Человеческая мысль соответствует теории групп.

А. Эддингтон

I. От сенсации к знаниям

Для того чтобы гарантировать себе безопасность, а попросту выжить, первобытный человек, как представитель приматов, был вынужден постоянно уделять пристальное внимание знакам, которые в любой момент указывали бы на наличие в окружающей среде предметов и присутствие живых существ. Это, впрочем, и сейчас актуально, хотя обманчиво принижается цивилизацией. Как и раньше, мы поставлены в необходимость осуществлять постоянное наблюдение и быть бдительными, в основном подсознательно, в повседневной действительности, к примеру, в отношении пищи, климата, уличного движения, множества случайных встреч, степень последствий которых наш опыт способен оценить далеко не всегда. С самого начала жизнь человека зависела от использования накопленных знаний, если можно употребить этот амбициозный термин по отношению к элементарному вниманию.

Сегодня, как и вчера, уровень понимания посланий, которые доходят до нас из окружающей среды, различен и зависит от рецепторных органов. Такие органы чувств, как осязание, обоняние, вкус, буквально «приклеиваются» к близко расположенному предмету; кажется, что наше познание предмета совпадает с нашим ощущением. Тем не менее зачастую трудно присвоить им точную специфику. Осязание слепо, поливалентно и малоизбирательно. Оно нередко смешивает полученную информацию, полученную от осязаемых предметов: их форму, вес, прочность, текстуру. И напротив, если мы попытаемся оценить качество вкуса, то оригинальность каждого из них настолько исключительна, настолько далека от любого сравнения, которое позволило бы нам привязать их к узнаваемым или близким к узнаванию нормам. Так что мы примирились с необходимостью грубо подразделять их на четыре группы: горькую, кислую, соленую и сладкую, к которым Китай добавил острую. Что касается запахов, мы далеки от совершенства системы обнаружения, которой снабжены наши собратья-млекопитающие; запахи субъективно распределяются нами на две элементарные группы - приятные и отвратительные. Между тем, если обратиться к способностям хотя бы собак и кошек, можно отметить, что тысячи запахов в мире для них столь же индивидуальны, как для нас - лица друзей.

Два других, более интеллектуальных чувства (слух и зрение) осведомляют нас об источнике информации, который в ряде случаев находится вне досягаемости. Аромат цветка, колокольный звон, вспышка звезды - вот примеры все более удаленного источника информации, тем более что яркость звезды в ретроспективе относится к эпохе, отделенной от нас, быть может, на тысячи световых лет. Сила зрения, несомненно, засчитает характер явления, основанного на догад

ке. Но если глаз способен заметить свет свечи на расстоянии семнадцати километров, он не позволяет нам с уверенностью сказать о его природе.

В отношении слуха зона звуков, различимых ухом, ограничивается десятью или одиннадцатью октавами, и нужно быть музыкантом, чтобы воспроизвести изменение на четверть тона, что, кстати, сможет оценить только другой, в той же степени одаренный музыкант.

Субъективность наших чувств проистекает из того, что они исходят от кожного покрова и осязания, которое еще Эпикур считал чувством фундаментальным. Другие чувства отделены от многочисленных функций эмбрионального эктодерма и сохранили от своего скромного происхождения много поверхностного. Тем более что послания, полученные сенсорными клетками, должны пройти многочисленные нервные центры, мозг, гипофиз и гипоталамус, чьи роли заключаются в синтезе и рациональной интерпретации этих посланий и передаче их двигательным органам, с помощью которых, в свою очередь, совершаются добровольные или вынужденные поступки.

Уже давно Лейбниц, цитируя знаменитую схоластическую поговорку, согласно которой «нет ничего в интеллекте, что прежде не находилось в чувствах», основательно ее скорректировал, добавив «если это не сам интеллект», что поставило в первый ряд наших понятий о знаках активность нашей мысли. Плиний сказал: «Мы видим с помощью нашего ума».

Современная психология называет «проекцией» ту интерпретацию, которую наш интеллект выбирает из прочих в момент обнаружения каждого знака; без этого «выбора» он оставался бы для нас непонятным. Альберти в свое время признал наличие такого явления у артистов. Каждое новое послание перехватывается строго персональной решеткой значков-ориентиров. Впрочем, кажется, для того, чтобы признать та

кую операцию, термин «сюримпрессия» (который кино сделало для нас привычным), будет, вероятно, более точным, чем «проекция». Нам легче познать возвратную природу этого палимпсеста через образы- картинки, которые он оживляет, воскрешая в нас древнее инстинктивное ощущение происходившего при каждом следующем явлении.

В заключение скажем, что не сможем ничего понять, если события не вызывают у нас какого-либо воспоминания. Мы не сумеем принять что-то, прежде чем не соотнесемся с прецедентом, сохранившимся в нашей памяти. Мыслители всех времен неустанно повторяли это. «Наши знания зависят от реминисценции», - говорил Платон. «Слово «боль» начинает что-либо значить лишь в момент, когда оно напоминает нам ощущение, которое мы уже испытывали прежде», - говорил Дидро. «Мы видим лишь то, что нам знакомо», - говорил Гете. «Мы не можем допустить существование какой-либо вещи, если не можем придать ей смысла», - говорил Кассирер. Это совпадение двух опытов, удаленных во времени, после многих своих предшественников заново открыл Пруст, расширив область его применения до смешения географической и сентиментальной атмосферы, двух моментов и двух мест собственной жизни, что вернуло ему сладость комбрейских бисквитов и в то же время ощущение контакта с неровной булыжной мостовой Сент-Марка.

Всякое ощущение также вызывает появление на поверхности сознания забытой мысленной схемы, знака, соответствующего уже испытанному впечатлению. А это позволяет классифицировать такой знак, отнести в «тематическую» группу памяти и, следовательно, узнать его, то есть принять. Гомбрих квалифицировал эту операцию так: «Расшифровать послание - значит проникнуть в его символическую форму».

И

И. От жеста к знаку

Первобытный человек, которого мы застали в начале данного исследования наблюдающим за опасностью или удовольствиями, преподносившимися ему окружающей средой, вряд ли оставался равнодушным перед очередным разворачивающимся перед ним спектаклем. Он отвечал на вызов соответствующей реакцией, возражением, которое принимало форму рефлекторного движения, например жеста или крика, выражающего какую-то эмоцию: страх или желание, отвращение или любопытство, удивление или восхищение. Сам жест сосуществует с жизнью и на несколько миллионов лет предшествует слову, которое стало следующим свойством, ограниченным ртом. Первобытный человек изъяснялся сначала жестами, ставшими знаками для его близких, так как не был одинок в мире. Он жил так, как жил всегда, как мы все еще живем сегодня, то есть в обществе. После того, как мы искусственно изолировали его в качестве рецептора знаков, мы должны рассмотреть его в качестве передатчика посланий, объекта возможных знаний, но объекта привилегированного, чьи качества известны окружающим; в результате его жесты становились незамедлительно понятны братьям по расе и племени. Эти жесты должны были вызывать у последних эмоции той же природы, поскольку в самом деле они понимали лишь то, что могли повторить сами, потому что знаки заполняли ту зияющую пропасть, которая открывается между восприимчивостью и разумом.

Всякому жесту предшествует глубокий вдох полной грудью, а первая фаза дыхания, по словам Рильке, является колыбелью ритма. Спустя некоторое время после усвоения кислорода за вдохом следует выдох, который в самой элементарной своей форме выражается криком. Этот крик, третий такт дыхательного ритма и

первое проявление жизни у новорожденного, показывает, что любой поступок сам по себе дар, что каждый человек должен, так сказать, выдохнуть воздух, чтобы совершить действие или поступок. Он пользуется запасом своих сил, чтобы созидать, в соответствии с законом, символизирующим индусский миф о космическом сне Брахмы, каждый выдох которого создает вселенную и следующий вдох в ритме тысячелетий всасывает вселенную до следующего ее воссоздания.

Если Гете предположил, что «в начале было действие», то Ганс фон Бюлов не без основания предпочел сказать: «В начале был ритм», поскольку любой жест и любое поначалу аритмичное движение образуют ритм с помощью повторения. Ритм обусловливает обязательную непрерывность всякого действия, его последующую трансформацию, его распространение в психической и духовной зонах существа. Ритм индивидуума определяет его форму. Это - неизменность в подвижности, «прожитая периодичность», как говорят йоги.

Итак, для самовыражения первобытный человек прибег к знакам жестов, которые используются еще сегодня и предполагают предваряющий опыт по части ритма, чтобы с пользой интерпретировать послания зрения и слуха. Вообще, что касается зрения, любопытно констатировать, что в древности в Китае и Египте отрицание или отказ выражались вытянутыми горизонтально руками, как ныне поступает дорожная автоинспекция, преграждая путь. В Индии «мудры», мимические жесты, образуемые руками танцовщиц, передают самые тонкие нюансы мысли. Современные трапписты общаются между собой с помощью дактилологии, разговору на пальцах, содержащему около тысячи трехсот знаков.

Другие способы общения касаются как слуха, так и зрения. Негры Африки с давних времен передают

очень подробную информацию с помощью свистков, как, впрочем, и кавказцы, барабанов, как американские индейцы, или костров. Известны «киппусы» инков, веревочки с узелками, бывшие в ходу также в древнем Китае. Палки с зарубками, бытовавшие у древних скандинавов, использовались также во французских провинциях как метки для определения запасов пекарской муки.

С помощью жестов-сигналов удалось провести эксперименты на сообразительность с животными. Доктор Ф. де Вэйли установил диалог с шимпанзе, пользуясь языком глухонемых. Особи, собранные в стаи или табуны, общаются друг с другом посредством различных знаков. Известны информационные танцы пчел, душистые или ультразвуковые сигналы муравьев, песни и ритуальные парады птиц, сто четырнадцать звуковых сигналов, издаваемых воронами, хрюканье дельфинов, общение между собой летучих мышей с помощью радаров и т. п. Все это позволяет предположить наличие и других, неизвестных человеку способов общения и передачи неизвестных сведений у пока еще не изученных существ.

Возвращаясь к человеку, отметим, что импульсивность жестов представляет собой основу классического метода, предложенного актерам, танцорам и ораторам. Их учат тому, что жест должен предвещать слово, предшествовать ему и зачастую некоторым образом заменять его мгновенной перестройкой филогенеза языка. То, что может показаться простым ремесленным трюком, на самом деле является законом, основанным на потребностях социальной среды.

Таким образом, в своей начальной разработке мы можем сказать, что выражение простой, лишенной сути мысли начинается с рефлекса движения. Оно так красноречиво и так рано проявляется, что уже в трехлетием возрасте ребенок может с помощью жестов от

крыть психологу, кем он будет по складу характера: учителем или учеником. Эмоция, являющаяся источником движения, демонстрирует связь, объединяющую физическую и психическую области, и выражается словом «ощущение», в котором Реми де Гурмон усматривал смешение понятий «чувство» и «понимание». От субъективного выражения жест путем повтора становится подлинным учебным знаком, сообщением понятия, а вскоре и внушением мысли. Ибо в происхождении жеста существует поразительная аналогия с формированием привычки, пониманием явления и зарождением символа.

Это позволяет лучше понять весьма общий смысл, который вслед за Р. П. Жуссом нужно будет придать слову «жест», смысл главной позы, позволяющей использовать такие разные чувства, как слух, зрение, обоняние и осязание. С этой точки зрения можно рассматривать каждое живое существо как наследственный комплекс жестов, а тело как функциональную совокупность определенных жестов, ставших нашими органами и частями тела. Таким образом, жест оказывается пережитком древнейшей стабильной деятельности, в которой он остается «исследовательским началом», единственным свободным и созидательным элементом. И поскольку любое существо стремится воспроизвести себе подобное, семиотика жеста могла бы дать нам наилучшее определение таинства и ритуала, который на самом деле нечто иное, как повторение жеста прародителей.

III. «Я» как начало

Наши жесты выдают не только элементарные чувства — они являются носителями гораздо более общих и существенных понятий. Они фиксируют границы

физической обособленности индивидуума и ставят межевые столбы нашим экспрессивным возможностям, создавая жесткие рамки трех измерений пространства, в которых мы привыкаем осознавать себя в мире. Впрочем, мы и так носим в себе эти измерения, они записаны и внедрены в полукружные каналы нашего внутреннего уха, связанные с органом, управляющим нашим физическим и умственным равновесием. Эта космическая печать, преображающая самое скромное «я», придает каждому из нас роль платоновского «микрокосма», универсального эталона, ту центральную позицию, важность которой в качестве принципа и начала сумел в свое время доказать Шеллинг*. Наши жесты демонстрируют власть этого «я», их внутренний образный киноряд составляет, как сказал Блейк, саму жизнь ума и духа. Богатство воспоминаний и опыта воспитывает каждого из нас в духе поэта, созидателя прожитой эпохи, питаемого пережитыми сенсациями и усвоенными знаками, полученными от предков и переданными следующим поколениям.

Это внутреннее «я», центр наших поступков, субъект и объект интуитивных знаний, пронизывает нас успокоительной и недолговечной силой. Законы перспективы, уменьшающие относительно субъекта все, что от него удаляется, подпитывают нас лестной и заманчивой иллюзией господства, и наша привычка беспрестанно говорить о себе, так называемое «ячество», лишь подкрепляет это. Самовлюбленность толкает нас интегрировать все, что мы видим, как отражение нашего «я» в зеркале вещей, считать любой объект зависящим от нас, вдыхать в него жизнь и сознание, приписывать нашу душу всему, что имеет тело.

Такая «предполагаемая эмпатия», как мы уже отмечали, оживляет «спектакль вселенной», придает ему

* Schellmg F.G.J. Du moi comme principe de la philosophic (О проблеме «я» как о принципе философии). 1795.

почти органическую живучесть, объясняющую анимизм примитивной мысли. Самоидентификация, которую человек открывает в мире, доходит до того, что преобразует, как показал Капп, форму и функцию наших органов не только в инструменты, являющиеся как бы продолжением их, но в натуральные предметы типа тех, что выпускает наша промышленность.

Недаром Протагор провозгласил, что человек - мера всех вещей. Непобедимая тенденция по-прежнему поддерживает в действии оригинальный антропоморфизм, остающийся принципом любой поэзии и любого языка. Морфология нашего тела предоставила первые архетипы нашей идеологии и наши первые единицы измерения - сажень, локоть, пядь или четверть аршина, дюйм, фут и шаг, тот шаг, которым измеряют также и время, поскольку он подчиняется дыхательному ритму. Первым инструментом человека было его тело и более всего рука, являющаяся моделью его будущих инструментов, «инструментом инструментов», как сказал Аристотель.

Освоив вертикальное положение, первобытный человек сумел при помощи ставших свободными рук овладеть материалами и наладить производство. Говоря о человеческой руке, мы странным образом ограничиваем собственную роль, ибо рука является продолжением всего человека, и одна треть его мозга работает на нее. Благодаря чувствительности, превосходящей чувствительность других частей тела, рука стала по преимуществу органом-детектором, производителем предметов, оператором знаков и самым поливалентным инструментом. Кстати, от латинского «signum» (знак) в некоторых языках происходят глаголы «резать», «пилить» и т. п. Знак - это то, что было надрезано, вырезано рукой на коре дерева. На всем, что делает или чем манипулирует человек, он оставляет отпечатки пальцев, индивидуальный характер кото

рых хорошо известен. Привилегированные связи, объединяющие церебральные области, ответственные за наши двигательные способности, и область головного мозга, ведающая суставами, позволяют руке изображать говорящего, думающего и в то же время действующего человека, находящегося в ритме движения. «Делать» - всего лишь переходная стадия от «говорить», и даже этимологически в языках индоевропейской группы слово «говорить» - производное от корня, означающего «показывать пальцем».

В действительности, даже после того, как человек освоил область абстрактного мышления, его видение вселенной остается соотнесенным с движениями его руки - закодировано в непреодолимых рамках трех измерений.

IV.                                 Крик как песня

Появление языка как лепета и отдельные голосовые звуки представляют собой мнимую проблему, которая родилась одновременно с человеком, будучи не менее древней и не менее естественной, чем крики животных (рычание тигров, воркование голубей, ржание лошадей, хрюканье свиней, мычание коров) - звуков, которые мы называем криками, потому что не понимаем их.

Мало-помалу язык освобождался от этой первой, еще несовершенной формы, от намека на пение, которым являлся крик, о чем не позволяют нам забыть слишком многие певицы. Язык родился из складывания по слогам крика и воздыхания. В любом случае, он всегда музыкален и пропитан элементарными чувствами, что проявляется, к примеру, в радостных криках, гиканье или свисте толпы, движимой восхищением или гневом. Начиная от спонтанного народного пе

ния, в котором проявлялась радость жизни, до мелодической поэзии античных времен, от религиозного псалмопения, сентиментальных стенаний и жалобных стихов, вплоть до элементарного прозаического разговора, мы констатируем еле заметную деградацию музыкальной насыщенности языка, которая, кстати, никогда не исчезает совершенно; да это практически невозможно, как доказывают разные тона, модулирующие обязательное произношение в таких языках, например, как китайский или наречие «twi» в Африке. Постоянное пополнение осуществляет ассоциативную связь некоторых чувств и звуков, заставляя предвкушать таинственную аналогию, соединяющую музыку и внутреннюю жизнь в той сфере сродства, которая пока еще мало изучена*.

Те, кто занимается акустикой, знают, что любое слово уникально и может быть идентифицировано хотя бы по тембру, даже когда монотонность эмиссии навязывается, как это делается на чтениях во время монастырских завтраков. Любой голос узнаваем благодаря флексии и ударениям, andantino или arioso, и отличает индивидуум, как отпечатки пальцев.

Тот факт, что тоническое ударение, регулируя слово, больше не управляет им, не мешает записать и исследовать звучание фразы, пренебрегая смыслом слов, но так, чтобы это не вредило их пониманию и эмоциональному настрою.

В парадоксальном состоянии находится зритель немого фильма или пьесы, сыгранной на непонятном языке, во время которых он может постигать смысл происходящего посредством одних только жестов и звуков. Тем не менее эмоциональная атмосфера проникает в него полностью и, быть может, гораздо глуб

* См.: Bourgues L., Denereaz A., La musique et la vie int6rieure. Gen6ve, 1921 (Бургес Л., Денереаз А. Музыка и внутренняя жизнь. Женева, 1921).

же, чем при помощи фраз, смысл которых зачастую противоречит замыслу. Нам нет необходимости понимать слова, чтобы понять смысл сказанного, его юмор, горечь, лукавство или ненависть. Наши кошки и собаки каждый день доказывают нам, что «интонация стоит больше, чем песня», то есть текст. В этом секрет удивительного успеха некоторых ораторов или докладчиков, когда сбежавшиеся слушатели вовсе не имели намерения чему бы то ни было поучиться, но, соблазненные голосом, приходят вновь исключительно ради того, чтобы послушать не речь, а звучание.

Язык родился в результате известного и обиходно случайного согласия между чувством и соответствующим звуком, извлекаемым ртом, благодаря интонации, связанной с чувством. Еще и сегодня можно констатировать, что в наиболее удаленном от своего начала языке некоторые согласные передают более верно намерения собеседников, нежели другие чувства. Например, во французском языке губные буквы «В» и «М» вызывают размыкание губ, необходимое для их произношения, что одновременно облегчает восприятие таких понятий, как «пить» или «есть», «кусать», «шептать», «зевать». Зубная буква «Т» - это, естественно, «Teter» (сосать), «Traire» (доить). Гортанная буква «G» ассоциируется с «Gronder» (сердиться), «Gueuler» (горланить, драть глотку, орать), «Glapir» (тявкать, гавкать, визжать), «Gonfler» (выдувать, раздувать). Буква «R» вызывает ассоциацию с «Ruissellement» (протекание ручья) и «Ruee» (наплыв людей, быстрое передвижение большой массы людей в одном направлении). Буква «L»: «Lenteur» (медлительность, неповоротливость, тупость) и «Langueur» (бессилие, слабость, томность, томление, вялость). Мы констатировали, что сильные (безударные) гласные «А», «О», «U» оказываются более далекими, чем острые (ударные) гласные «Е» и «I», которые кажутся

ближе. Эти созвучия представляют собой реликты, свидетельствующие в пользу древней корреляции формы и содержания - ветхое наследие праязыка, сохранившего, вероятно, следы то ли животного, то ли небесного происхождения.

Сегодня лингвисты отказались от претензий ученых XIX века, занимавшихся поиском первобытного языка. Все, что можно сказать о происхождении слова, является всего лишь гипотезой, основанной на психологической реконструкции в конфронтации с более древними состояниями языков, возраст которых мы сумели определить с помощью лингвистической хронологии.

Англосаксонские лингвисты предположили, что при зарождении языков имели место несколько возможных источников:

1.Имитационный источник - теория bow-wow, по которой язык возник в результате ономатопеи (звукоподражания, образования слов посредством звукоподражания), имитируя естественные шумы и звуки.

2.Эмоциональный источник - теория pooh-pooh, по которой язык образовывался постепенно, складыва-

. ясь в слова от спонтанно экспрессивных звуков, связанных с определенными чувствами.

3.      Гармонический источник - теория ding-dong, согласно которой язык возник из символической связи между звуком и его импрессионистским впечатлением.

4.      Социальный источник - теория yo-he-yo, согласно которой язык родился из песен или хорового пения, сопровождающего мускульное напряжение, от усилия и отмечающего ритма коллективных жестов наших предков во время работы.

Другие теории обращаются к развитию первого детского щебетания и болтовни или спонтанному, само

произвольному пению, целью которого являлось всего лишь желание подчеркнуть свое присутствие... Впрочем, ни одна из этих теорий не является эксклюзивной, и не исключена возможность свести их к общему источнику. Мы можем придерживаться теории одновременного появления человека и слова, каким бы ни был эволюционный уровень развития цивилизации. Случаи, описанные каждой из теорий, конечно, сыграли свою роль либо все вместе, либо каждый в отдельности. Если крик, испускаемый под давлением мощного чувства, выражающего желание, означал приказ, то демонстрация жеста, подлежащего выполнению или требующего помощи, интерпретировалась слушателями как сообщение, достаточно ясное, чтобы повиноваться, - так одним махом родился язык и вместе с ним символ посредством эмоциональной ассоциации с музыкой голоса.