывало глубокий социальный протест со стороны закабаляемых и порабощаемых тружеников и эпоха VII–VI веков до н. э. полна социальных взрывов и политических переворотов, что дало в свое время Ф. Энгельсу повод назвать ее эпохой революций в Греции. На борьбу с родовой аристократией поднимается демос, народ, который, хотя и не был единой социальной целостностью, против своего классового противника выступал прочно сплоченною силой. Опорными пунктами в борьбе за демократию становятся развивающиеся города, где раньше всего демос и приходит к социальной и политической власти, причем власть эта вначале была по своей форме, как правило, тиранией, т. е. властью единоличного и бесконтрольного диктатора. Однако это была диктатура победившего класса, класса рабовладельческой демократии, направленная прежде всего против родовой аристократии и остатков первобытнообщинного строя, и потому исторически она была прогрессивной. «Тирания,– пишет В. С. Сергеев,– выполнила важную роль в уничтожении господства родовой знати и создании рабовладельческого государства» [136, 144].

Так кончает свое существование эпоха первобытнообщинного строя и нарождается новая эпоха, эпоха рабовладельческой демократии. И как предыдущий исторический период завершает свое развитие в эстетическом плане через категории комического и низменного к безобразному, что предвидел уже Гесиод, так и следующий период, следующий новый виток спирали развития человеческого общества начинается совершенно закономерно с категорий трагического и возвышенного. Несмотря на сложное течение классовой борьбы в это переходное время и переменный нередко характер одерживаемых успехов, данная закономерность проявляется с достаточной очевидностью. Установление тираний в греческих городах нередко сопровождалось трагическими ситуациями: в борьбе погибали как сами тираны, так и представители поддерживавшего их демоса. Так, попытка захвата власти в Афинах Килоном в 30-х годах VII века до н. э., закончившаяся неудачей, привела к тому, что все его сообщники были перебиты и лишь самому Килону удалось бежать. Знаменитые реформы Солона, открывшего, по словам Энгельса, ряд политических революций, хотя и были во многом еще компромиссными, также сопровождались напряженной борьбой, которая закончилась приходом к власти Писистрата, выдвинутого и поддержанного диакриями – бедными крестьянами горной Аттики. Сам Писистрат происходил из богатого рода, но были тираны и Из социальных низов. Так, в Сикионе родовая аристократия была свергнута Орфагором, человеком трудового происхождения (по преданию он был поваром). Вырабатывается своеобразный тип тирана, в котором отчетливо проявляется и эстетический идеал человека того времени. «Тиран в глазах своих подданных,– писал Аристотель [12],–должен быть не тираном, но домоправителем и царем, не узурпатором, но опекуном; тиран должен вести скромный образ жизни и не позволять себе излишеств». Писистрат вводит достаточно жесткую государственную централизацию, чтобы эффективно противостоять жаждавшим возвращения старых порядков эвпатридам, аристократам, а это, естественно, вело к тому, что от гражданина требовалось безоговорочное подчинение своих личных интересов интересам полиса. Подкрепив своей единоличной властью введенные еще Солоном законы, Писистрат юридически фиксирует новые производственные отношения, которые сильнейшим образом активизируют развитие производительных сил: развиваются земледелие и ремесла, растет торговля, увеличивается экономическая мощь Афин. При нем начинается строительство многочисленных общественных зданий в Афинах, энергично продолженное затем Периклом, внедряются и официально поддерживаются объединяющие тенденции и идеи в духовной культуре, в том числе в религии и искусстве, культивируется идеал героического человека с суровым и возвышенным духом. Не случайно в позднейшей традиции, как отмечает Аристотель, правление Писистрата казалось золотым веком Кроноса и сам термин «тирания» не имел еще своего специфического отрицательного оттенка, хотя основания для этого появляются довольно скоро. Уже сыновья Писистрата Гиппий и Гиппарх начинают злоупотреблять бесконтрольной тиранической формой правления в своих эгоистических интересах, окружают себя роскошью и теряют традиционный для тирана – выходца из демоса – высокий нравственный облик. (Гиппий впоследствии даже переметнется к персам, злейшим врагам афинского государства.) Дело кончается тем, что свободолюбивые афиняне, предводительствуемые Гармодием и Аристогитоном, убивают Гиппарха и изгоняют Гиппия и в Афинах возникает антитираническое движение ', при поддержке которого Клисфен устанавливает свой знаменитый закон об остракизме, долженствовавший предохранить нарождающуюся демократическую республику от возврата к исторически начавшей изживать себя тиранической форме правления.

' Интересно, что подобная ситуация повторится и в последующей истории. Так, в Риме царского периода (а это был период, в известном смысле аналогичный периоду ранпегреческих тираний) римляне убили Тарквиния, последнего из римских царей, возмущенные его жестокостью и самоуправством, о чем рассказывает Тит Ливии в эпизоде со смертью Лукреции.

Так заканчивается период становления древнегреческой рабовладельческой демократии и наступает эпоха ее расцвета. Соответственно этому и в эстетических идеалах совершается медленный переход от возвышенного к знаменитой калокагатии, к гармоническому человеку, связанному с эстетической категорией прекрасного. Переход этот осуществляется действительно медленно, и долгое время еще в древнегреческом эстетическом идеале присутствуют, а то и преобладают черты героического, возвышенного характера. Это объясняется тем, что только что родившаяся молодая и прогрессивная формация в лице рабовладельческой демократической республики вынуждена была защищать себя и свою независимость не только от собственного внутреннего врага – остатков родовой аристократии, в иных случаях весьма еще сильной, но и от врага внешнего в лице на целую эпоху отстававшей от греков деспотической Персии, которая откровенно и нагло посягала на свободу и само существование афинского государства. Длительная и тяжелая героическая борьба воспринималась самими афинянами как борьба за национальную, говоря современным языком, независимость и как борьба социальная, классовая. Не случайно Мильтиад, по свидетельству Геродота, в обращении к войску перед Марафонским сражением говорил, что теперь только от греков зависит, «наложить ли на Афины иго рабства, или же укрепить свободу» (цит. по: [136, 198]). Как отмечает В. С. Сергеев, в то время как персидская деспотия давила человека, превращая его в раба, греческий полис воспитывал свободного, сознательного гражданина, преисполненного высокого патриотизма и готовности умереть за благо своего города [136, 198]. Разумеется, это не могло не сказаться и на эстетическом облике древнего грека эпохи расцвета.

Говоря о периоде расцвета рабовладельческого демократического города-государства, следует все время иметь в виду, что это было рабовладельческое общество, т. е. в нем широко использовался и жестоко эксплуатировался труд совершенно бесправных рабов, однако в обществе этом «классовая борьба происходила лишь внутри привилегированного меньшинства, между свободными богачами и свободными бедняками, тогда как огромная производительная масса населения, рабы, служила лишь пассивным пьедесталом для этих борцов» [1, т. 16, 375]. Эти слова были сказаны Марксом в отношении Рима, но они легко могут быть отнесены и к Греции. Более того, Маркс подчеркивает, что именно наиболее цветущую пору античного общества составляет тот период, когда первоначальная общинная собственность уже разложилась, а рабство еще не успело овладеть производством в сколько-нибудь значительной степени и когда экономической основой античного общества было свободное мелкое крестьянское хозяйство и независимое ремесленное производство [1, т. 23, 346]. Поэтому основное социальное противоречие, двигавшее развитие античного общества и формировавшее, соответственно, его эстетический идеал, идеал его человека, существовало и действовало только между свободными гражданами. Раб же считался всего лишь говорящим орудием, как его с чистой совестью определял Аристотель, человек глубокого ума и высокой по тому времени нравственности. Дело в том, что сама нравственность тогда не распространялась, как мы уже видели, не только на раба, но и на варвара-иностранца, и проблема, например, афинского гражданства долгое время была проблемой и юридической и моральной (в древнегреческом языке слово «SSvog», обозначавшее иностранца, имело также значение «враг»), а в Спарте вообще существовала так называемая ксенеласия, ненависть к иностранцам, что в целом не имело того смысла, который встречается иногда в настоящее время в фашистских государствах, но было следствием «детской» неразвитости, ограниченности и наивного эгоцентризма моральных представлений и норм древнего грека, еще не выработавшего понятия человека вообще и считавшего человеком лишь себя, грека. Впрочем, что касается Спарты, то там подобный «национализм» был следствием также и реакционности спартанского социального строя, который тоже был диктатурой, но диктатурой аристократической, реакционной,.и в этом смысле Бертран Рассел [125] был в известной степени прав, когда сравнивал Спарту с современными фашистскими государствами. Сказанное, безусловно, отражалось на эстетическом идеале древнего грека, искажая и ограничивая в определенной степени его целостность и гармоничность, и было бы неверным как идеализировать этот идеал, что мы видим и у Винкельмана, и у Гёте, и даже у Гегеля, так и полностью его игнорировать, как делали некоторые вульгарные социологи, считавшие себя марксистами. Здесь как раз больше всего требуется соблюдение той самой меры, которая так ценилась античными мыслителями, и при ее определении следует учитывать все источники наших знаний об эстетическом человеке того далекого времени. Так, если ограничиться только античным искусством эпохи расцвета, мы увидим этот идеал в сильно концентрированном, может быть, даже невольно приглаженном виде, каким он предстает перед нами в творениях Фидия, Мирона и Поликлета. Впрочем, в литературе, особенно в драматургии, даже в эту эпоху, в так называемый век Перикла, наблюдается всё-таки некоторая диссонирующая напряженность и герои, например, трагедий Софокла, несмотря на его торжественный гимн гармоническому человеку в «Антигоне», несмотря на свою целостность, много мучаются и страдают, в чем, с другой стороны, могла сказаться и специфика драматического искусства вообще, уже в принципе требующего некоего внутреннего конфликта. Поэтому в основу здесь все-таки должен класться прежде всего фактический материал реальной истории.

Если снова обратиться к реальной истории, то можно с уверенностью сказать, что в Афинах эпохи Перикла действительно создаются условия, хотя и на короткое время, для возникновения эстетического идеала человека, который вполне соответствовал категории прекрасного. То был краткий, но самый яркий в истории Греции момент между победоносно законченной войной против персов и еще не начавшейся пелопонесской войной, войной, которая впоследствии явится одной из причин постепенного разложения этого идеала. В Афинах устанавливается демократический строй в форме прямого народоправства, когда, по словам Аристотеля, «демос почувствовал свою силу и старался сосредоточить все политические права в своих руках» [12, 27]. Верховным органом афинского государства было народное собрание – экклесия, активными правами в которой обладали все граждане Афин мужского пола, достигшие двадцатилетнего возраста, без каких-либо имущественных или иных ограничений. В экклесии существовала полная свобода слова – говорить мог всякий, не считаясь особенно даже с повесткой дня [136, 217]. Экклесия собиралась около четырех раз в месяц. По- приблизительным подсчетам каждый гражданин не менее двух раз в жизни мог стать членом совета пятисот и раз в два-три года занимать место в суде присяжных – гелиэе. Это было возможным вследствие относительной малочисленности свободного населения Афин, которое к тому времени составляло, включая женщин и детей, приблизительно 90 тысяч человек. При таких по современным масштабам миниатюрных размерах, которые Аристотель поэтому и считал оптимальными для демократического государства, государство-полис отличалось в одно и то же время большой гибкостью и устойчивостью благодаря наличию многократных обратных связей, державших под весьма эффективным контролем руководителей государства. Стоило только совершить малейшее злоупотребление властью, как мгновенно срабатывал демократический механизм и виновный тут же низлагался, а то и вовсе изгонялся из города, что было по тем временам суровой мерой. Не забудем также, что раз в год действовал и закон остракизма, согласно которому всякий независимо от занимаемой должности и от положения в обществе мог быть изгнан из Афин сроком на десять лет при малейшем подозрении в стремлении к тирании (именно к этому времени слово «тирания» приобретает отрицательный смысл, сохраняющийся и поныне). Естественно, что в подобных условиях общее и особенное в человеке, его общественный долг и личные пожелания сливались в весьма гармоничном единстве, и Гегель был прав, когда, характеризуя эту замечательную эпоху, писал: «Субстанция государственной жизни была столь же погружена в индивидов, как и последние искали свою собственную свободу только во всеобщих задачах целого. Прекрасное чувство этой счастливой гармонии, ее дух и смысл проникают все те произведения, в которых греческая свобода осознала саму себя и представила себе свою сущность» [42, т. 2, 149]. Гармоничность же была.присуща и человеку – гражданину Афин. Это прекрасно сознавал и сам Перикл, всей своей социальной, политической и культурной деятельностью стремившийся воспитывать афинских граждан в духе той самой калокагатии, в которой должны были слиться в гармоничном единстве физическое совершенство и духовная добродетельность. Фукидид [153] приводит речь Перикла на погребении погибших в стычке со спартанцами афинских воинов, в которой Перикл изложил свое представление об идеальном гражданине Афин, полностью совпадающее с категорией прекрасного. Духовные качества его хорошо также характеризует следующий, сообщаемый Стобеем текст присяги, дававшейся каждым юношей при получении прав на афинское гражданство: «Я не посрамлю священного оружия и не оставлю товарища в битве, буду защищать и один и со многими все священное и заветное; не уменьшу силы и славы отечества, но увеличу их, буду разумно повиноваться существующему правительству и законам, установленным и имеющим быть принятыми, а если кто будет стараться уничтожить законы или не повиноваться им, я не допущу этого и буду бороться против него и один и со всеми '; буду также чтить отечественные святыни.

В этом да будут мне свидетелями боги» (цит. по: [136, 253–254]).

' Как характерна эта формула: и один и со всеми!

 Физические качества ценились не меньше, о чем свидетельствует тот почет, которым окружались победители на олимпийских играх, и тот культ совершенного тела, который свойствен искусству этой эпохи. Все это вместе и составляло античную калокагатию века Перикла, насыщавшую собой всю жизнь человека и вдохновлявшую изображавших его художников и поэтов.

Это прекрасное мгновение, которое в другое время тщетно пытался остановить гётевский Фауст, в исторических масштабах было, однако, действительно только мгновением. Перикл находился у власти каких-то 15 лет, и уже при его жизни начинают обозначаться внутренние противоречия, которые стремительно обостряются с началом пелопонесской войны. Такая быстротечность момента социальной гармонии объясняется прежде всего, конечно, наличием глубинного, как бы еще потенциального противоречия между свободными и рабами (впоследствии именно это противоречие взорвет всю рабовладельческую формацию). Одной из причин было и то, что в тогдашней Греции не существовало еще таких широких и всеобщих моральных понятий, как человечность и гуманизм, вследствие чего во главу угла они наивно ставили свой эгоцентрический интерес, интерес даже не греков вообще, но своего полиса. Только в краткое время существования афинской державы (архэ) можно наблюдать некий выход на более широкие правовые и моральные горизонты в отношениях Афин со своими союзниками, другими греческими городами: закладываются основы международного права, вместо традиционного недоверия к иностранцам возникает своеобразный институт гостеприимства – проксения. Но одновременно афиняне смотрели на себя как на спасителей Греции от варваров и на этом основании почитали себя вправе вмешиваться во внутренние дела союзников и распоряжаться их материальными ресурсами,.проводя в сущности великодержавную политику. Малейшее же неповиновение со стороны союзников подавлялось силой самым жестоким образом, как это было, например, с восстанием на острове Самосе в 440 г. до н. э. Нечто подобное наблюдалось и внутри афинского полиса. Сколь бы ни был подвижен и гибок его государственный аппарат и как бы ни были эффективны его обратные контрольные связи, злоупотребления властью все равно имели место. Существеннейшим моментом было весьма быстрое развитие дешевого рабского труда, создававшего избыточные материальные ценности, которые присваивались собственниками рабов – рабовладельцами'.

¹ Возникает, говоря современным языком, несоответствие между мерой труда и мерой потребления.

Все это вместе взятое приводило к неравномерному распределению общественного продукта в афинском обществе, в результате чего среди свободного населения происходило социальное расслоение. Пелопонесская война только обнажила эти внутренние процессы, сделала их очевидными.

Накопление богатства на одном полюсе и обнищание на другом, бурное развитие ростовщичества и спекуляции, открывавших путь к обогащению быстрому и притом без затраты труда, сопровождается стремительным падением нравов. Богачи-нувориши в погоне за роскошью затмевают собой даже прежнюю аристократию. По словам Лисия, они видят свое отечество не в государстве, а в имуществе. В морально-политической области воцаряется дух беспринципности и карьеризма, воплощением которого мог быть хотя бы такой известный в то время деятель, как Алкивиад, который, ставя уже личное выше общественного, не раз перебегал во враждебную Спарту, предавая родные Афины (тот самый, которого остроязыкие земляки звали мужем всех афинянок). Афинская демократия подвергается давлению со стороны олигархов, и дело кончается переворотом и установлением так называемой тирании тридцати, после которой греческая демократия уже никогда не смогла оправиться. Высокий сознательный патриотизм классической поры, которым были движимы греческие воины времен Марафона и Фермопил, сменяется принципом наемничества, когда армия воюет только за деньги, не вдаваясь ни в смысл, ни в цели предпринимаемых операций. Это открывало перед военачальниками соблазнительные возможности захвата власти путем подкупа армии и установления тирании в личных, корыстных целях, что и случалось неоднократно. Дальнейшее развитие событий быстро шло к установлению эллинистической монархии во главе с македонскими царями, к новой эпохе, имя которой – эллинизм. Что это было за время, можно судить по знаменитым филиппикам Демосфена, яростно, но, увы, безрезультатно выступавшего против надвигавшейся тирании македонских царей и боровшегося за восстановление былой славы демократических Афин. Прежнее свободолюбие греков исчезло как дым, говорил Демосфен, самопожертвован