V. От имени собственного к простым словам

Человеческие отношения первобытных людей были гораздо интимнее и живее, чем в наших просвещенных странах, где, однако, с идентичной живостью свирепствует мода на стадные чувства. Тем не менее в те суровые времена, освещаемые неопределенной зарей истории, племенная солидарность была необходимостью более настоятельной, чем в наши дни. Она так громко стучалась в дверь, что знаменитый греческий остракизм, изгонявший человека из родной семьи, деревни или города, практически был смертным приговором.

В самом деле, у всего живого, как в животном, так и в человеческом мире, есть постоянная потребность к объединению в группы, чтобы избежать одиночества, которое в прежние времена могло быть гибельным. Это было необходимо для участия в коллективных иг-

pax, на тяжелых работах, да просто чтобы быть вместе, наслаждаться взаимным присутствием, удовлетворить инстинкт привязанности, который современные этнологи хотят заменить на чересчур знаменитое фрейдовское «libido», являющееся лишь одним из его свойств.

В условиях жизни первобытных людей одна из самых больших радостей короткого досуга была в разговоре, состоящем в обмене банальностями, новыми идеями и мыслями. Содержание и значение такого общения могло быть весьма разнообразным: начиная с текущих сплетен и до торжественных и напыщенных, продолжительных и бесполезных речей, которые, однако, самых красноречивых вели к популярности и власти. Необходимость правильно говорить и иметь достаточно богатый словарь для выражения понятий гарантировала языку важность и статус племенного ритуала. К слову, язык оберегался от ошибок и искажений посредством экстраординарного развития памяти, благодаря которому несколько тысяч ритмизированных фраз стало возможным выучить наизусть, запомнить и передать потомкам с помощью простой традиции, что и по сей день имеет место у некоторых племен и народностей, не имеющих письменности. Эти, архаичные, практичные, реальные и обыденные, без претензии на возвышенность языки обязаны были вызывать образ каждого живого существа, любого предмета ежедневного пользования в знакомой ситуации, в определенный момент жизни, в каждом взаимодействии группового общения в конкретных условиях, подмеченных непревзойденными наблюдателями, каковыми были первобытные люди. Подобный квалификационный синтез позволял, бесспорно, одним-единственным словом указать на существо или предмет, о котором шла речь.

Например, в древнем классическом арабском языке более пяти тысяч слов, связанных со словом верблюд. Но каждое из них предназначалось для обозначения одного из многочисленных аспектов, одной из мельчайших деталей анатомии верблюда, его внешнего вида, пола, возраста, шерсти, его привычек и криков, и одновременно в ситуации, строго привязанной к месту и времени, не говоря уже о росте верблюда, его здоровье, пороках, болезнях или же достоинствах. Суметь сказать, о чем идет речь, чего она касается, в каком месте и с кем, почему это произошло там, как и в какой момент - именно в этом и состояли вопросы, на которые могло ответить одно-единственное слово в словарном гнезде «верблюд»*.

Для того чтобы удовлетворить всем этим требованиям, соответствующее слово становилось подлинным именем собственным, которое могло в данный момент времени относиться к единственному индивидууму. Это напоминает условия назначения на пост, подбираемые для кандидата, который только и может отвечать им и для которого данный пост забронирован заранее.

Каждая семья имела свой словарь, как бывает и сегодня, когда диалог между близкими становится для человека постороннего, знающего тот же язык, практически непонятным, если он не посвящен во все логические переплетения, которые несет каждое слово для членов этой семьи.

Однако такая «специализация», привязанная к персонифицированной реальности, отторгала всякое обобщение и препятствовала экспрессии движения и переменам, облегчающим путь от имени собственного к простым словам, иначе говоря, путь преобразования имени в символ. Общественная работа особенно со

*Мы можем заметить, что дальнейшее это развитие в точности соответствует общим местам древней теории: «Quis? Quid? Ubi? Quibus auxiliis? Cur? Quomodo? Quando?»

действовала бы этому переходу, а использование инструментов, в свою очередь, потребовало бы более гибкого владения языком. Происхождение большей части глаголов, связанных с ремеслом, свидетельствует в пользу такой гипотезы. Первая речь, по-видимому, была связана с поступком, делом, когда слова, еще не вышедшие из фразы, заменили старые жесты, так как голос проникал дальше, чем они, и доходил до тех, которых хотели известить о чем-либо, но не могли видеть. Если бы у нас был способ собрать такую информацию, мы могли бы попытаться «поднять» самые употребительные слова, в особенности глаголы любого языка, и дойти до первичного источника их происхождения в соответствии с ремеслом.

В узком смысле язык символов появился, когда слово, едва вышедшее из «жильной породы» фразы, было использовано для передачи какого-то чувства или мысли.

VI.                                 Мутация жеста

Хотя происхождение фразы, а следовательно, и языков уходит в темные и далекие времена, психология, традиция легенд и этимология могут под разными именами пролить некоторый свет на механику ее символического языка.

Психологию говорящего всегда можно было понять в состоянии зарождения фразы. Д.-Б. Вико и В. Гумбольдт размышляли над этим вопросом. На основе своего писательского опыта в поисках терминов, способных выразить мысль, они пришли к заключению, что до любой глагольной артикуляции существовала некая внутренняя сила, махание или сотрясение, где просматривался источник всех метафор и архаичная эмбриональная форма теории жестов.

Следует проанализировать механизм, в силу которого предчувствие претворяется в интуицию и сообщает нам о способе, вызывающем необходимое нам слово под давлением так называемой мысли. Рассмотрим понятие «дерево» и спросим себя, как оно формулируется. Первобытные люди беспокоились о существах и вещах, среди которых жили, лишь в той мере, в какой это касалось их нужд и потребностей. Лесорубы доисторической эпохи прекрасно отличали ясень от березы и дуб от сосны, потому что использовали для разных целей их древесину, кору, семена, листья. Точное слово соответствовало каждому специальному назначению, и никто не испытывал необходимости объединить все виды деревьев в абстрактном выражении под одним словом.

Лишь по истечении некоего, вероятно, весьма продолжительного отрезка времени новаторы, не связанные с этой специальностью, более чувствительные, может быть, к эстетическим аспектам леса, оформили общую мысль о дереве как таковом. Как такое пришло им в голову? Неужели от смешения разных пород дерева несведущими людьми? Или это была подсказка «фонтана» ствола и веток, неровным распусканием листьев? Или же совокупность всех вариантов?

Чтобы облегчить себе ответ, попытаемся уловить то впечатление, которое могло бы оказать на наших предков (как и на нас) высоко взметнувшаяся крона статного дуба и, сверх того, отдельно стоящий образ - величавый и буйный древний лес. Невольное чувство близости, напряженно-обволакивающее усилие сразу охватывает нас, неукротимая мощь эрекции восставших стволов и неисчерпаемая жизненная сила, которую мы подспудно ощущаем в себе с чувством приятия и симпатии. Это объясняет, что встречающийся в индоевропейских языках корень «dreu» (твердый и густой, частый) мог означать в греческом варианте на

звание дуба, дерева, человека твердого и постоянного. Как дерево является властителем леса, так и человек, говорят «Упанишады».

Пьер Николь отмечал, что человек внешне - зритель, а в глубине души - актер. Этот актер на заре цивилизации первым соединил в одном слоге «drue» мысль о дубе, духе лесов и человеке в целом, доказывая нам, что слова не имеют фиксированной или эксклюзивной ценности и смысла, но выполняют некую роль. Пользователь слова поступает как карикатурист, который из всех многочисленных признаков модели выделяет для выработки типажа всего одну достаточно оригинальную черту, но в столь общем виде, чтобы окружающие сумели почувствовать и верно истолковать ее. Если же пользователем выбран жест, он будет таким же определяющим, как тест, и психологи усмотрят в нем синтез характера, живое и трогательное свидетельство о типе человека, символом которого этот жест сможет стать в будущем.

Мы начинаем понимать, что имел в виду Гумбольдт под таинственным первородным импульсом. Именно первое движение в жесте, начало бессознательного проявления мимики и намечают наши мускулы; мы приписываем это вещам, в то время как они подсказали нам движение. Символическое слово, соединяющее эти два понятия (вещь и жест), играет посредническую роль глагола. Здесь мы встречаемся с самым элементарным аспектом теории жеста, в котором Рене Генон усматривал подлинный ключ к символическому языку.

Рассматриваемая в самой обширной концепции, теория жеста требует восстановления непрерывности на всех уровнях того мира, который квантовая физика представляет как мир прерывный, и устанавливает виртуальную связь взаимной ответственности между отдельными состояниями, в особенности когда перво

начальный жест трансформируется в ритм путем повтора. Ибо действие (немедленное по своему определению) производит эффект последовательным образом и может избежать временного состояния лишь благодаря ритму, управляющему жестами, ритуалами и символическим языком.

Существует родство, говорит Генон, между символом и ритуалом. Не только потому, что любой ритуал является реализуемым во времени символом, но потому, что графический символ приходит на смену фиксации ритуального жеста. В этом смысле слово представляет собой случай тем более чистый, что любое ритуальное слово обычно произносится посвященным человеком, квалификация которого зависит не от индивидуальности, а от его работы, что в равной степени определяет, как мы видели, амплуа актера и роль слова.