Человек в единстве физического и духовного. – высший эстетический объект

Обе рассмотренные стороны человека как эстетического объекта, его физическая красота и красота духовная, анализировались до сих пор, как читатель был уже предупрежден, в их абстрактной самостоятельности, хотя в действительности они существуют в человеке в неразрывной целостности, что, вероятно, можно было даже почувствовать при чтении обоих предыдущих параграфов в виде некоей специфической «дистиллиро­ван­ности» мысли, некоей пресной условности изложения. Но это было необходимо, поскольку, как известно, любое познание, если оно хочет быть диалектическим, должно исходить из раздвоения единого и познания противоречивых частей его. Следующим же актом познания является синтез этих противоположностей, т. е. рассмотрение их в диалектически противоречивом единстве, так как реальный человек и представляет собой такое единство. Подобный синтез – довольно сложное дело, хотя бы потому, что это не просто присоединение одной «части» к другой, но и своеобразное накладывание их друг на друга. Ведь и единство биологического и социального, телесного и духовного в человеке также есть некая градация постепенных переходов от уровня к уровню этой сложной, многоэтажной структуры. Более всего такая плавность переходов когда обе подструктуры телесного и духовного как бы врастают одна в другую, заметна на средних уровнях, и прежде всего на уровне соотношения индивида и семьи. Индивид, как мы видели, есть уровень структуры телесного человека, семья – уровень структуры духовного, социального человека, уровень личности. Не случайно К. Маркс сказал о семье, что она содержит в миниатюре все те противоречия, которые позднее широко развиваются в обществе. Именно в семье можно наглядно наблюдать, как в тесном диалектически противоречивом единстве переплетаются между собой биологическое и социальное, телесное и духовное, личное и общественное. Это центр симметрии всей структуры человека как целостности, находящейся на равном расстоянии и от биологического полюса (общевидовая норма человека), и от полюса социального (общечеловеческая социальная норма). Своеобразная симметричность здесь действительно имеет место, на что обращал внимание уже Хрисипп. «Красота тела,– писал он,– есть надлежащая пропорция частей в их взаимном соотношении и соотношении с целым, как и красота души является надлежащей пропорцией духа, его частей в отношении к целому и между собою» (цит. по: [222, 225]). Чем ближе, например, к полюсу физической стороны, тем более сущностный характер получают, нормы, составляющие градацию переходов, и соответственно увеличивается эстетическая их значимость, пока не достигает своего апогея в общечеловеческой норме строения лица и тела, нарушение которой воспринимается резко отрицательно, как физическое уродство. Становится заметным также и приближение к области, где человеческое тело начинает функционировать как утилитарный объект (уродство расценивается не только как эстетически безобразное, но и как утилитарно отталкивающее, отвратительное). Нечто подобное наблюдается и при движении к противоположному полюсу – духовной стороны. Здесь тоже значимость промежуточных норм усиливается по мере приближения к общечеловеческой социальной норме, достигая в ней своего апогея, так что нарушение этой нормы влечет за собой столь же тяжкие эстетические последствия, выступая как духовное, нравственное уродство. Постепенно нарастает также и процесс сближения с областью нравственно-теоретического отношения, когда основные эстетические категории начинают сливаться с категориями этическими и когда приходится уже говорить о нравственно-эстетических оценках и категориях (например, эстетическое уродство на этом уровне в большинстве случаев есть и уродство нравственное).

Взаимопроникновение телесного и духовного в целостном человеке прежде всего проявляется как человеческая деятельность. Здесь очень наглядно подтверждается известный теоретический тезис о том, что движение есть результат единства и борьбы противоположностей. Действительно, при анализе физической и духовной сторон человека в их отдельности обе они представали перед нами в какой-то застылости и неподвижности. Реальный, живой человек существует всегда как действующий: как физическое существо он постоянно совершает движения, как. духовное – поступки. И здесь важнее всего то, что в движениях, обусловленных биологическим его бытием, начиная с самых простых движений, примешивается социальный, духовный, сознательный момент. «...Чем более люди отдаляются от животных,– писал Ф. Энгельс,– тем более их воздействие на природу принимает характер преднамеренных, планомерных действий, направленных на достижение определенных, заранее известных целей» [1, т. 20, 494]. Это подтверждает и современная психология. «В своей законченной форме произвольные действия являются сознательными поступками, совершаемыми человеком по определенным мотивам, в соответствии с обдуманным намерением и по намеченному плану»,– пишет специалист по спортивной психологии П. А. Рудик [130, 239]. Даже такие, казалось бы, полностью автоматические действия, как стояние, ходьба, сидение, носят отчетливо видимый социальный характер: человек, например, занимающий в буржуазном обществе высокое социальное положение, стоит и сидит совершенно иначе, нежели его подчиненный. С другой стороны, и чисто, казалось бы, духовная, социально мотивированная деятельность несет в себе отчетливо воспринимаемый телесный, чувственный момент, выражаясь через физическое движение, на что специально обращал внимание И. М. Сеченов. «Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности,– писал он,- сводится окончательно к одному лишь явлению – мышечному движению. Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге – везде окончательным фактом является мышечное движение» [139, 41]. Действительно, даже когда, например, философ пишет трактат о гуманизме или проповедник взывает с трибуны к человечности, их деятельность проявляется в определенных физических действиях, и К. С. Станиславский был совершенно прав, подчеркивая огромное эстетическое значение физических действий при создания полноценного реалистического образа человека на сцене. Деятельность, таким образом, охватывает человека на всем диапазоне его сложной многоуровневой структуры, и характерно здесь то, что источником этой деятельности, как и источником эстетичности-человека, является одно и то же: именно диалектическая противоречивость структуры, диалектически противоречивый характер единства общего и особенного, сущности и явления, биологического и социального, телесного и духовного. Мы уже видели, что как в целом, так и на отдельных уровнях различные соотношения между этими сторонами придают человеку качественно определенную эстетическую характеристику в духе той или иной эстетической категории. Те же самые соотношения являются и внутренней причиной движений, действий и поступков, делающих человека живым и конкретным и составляющих линию его поведения в целом.

Человеческая деятельность, взятая как совокупность движений и поступков, тоже обладает своей собственной структурой, которая также носит диалектический характер. Действие (как собственно физическое движение) и его внутренний смысл, значение (как определенного поступка) соотносятся между собой как форма и содержание. Даже просто стояние или ходьба насыщены у человека и социальным смыслом, если рассматривать их в контексте всей человеческой структуры, всего человека в целом. Но и отдельно взятые, они имеют свою, так сказать, местную значимость. Можно, например, стоять или идти красиво или некрасиво в зависимости от того, насколько в данном индивидуальном двигательном акте проявляется норма этого движения, которая, как отмечал еще Г. Спенсер, анализируя понятие грациозности, состоит в целесообразности данного двигательного акта. И дело далеко не ограничивается красивостью или некрасивостью. Здесь можно видеть в миниатюре весь спектр основных эстетических категорий, от возвышенного до комического, что находит яркое выражение в искусстве (например, в классицистическом театре актер не ходил, но «выступал» или, наоборот, характерная походка комедийного актера).

Структура человеческой деятельности как совокупности движений и поступков может быть подразделена и на отдельные уровни, как это делает, например, специалист по сценическому движению И. Э. Кох [77, 15–21]. Все совершаемые человеком в жизни движения делятся им на пять групп: локомоторные, рабочие, семантические, иллюстративные и пантомимические. К группе локомоторных движений относятся простые бытовые действия, совершаемые человеком полуавтоматически. Это обычные перемещения в пространстве: ходьба, бег, прыжки и т. д.;  действия, создающие определенные позы: стояние, сидение, лежание и пр.; такие действия, как хватание, бросание, отдавание и т. п. Все эти движения в свою очередь обладают внутренним структурным диапазоном, начиная с чисто- биологически мотивированных движений и кончая такими же движениями, но уже социально стилизованными, насыщенными социальной значимостью (И. Э. Кох называет их стилевыми действиями). Рабочие движения включают в себя огромную группу движений, производимых человеком в процессе трудовой деятельности, которая имеет весьма широкую шкалу значений. С одной стороны, они тесно граничат с такими простыми локомоторными действиями, как хватание, держание и пр., с другой стороны, например в случае деятельности физика-экспериментатора, могут насыщаться духовным содержанием до такой степени, что их хочется называть иногда чуть ли не священнодействием. Пантомимические движения¹ выражают эмоциональные состояния человека и в значительно большей степени носят знаковый характер, нежели ранее перечисленные виды движений.

' Порядок перечисления видов движений здесь несколько изменен по сравнению с тем, которого придерживается И. Э. Кох, с целью показать постепенное нарастание фактора социализированности этих движений.

Если ходьба, бег или рабочие движения (забивание гвоздя, строгание и пр.) обозначают самих себя, то сморщенный нос или высоко поднятые брови обозначают уже нечто другое, а именно – некие внутренние эмоциональные состояния, хотя они могут возникать и произвольно при внезапном болевом ощущении или страхе, т. е. эти движения не полностью условны, но как-то связаны и с состояниями телесной стороны. Гораздо более условный и, следовательно, социализированный характер имеют иллюстративные движения, посредством которых человек показывает определенные свойства объекта (размеры, вес, объем), его местонахождение, состояние и пр. Условность состоит в том, что движение не мотивировано непосредственно анатомическими или физиологическими состояниями человеческого тела, а иллюстрирует то, что человек видит перед собою или тем более представляет себе в воображении. И наконец, почти полностью социализированы семантические движения, обозначающие утверждение, отрицание, повеление уходить,' просьбу вести себя потише, согласие выполнить просьбу и т. п. Социальноусловный характер этих движений становится очевидным, если сравнить, например, значение кивка головой у нас и в Болгарии, где он означает не утверждение, а, наоборот, отрицание. Семантические движения – это уже в полном смысле слова жесты, о которых Ф. И. Шаляпин говорил, что они суть не движения тела, но движения души, т. е. связаны не столько с телесной, сколько с духовной стороной человека. Наше перечисление можно было бы дополнить* речевой деятельностью, которую И. П. Павлов также относил к разновидности движения и связь которой с физическими действиями И. Э. Кох определяет как рече- и вокально-двигательную координацию [77, 82]. Соединение речи и движения, та или иная их взаимоопределяющая связь выступает перед нами как прямая функцио­нальная связь духа и тела, социального и биологического начал. Эстетический характер этой связи совершенно очевиден, так как движение и речь могут сочетаться в разных комбинациях, образуя собой различные типы диалектически противоречивого единства, соотносящегося с той или иной основной эстетической категорией. При целостном, гармоническом их слиянии имеет место, как легко видеть, категория прекрасного, при полном разладе – категория безобразного (человек говорит одно, а делает другое, совершенно противоположное). Если, далее, человек произносит очень важные и значимые речи при сдержанности внешних движений, он воспринимается под категорией возвышенного (такие случаи характеризуют иногда как благородную сдержанность манер). И наоборот, повышенная двигательная активность при малосодержательных высказываниях опреде­лен­но оценивается как комическое (манерная или излишне эмоциональная жестикуляция, например). При очень резкой противопоставленности духовного и физического, не доходящей, однако, до безобразного, обе последние категории переходят соответственно в категории трагического и низменного.

Конкретный, живой, действующий человек имеет своеобразный центр, вокруг которого группируется и в котором фокусируется вся его деятельность как именно такого конкретного, деятельного и действующего человека. Это – человеческое лицо. Если тело как объект эстетического восприятия сдвинуто еще в сторону физической красоты, лицо соединяет в себе телесность и духовность в равной мере (конечно же, эта мера также очень подвижна и может реализоваться в разных соотношениях своих компонентов) Человеческое лицо способно выражать в своих мимических движениях чисто физиологические состояния человека, и в этом плане его движения очень близки соответствующим движениям обезьян, что отмечал еще Дарвин. Например, выражения страха, гнева, удовольствия, желания у человека похожи на соответствующие выражения у шимпанзе. С другой стороны, человеческое лицо может хорошо выражать самую глубокую задумчивость, энергичную работу мысли, твердую убежденность или мучительное сомнение. Вот почему лицо является важнейшим инструментом человеческого общения. В процессе общения человек обращен лицом к своему партнеру, и существует даже этикетная норма, которая носит также эстетический характер и предписывает именно смотрение в лицо партнеру. Поэтому лицо всегда открыто, общение и восприятие человека с закрытым лицом, как правило, неприятно и неэстетично. Это отражается и в языке, где словосочетание «открытое лицо» может употребляться как равнозначное словосочетанию «открытая душа» и где по той же причине возникли выражения «смотреть опасности в лицо», «показать товар лицом», «действовать с открытым забралом» и пр. На интенсивную информационную значимость человеческого лица указывают и психологи. К. Е. Изард, например, характеризует лицо как важнейший социальный стимул развития ребенка и формирования из него нормальной человеческой личности [64, 77]. Более того, само лицо представляет собой достаточно сложную систему и обладает вертикальной микроструктурой со своими собственными уровнями. Информационным и структурным центром человеческого лица являются глаза, за что еще Гегель называл их зеркалом души. Именно в глаза смотрим мы человеку, обсуждая с ним самые абстрактные теоретические проблемы. По сравнению с глазами рот, например, носит гораздо более эмоциональный, чувственный характер. Если мужчина, разговаривая с физически привлекательной женщиной, больше смотрит на ее рот, нежели в глаза, то общение в данном случае, как и восприятие, явно сдвигается в сторону утилитарно-чувственного отношения. Впрочем, глаза могут быть носителем и эмоциональной информации. Они способны выражать не только мысли, но и самую откровенно чувственную страсть, и смотрение в глаза друг другу чрезвычайно усиливает ее эмоциональную окраску. Широкий диапазон выразительности глаз особенно хорошо заметен при искусственно невозмутимом выражении лица в целом, и здесь большую роль играет даже состояние зрачка. Известно, например, что если сравнить два изображения женского лица, зафиксированные в том же положении и с той же «невозмутимой» мимикой, но различающиеся только тем, что на одном изображении зрачки сужены, а на другом расширены, то восприятие их будет совершенно разным. В первом случае лицо воспринимается как холодно рационалистичное, рассудочное, в другом – как нежно ласкающее, обволакивающее эмоциональной теплотой, а то и скрытой, но тем не менее хорошо читаемой страстью. Не случайно способы искусственного расширения зрачка используются иногда как косметическое средство.

Если человеческое лицо всегда открыто, что определяется его функцией инструмента общения, его информационной, в том числе эстетической, значимостью, то тело, функционируя как эстетический объект в гораздо более узком диапазоне, может обнажаться только в некоторых ситуациях. Такое функционирование имеет место в тех ситуациях, когда система общения оказывается сдвинутой в сторону большей эмоци­ональности, где-то, может быть, приближаясь к области утилитарно-чувственного отношения. Это бывает, например, во время отдыха на пляже, на спортивных соревнованиях, при развлечениях и пр., когда люди уже самой обстановкой настраиваются на повышенную эмоциональность и когда было бы просто неуместно вести разговоры о тонкостях многозначной логики или математики. Ну и, конечно же, эстетическая значимость человеческой наготы интенсивно функционирует в интимных условиях, переходных к чувственно-утилитарному отношению, где собственно эстетическая информация превращается в чувственно-утилитарную В остальных случаях непосред­ствен­ное восприятие телесной красоты человека ограничивается и социально регулируется с помощью одежды, которая помимо своей чисто утилитарной значимости как средства защиты тела от холода и пр. обладает еще и весьма развитой и богатой эстетической информационностью. В качестве самостоятельного эстетического феномена одежда рассматривается обычно в искусствоведении, входя в состав прикладного искусства и получая эстетическую интерпретацию соответственно особенностям этого вида искусства. Здесь же одежда выступает как своеобразная «часть» человека, как своеобразное продолжение и дополнительное оформление его тела. Она является достаточно тонким и чувствительным на изменения социальным регулятором эстетического функционирования человеческой внешности с очень большим диапазоном возможностей. Одежда может полностью исключать телесную красоту из сферы эстетического обращения, но может и очень тонко подчеркивать и усиливать эстетическую привлекательность человеческого тела. Одетое тело, как это ни парадоксально, может даже восприниматься гораздо более чувственно-утилитарно, нежели полностью обнаженное, что часто используется в порнографическом «искусстве». Будучи своеобразным утилитарным продолжением человеческого тела, одежда, в качестве костюма, способна подчеркивать и усиливать категориально-эстетические состояния человека. Она может быть функционально строгой, подчеркивая ту адаптивную конструктивность человеческого тела, о которой упоминалось на стр. 132 и 1-35, она же может преображаться в пышное барокко, подчеркивая его чувственно-сигнальную привлекательность, и как таковая она хорошо вписывается в общую категориально-эстетическую динамику человека, воспринимаемого в его полноте и целостности, тем более, что человек гораздо чаще функционирует в неразрывном единстве с его одеждой. В общей, интегральной эстетической значимости человека различных эпох, выступающего соответственно под различными эстетическими категориями, участвуют не только строение его лица и тела, не только структур а его личности, не только объединяющая и то и другое деятельность, но и одежда, которая тоже может быть отнесена к деятельности как особого рода ее разновидность (часто, например, говорят, что кто-то хорошо или плохо одевается). В этом смысле одежда, костюм достаточно характеризуют и физический и духовный облик человека. Аскетическая сдержанность и скромность в одежде людей революционных эпох подчеркивает их героический, возвышенный характер, равно как и вычурно извращенная пышность костюма периодов упадка усиливает комизм, а то и низменность его нескромного обладателя.

Итак, человеческая деятельность играет здесь роль связующего начала, объединяющего собой как обе стороны человека, физическую и духовную, так и отдельные уровни самих этих сторон, приводя их в целостное единство. Это единство сохраняет, однако, удивительную изменчивость и подвижность, переходя из одного своего категориального состояния в другое, т. е. переживая развитие во времени. Целостный человек обладает, таким образом, весьма сложной структурой с большим вертикальным многообразием. Даже в анализируемой здесь упрощенной модели этой структуры насчитывается четырнадцать уровней (пять в «блоке» физического облика и девять в «блоке» облика духовного). Но социальная психология различает в структуре личности гораздо больше уровней, которые ради простоты были здесь опущены. Это, например, такие расположенные между уровнями семьи и трудового коллектива множества, как множество родственников, множество друзей, множество знакомых, имеющие очень большое влияние на формирование личности и ее поведение. Человек относится к родственнику иначе, чем к другу, к другу иначе, чем к просто знакомому, к знакомому иначе, нежели к незнакомому, и т. д. Такие промежуточные слои могут быть обнаружены и на других уровнях личностной структуры. В отношении физического облика человека тоже можно предположить существование промежуточных уровней, которые обогащают информационную значимость человеческого лица и тела. В сумме же все это как раз и придает человеку то огромное богатство эстетических качеств и свойств, которое делает его самым совершенным и ценным эстетическим объектом.

Интегральная эстетическая значимость человека может быть приблизительно оценена, если интерпретировать ее в понятиях теории информации. Теоретико-информационный подход в настоящее время начинает широко применяться в социальной психологии при изучении структуры личности и межличностного общения. Так, Г. М. Андреева отмечает, что весь процесс человеческой коммуникации можно интерпретировать в терминах теории информации, но она не считает такой подход достаточно корректным, поскольку он фиксирует в основном лишь одно направление потока информации – от коммуникатора к реципиенту [10, 99], в то время как социальную психологию интересует общение, т. е. двусторонний обмен информацией между двумя активными субъектами. Для эстетики же, четко различающей объект и субъект эстетического отношения, одностороннее течение информации от объекта к субъекту оказывается наиболее удобным, поскольку, являясь, согласно определению Я. К. Ребане, мигрирующей структурой, информация, «излучаемая» объектом, как раз и отображает в себе его собственную структуру. Социальная психология делит коммуникацию на два исходных вида: вербальную, которая осуществляется посредством языка, и невербальную. Последняя в свою очередь может быть подразделена на четыре подвида: кинесику, паралингвистику, проксемику и визуальное общение [10, 105]. Эта классификация несколько напоминает классификацию И. Э. Коха. Интересно здесь, однако, другое, а именно попытки выявить количество разнообразия (в смысле Эшби) и, следовательно, определить количество информации на отдельно взятых уровнях (горизонтальное разнообразие, по нашей [83] терминологии). Так, шведский психолог Бердвистл предложил составить алфавит телодвижений, выделив простейшую единицу движения, названную им кинемой; группы кинем образуют кинеморфы, которые и должны составить словарь телодвижений (см. об этом: [10, 114]). Но сделать все это оказалось пока еще очень трудно, хотя и были попытки составления на такой основе словаря жестов и определения с его помощью специфики отдельных национальных культур. Подобные попытки делались и в отношении мимических движений. Тем не менее, даже если бы задача определения количества информации на отдельных уровнях и оказалась решенной, для эстетики этого все равно было бы мало. Дело в том, что информация, с которой оперирует эстетика, представляет собой сложную информацию, объединяющую в себе информацию, содержащуюся в каждом отдельном горизонтальном уровне структуры эстетического объекта (горизонтальное разнообразие), и информацию, создаваемую количеством самих этих уровней (вертикальное разнообразие). Для описания в первом приближении этой информации нами был предложен модифицированный вариант известной формулы Шеннона:

где pj, г обозначает произведение вероятности р, данного уровня структуры объекта, взятого как элемент вертикального ее множества, на вероятность pi отдельной знаковой единицы, взятой как элемент горизон­тального множества уровня (см. подробнее об этом: [83, 148]). Формула в принципе отражает сущность объективной эстетической информации как таковой, хотя до практического применения ее очень далеко, поскольку и элементы горизонтальных уровней и количество самих уровней пока еще трудно определимы. Поэтому она имеет не столько практическое, сколько теоретико-эвристическое значение. Однако для теоретического описания человека как эстетического объекта она может быть, по нашему мнению, полезной.

Описанная теоретическая модель целостного человека как эстетического объекта также отличается высокой степенью идеализации, хотя по сравнению с первоначальной дихотомической моделью человека, рассматривавшегося только как диалектически противоречивое единство физического и духовного, она намного ближе к конкретному человеку. Эта идеализация здесь ощущается, пожалуй, еще более остро, так как действительно трудно себе представить, например, реального человека, в структуре которого все уровни находились бы в точном единстве, образуя строго выдержанное гомеостатическое состояние, соответствующее категории прекрасного. Как и во всякой сложной системе, здесь вполне возможны случайные отклонения от этого состояния на самых различных ее уровнях, что чаще всего и происходит в реальности. То же самое можно сказать и об остальных категориальных состояниях, соответствующих трагическому, возвышенному, комическому, низменному и даже безобразному («даже» потому, что и в хаосе, который лежит в основе безобразного, тоже могут совершенно случайно возникнуть островки относительного порядка). Такие идеализированные состояния структуры эстетического человека по-прежнему могут рассматриваться как своеобразная «координатная сетка», подобная географической, которая, будучи наложена на конкретного человека, помогает определить его конкретные эстетические «очертания», отнеся их к той или иной эстетической категории, и оценить отклонения от нормы, предписываемой этой категорией. Подобная «координатная сетка» может быть несомненно полезной и при анализе образа человека в искусстве и художественной литературе. Большинство самых различных жизненных ситуаций и в действительности и в искусстве, где так или иначе действует человек или группа людей, может быть верно интерпретировано и оценено именно с помощью такой «координатной сетки», такой идеализированной модели человека. С другой стороны, эта модель, являясь в сущности не чем иным, как объективным эстетическим идеалом, более конкретизированным по сравнению с предыдущими более. обобщенными его формами, позволяет определять эстетические достоинства данного конкретного человека, оценивать в соответствии с той или иной эстетической категорией и активно воздействовать на него с тем, чтобы снять имеющиеся отклонения от предписываемой идеалом эстетической нормы и приблизить его к идеалу. В этом и состоит сущность процесса эстетического воспитания. Так, например, нам известно уже строение идеальной модели человека, соответствующего категории прекрасного, известна самая общая его структура как единства физического и духовного, известно и состояние ее микроструктур на обоих этих крупных уровнях, которые также должны находиться в единстве своих микроуровней. И если человек в целом подходит под категорию прекрасного, т. е. выступает перед нами как гармоническое единство своих полюсов, но где-то все-таки чувствуется в нем какой-то диссонанс, чем-то нарушается присущая ему в целом гармоничность, с помощью такой конкретизированной структуры можно выявить место этого диссонирования. Некто, например, в суммарном своем поведении обнаруживает целостность и гармоничность при исполнении своих социальных ролей на разных уровнях общественной структуры (это значит, что экспектации и мотивации образуют единство и не конфликтуют между собой), однако на уровне семейных отношений в нем наблюдается некоторая конфликтность, противоречивость, которая вносит диссонанс в общий ансамбль свойств и черт его личности. С помощью нашей расширенной модели становится возможным не только выяснить место такого диссонирования (уровень семьи в данном примере), но и определить его эстетическое качество и количество. Если, например, конфликтная напряженность на уровне семьи возникает вследствие того, что человек настолько увлечен своими обязанностями по работе, что недостаточно времени уделяет семье, ситуация должна быть отнесена к категории возвышенного, которая по своей остроте может приблизиться и к трагическому. Здесь явственно видно преобладание более общих социальных норм и обязанностей над менее общими. Совсем иное дело, если личность переживает разлад на семейном уровне по причине излишней привязанности к компании сомнительных дружков или любви к эротическим приключениям. В этом случае на первый план выдвигаются более особенные нормы, более же общие, существенные нормы воспринимаются и исполняются как второстепенные, что соответствует уже категории комического, а то и низменного, если конфликт приобретает достаточно сильную напряженность. Аналогичные ситуации возможны и на других уровнях как физического, так и духовного полюсов структуры человека, причем ситуации эти выступают здесь в контексте всего, целостного человека, реализуясь в определенном поступке, выражаясь в тех или иных движениях и мимике и воплощаясь в конкретном физическом облике этого человека – с тем или иным типом строения лица и тела и соответствующим образом одетого.

И всюду здесь сохраняется основная закономерность, согласно которой полярность остается все время без изменения, и эстетическая оценка зависит, как правило, от того, как соотносятся между собою уровни структуры и по отдельности и в суммарной их целостности.

Есть здесь и одна примечательная и, по-видимому, очень важная особенность. Дело в том, что это постоянство полярности по-своему относительно и структура человека как целостного существа и ее диалектическая полярность не есть некая одномерная шкала переходов от наиболее общего к наиболее особенному уровню. В рассмотренной ранее упрощенной дихотомической модели человека как единства биологического и социального, физического и духовного, если анализировать ее с точки зрения, присущей гуманитарным наукам, духовное действительно выступает в роли общего, существенного, а физическое – в роли особенного, явленческого. В развернутой же модели оба эти структурных «блока» соединяются не в соответствии с полярностью дихотомической структуры, как можно было бы ожидать, но своими особенными полюсами: особенный физический индивид, которым условно завершается телесный «блок» структуры человека, непосредственно смыкается с индивидом-личностью, который формируется в семье и который открывает собой иерархию уровней личности как социальной структуры. Внешние же «концы», полюсы этой целостной и сложной структуры завершаются один – общевидовой антропологической нормой, другой – общечеловеческой социальной нормой. Больше того, наблюдается даже некая сходимость, сближение полюсов: общевидовая норма Homo sapiens входит в состав более широких общебиологических норм и общечеловеческая социальная норма как гуманность и человечность тоже переходит в область тех же, в сущности своей биологических, норм. А. Швейцер, а до него индийские философы, стремясь расширить понятие человечности и доброты, т. е. подняться еще выше в духовном отношении, оказывались вынужденными провозглашать философию благоговения перед жизнью вообще – в биологическом ее смысле. Здесь действительно крайности сходятся совсем в гераклитовском духе и вся многоуровневая сложнейшая структура человека приобретает весьма завершенный и компактный характер. Это, в сущности, очень парадоксальная ситуация, однако парадокс возникает, видимо, не вследствие незамеченного исследователем перехода на другую точку отсчета, как было сказано ранее, но по более глубинным причинам, выявление которых, думается, составило бы интересную задачу для логиков. Интересную хотя бы потому, что подобное сближение полюсов противоречия можно наблюдать иногда и в естествознании. Физика, например, углубляясь в недра микромира, приходит к элементарным частицам. Астрономия, которая движется, казалось бы, в противоположном направлении – в сторону мегамира, обнаруживает в конце концов все те же элементарные частицы. Во всяком случае с общефилософской точки зрения дело тут ясное. Все это – следствие единства и целостности материального мира при всей его диалектичности, и если бы полярность его была абсолютно неизменной, то нам ничего бы не оставалось, как только, оставив диалектический материализм, встать на позиции дуалистической философии, т. е. признать равноправное существование духа и материи, бога и дьявола. Впрочем, если уж зашла речь о боге и дьяволе, то в эстетическом  плане и они меняются иногда местами. Достаточно вспомнить мильтоновского Сатану и Мефистофеля Гёте, а также байроновского Каина, которые явственно противостоят старому догматику и реакционеру господу богу как положительные герои '.

' На конкретно-историческом материале эта ценностная динамика была хорошо показана прогрессивным американским философом Jy. Данэмом [541.

Вообще, в контексте структуры целостного человека рассмотренные выше его подструктуры–физическая и духовная стороны – приобретают как бы дополнительную диалектичность, что конкретизирует и обогащает эстетическую значимость человека, но одновременно осложняет возможности ее категориальной оценки. Это особенно заметно на близких к центру срединных уровнях структуры, равноудаленных 'от ее полюсов. Например, если человек собирается оставить семью ради личного интереса (любовь к другой женщине), в контексте подструктуры духовной стороны человека это, вне всякого сомнения, оценивалось с точки зрения категории низменного. Но в контексте целостного человека подобная ситуация может приобрести и оттенок трагического (трагическая любовь). Такая же сложная эстетическая противоречивость возникает и тогда, когда, например, сын доносит на отца или, еще характернее, когда дочери из патриотических побуждений и вовсе собираются собственноручно своего родителя утопить. Это очень сложные житейские ситуации, и для правильной эстетической их трактовки помимо острого эстетического чутья нужен, если угодно, и точный эстетический расчет, учитывающий к тому же и совершенно определенную эстетическую установку того, кто оценивает подобную ситуацию. Трагикомическое не есть некая самостоятельная эстетическая категория, а есть вид очень тонкого взаимодействия двух противоположных категорий–трагического и комического, взаимодействия, которое ни в коем случае не должно носить эклектического характера. Подобного же рода трансформации происходят и на уровнях подструктуры физического человека, когда она рассматривается в контексте структуры целостного человека. Если, например, усиление правильности черт лица и форм тела по мере продвижения к общевидовой норме в плане оценки только физической красоты безоговорочно воспринимало<