Продолжение. Начало см. в №№ 8-12, 91 г., в №№ 1-3, 92 г.

Те длинные, тёмные собрания, собрания-бойни, собрания-душегубки, на которых шло быстрое обесчеловечивание людей, собрания куриц, сороконожек, божьих коровок, собрания тли, и это, растворённое, как адреналин в крови, чувство без вины виноватости. И постоянное, непрекращающееся ожидание неминуемого... Потерянное время, утонувшее время, бесследно, навсегда исчезнувшее из единственной, раз данной жизни.

Б. Ямпольский

Кратократия – «отец всего»?

Я уже говорил о том, что кратократия выхолостила реальное социальное содержание таких институтов, как государство, партии и т. д. Именно эти акции под воздействием коммунитарной социальности (верх коллективного над индивидуальным) и превратили большевиков в кратократию.

В этом смысле большевиков физически (практически) постигла, или почти постигла, судьба Временного правительства; социально же здесь полный контраст, ибо они создали Структуру, в рамках которой существовала преемственность, и ячейки власти в которой легко заполняли другие люди, и тем легче, чем больше они были нелюдью, фигурами-функциями. Как писал М. Булгаков в «Роковых яйцах», на смену одному поколению змей приходило другое, пожиравшее прежнее, затем следующее, и это следующее в своём роде было ещё прекраснее.

На стадии становления, в условиях ещё непрочной структуры преемственность обеспечивалась самой фигурой Вождя, Вождём как ещё неотструктуренным сгустком кратократической энергии, своеобразной «сингулярной точкой» кратократии и социальным знаком одновременно. Он осуществлял, по крайней мере, в ячейках власти высшего уровня ротацию, смену одних функциональных элементов другими, освобождал эти ячейки и заполнял их. И вновь прибывшие «кадры» были искренне благодарны ему за это, не мысля своей судьбы вне кратократического демиурга.

В одном из «огоньковских» материалов устами маршала Жукова говорится о том, что хотя у Сталина и были ошибки, тем не менее тот заслуживает высокой оценки, ведь Сталин разглядел и выдвинул целую плеяду военачальников (включая самого маршала). Жуков абстрагируется от того, на чьё место выдвинул, куда дел прежних, почему появилась необходимость «поднимать веки» и разглядывать новых.

Эта оценка Жукова может показаться наивной и циничной, но на самом деле она – ни то и ни другое. Подобные оценки «работают» только при взгляде извне кратократической ячейки; изнутри, внутри неё они бессмысленны, так как цинизм и наивность либо не обособились здесь друг от друга, либо слиты нераздельно в виде отчуждённой духовной сферы, отчуждённой памяти (отсекавшей предшествующее поколение «прекрасных функций», как в лучшем случае социально не существовавшее). Очень показателен ответ В. Полякова, бывшего снабженца Кагановича, на вопрос: «Сожалел ли Лазарь Моисеевич о каких-то своих поступках, раскаивался ли?» Ответ был таков: «Никогда. У людей его круга это просто было не принято» (1).

Заимствуя у классовых институтов функции и формы, кратократия имплантировала их различным коллективам, многократно усилив естественную власть коллектива над индивидом и одних коллективов – над другими. Она придала этой власти официальный характер (в результате группа соседей-алкашей, собравшихся в домкоме, господствовала над инженером, рабочим, профессором). Коллектив стал средством превращения в носителей коммунитарной социальности и тех, кто не имел к ней отношения и, таким образом, плохо вписывался в систему кратократии.

Автор рисунка: А. Меринов

Кратократия – это «власть власти», господство насилия, приоритет насилия-силы и насилия-страха и институциональная форма коммунитарной социальности, власть, которая ограничивает проявление разрушительных сторон любых форм социальности лишь настолько, насколько это требуется для того, чтобы общество не погрузилось полностью в хаос и полную «зоологизацию» (при которых наступает «час волка» и невозможна никакая власть).

Всё, что выходит за рамки этого минимума, – «факультет ненужных вещей». В этом смысле кратократия есть такая форма власти, которая располагается на грани социального хаоса и утилизирует эту ситуацию. Её нормальное функционирование возможно только на этой грани, отход от последней опасен для неё, а потому она не только цепко удерживает общество у этой грани, но и время от времени провоцирует локально ограниченный хаос в качестве своеобразной социальной прививки или социального кровопускания.

Кратократия автоматически придавала коллективам репрессивные функции или усиливала уже имевшиеся. Кратократическая пирамида – это пирамида репрессивных коллективов, и чем выше коллектив, чем ближе он к ядру, тем сильнее его репрессивный потенциал (а следовательно, и субъектная деградация). Эти коллективы и их деятельность в виде различных собраний, на которых клеймили, бичевали, разоблачали, саморазоблачались, обвиняли и винились, сыграли в становлении и развитии кратократии не меньшую роль, чем коллективизация. Это тоже была коллективизация, точнее, коммунитаризация человеческого духа и нормальной социальности с превращением их в бездуховность, бездушие и патологическую социальность.

Посредством таких регулярных ристалищ – от колхозных и пионерских сборов до собраний писателей (исключавших «из своих рядов» Пастернака и Солженицына) – личностное сознание, человеческая субъектность вытеснялись коллективными инстинктами и страхами. И прав Б. Ямпольский, когда говорит о собраниях-душегубках, превращавших людей в кур и сороконожек – социальных кур и социальных сороконожек, добавлю я. Эти собрания и были специфической формой кратократического производства («воспитания»), цель которого – создание «нового человека», человека, лишённого субъектных социальных характеристик.

Кто-то однажды заметил, что «великие стройки» и бараки функционировали прежде всего в качестве модели социального устройства. Таким образом организованное социальное пространство должно было штамповать особый тип человека. При этом, однако, кратократия стремилась не ко всяким формам социальной организации, а только к таким, которые её устраивали или были созданы ею. В сцене обыска и арестов в бараке из фильма «Мой друг Иван Лапшин» весьма чётко показано, как Система властно вторгается в иную организацию жизни, как «системные» люди сметают эту жизнь – из лучших, казалось бы, побуждений. Сила, мобилизующая посредством коллектива и отчуждённого сознания то хорошее, что есть в человеке, – тоже достижение кратократии.

Оно, это достижение, коренится в артикуляции и организации ею ряда сторон коммунитарной социальности, артикуляции, которая до сих пор заставляет многих «комсомольцев-добровольцев» 20–30-х годов с умилением и упоением вспоминать своё прошлое как «геройскую молодость», «светлую молодость». Светлую, потому что их детство и юность пришлись на хаос коммунитарной социальности, из которого кратократия построила свой порядок, и для них это – единственно мыслимый порядок вообще. Что это был за порядок?

Порядок принуждения, организованного насилия. То, что для значительной части нашего общества это было именно так, отчётливо видно по черте, замеченной М. Чулаки: нынешнее время называют «смутным». А вот 30-е годы – с коллективизацией, массовыми расстрелами, доносами или 70-е (застойные) – это не смутное время (2). Что и говорить, для значительной части населения, для носителей коммунитарной социальности ясное время, время светлого пути было в реальности временем страха, издевательств, а если и какого-то пути, то – в лагеря на «десять лет без права переписки». Ясное, по-видимому, ещё и потому, что отчётливо было «видно», кто враг и где он. Яснее не бывает: все кругом враги.

Зарождающаяся кратократия, будучи сама порождением Хаоса, точнее, его направленной реакцией на местный (устранённый) и мировой (продолжающий существовать) Порядок, объявила беспощадную войну всем иным, особенно родственным и близким, формам Хаоса. Разумеется, «славянский базар» и российская реальность «скорректировали» эту войну, придав ей определённую специфику. Не устраняя Хаоса, эта война увеличивала власть большевиков, а затем кратократии, придавая ей в глазах многих черты единственной власти, единственного Порядка – нового порядка.

Авторы рисунка: Б. Пилипенко, М. Волови, М. Ларичев

Подчеркну: кратократия не есть исторически новый тип социальной организации в том смысле, в каком им были рабовладение, капитализм и социализм, общества, построенные на господстве особой классовой (системной формы) социальности над всеми остальными формами, включая коммунитарную. Новизна кратократии принципиально иная и в ином. Кратократия есть процесс (и одновременно результат) превращения коммунитарной социальности в системную социальность, в более или менее органичную комбинацию с утилизуемыми ею «кусками» прежнего социального строя. Комбинацию, которая в реальности функционально воспроизводит социальные формы угнетения и эксплуатации прошлого – рабство, крепостничество.

Отсюда совершенно недопустимым представляется акцентирование принципиальной новизны кратократии относительно капитализма, ведь при этом допускается двойная погрешность: с точки зрения системной (нарушение логики анализа капитализма как мировой системы) и социально-исторической (смещение принципиально различных форм социальности).

Погрешность эта, помимо прочего, позволяет приравнивать, например, германский фашизм и советский коммунизм (при всех их различиях) в том числе и тогда, когда даётся оценка нынешними 60-ти и 80-летними людьми из Германии и Союза 30-х годов – поры их молодости.

«Героическая молодость» советских людей того поколения – это не только иллюзия, но и реальность (кратократия создаёт особый тип реальной иллюзорности и иллюзорной реальности), ибо период генезиса (1917–1929 годы) и становления (1929–1945 годы) кратократии действительно был геройским периодом коммунитарной социальности, персонифицированной молодёжью, не сдерживаемой прежними социальными рамками, которые она помнила с детства. Рамки, устанавливаемые кратократией, не воспринимались ими как таковые. Они были первым советским поколением, и кратократический панцирь для них был естественной социальной «кожей». Она нарастала и дубела вместе с ними... И вместе с кратократией по мере взросления особого рода нового социума.

Почему я говорю «особого рода»? Социальное взросление советского общества, то есть обретение субъектности, в какой бы порой уродливой форме оно ни происходило, шло как бы вспять, обратно пропорционально биологическому взрослению; социальное время было инверсивно физическому. И это не удивительно, кратократическое общество в принципе инверсивно.

Кратократия не только разрушала социальное пространство, но и разрушала, отчуждала социальное время как в целом, так и в трёх его состояниях – прошлом, настоящем и будущем. Прошлое регулярно переписывалось, и его надлежало видеть в соответствии с очередным колебанием генерального курса. Будущее было предписано как торжество коммунизма, то есть кратократии, как общество совершенного управления винтиками и, следовательно, полного безвременья.

Настоящее время отнималось как социально значимое в виде отчуждения сферы целеполагания и свободного времени (в котором, как известно, человек и реализует себя как человек, а не как классово ограниченное существо).

Главной жертвой всего этого в большей степени и оказались люди первого советского поколения. До такой глубины, что многие из них ощущают себя не жертвами, а индивидами социальной нормы и даже не замечают логических ошибок и противоречий в собственных воспоминаниях и оценках («У нас было трудное детство» – и при этом: «Спасибо Сталину, партии, советскому правительству и т. д. за наше детство»).

Господство коллектива как кратократической ячейки над индивидом, тенденция к этому в условиях социальной атомизации обезоруживала его перед коллективом. Ему нечего было противопоставить коллективу (личный протест характеризовался как «мелкобуржуазный индивидуализм», попытки создания коллективных форм, противостоящих кратократическим, вообще могли быть квалифицированы как политическое или идеологическое преступление). В борьбе с коллективом и кратократией он должен был использовать их же формы и, таким образом, усиливать систему в целом.

Автор рисунка: М. Эсхер

Контроль кратократии над коллективами как единственными формами организации совокупного общественного процесса автоматически означал контроль над каждым человеком: вне «трудового коллектива» он по сути не существовал как социальная (или социально значимая) единица. О таком явлении, как «личная честь», «личное достоинство», речи не шло. Вместо этого – «честь коллектива» (то есть честь системы в лице своей микроячейки). Коллектив мог «взять на поруки», мог осудить и «утопить».

Коллектив был призван воспитывать, иначе говоря, инфантилизировать. В то же время коллектив избавлял от личной ответственности (что само по себе есть мощнейший источник субъектной деградации – индивидуальной и коллективной), ибо личная ответственность есть черта внутренне присущая индивидуальности, личности.

В возникновении личной ответственности, совести, вообще всего индивидуального (не опосредуемого иерархией и общиной отношения к Абсолюту) заключается суть величайшей социальной и духовной революции – возникновения христианства. Отказ от его социального кода – путь к деградации индивидуальной субъектности.

Кратократия в лице коллективов и как система репрессивно-вознаграждающих коллективов освобождает индивида от личной ответственности, и в этом её огромный соблазн для многих. Не меньший соблазн – освобождение от забот обеспечения минимума существования (пропитания) – членство в коллективе гарантирует этот минимум. Но само членство в кратократическом коллективе предполагает предварительное освобождение человека от свободы и собственности. Для многих и это соблазн, ибо свобода есть бремя, она не каждому по плечу. Будучи самоценной, свобода предъявляет много требований к индивиду, и если он не воспринимает её как награду саму по себе, то она, безусловно, может быть только бременем.

Таким образом, вступая в сделку с наследником Великого Инквизитора – кратократией как Функциональным Дьяволом, человек за минимум потребления отдаёт свободу, собственность и ответственность – субъектность и, таким образом, низводится на уровень социального (стадного, стайного) животного. Это характеризует в кратократическом обществе представителей как верхов, так и низов, хотя и проявляется это по-разному. Как?

Продолжение в следующем номере. Андрей Фурсов

***

1 – «Мегаполис-экспресс», 1991, N 933, с. 17

2 – М. Чулаки. Бытие опережает сознание. «Мегаполис-экспресс». 1991, № 49. – с. 23

Кратократия

«...Из всех качеств у них до предела развито чувство биологического самосохранения и жевательный и хватательный рефлексы. /.../ Они ходят по трупам ради сохранения своих геморроев и мещанских соблазнов. Власть им нужна не для того, чтобы что-либо свершить, а для того, чтобы есть, спать. И если заглянуть в их нутро, то там в пустоте сидит крыса, выращенная до размеров слона. Это-то и даёт им силу насиловать людей, природу и верить в то, что они смогут изнасиловать весь мир».

Эрнст Неизвестный

«Искушение святого Антония», часть вторая: несвятые антонии, социальные крысы и странные существа (осмысление опыта социального злоложства)

Эрнст Неизвестный не только образно, но и понятийно очень чётко сформулировал идеально-типическую суть кратократа – «социальная крыса». Иными словами, биосоциальное существо с отсечёнными (или усечёнными) нравственными и другими качествами, лишённое индивидуальной связи с Абсолютом; существо, программируемое отношениями иерархии, власти (силы) и страха. Логично предположить: чем выше уровень кратократической ячейки и (или) чем ближе она к репрессивным структурам, чем более она кратократична, тем больше субъектная деградация, тем сильнее воплощено и выражено бионачало и крысиные черты.

Факты подтверждают это предположение. Как заметил кто-то из советских историков, чтобы не просто выжить, но функционировать в качестве секретаря обкома или райкома в 30-40-е годы, человек должен был обладать психологией уголовника. То, каким образом шла борьба за власть на уровне выше обкомовского, то, какие решения принимались там относительно общества в целом, как это делалось и как это объяснялось, в частности, выжившими высокопоставленными кратократами (см. интервью Кагановича и «беседы» с Молотовым), лишний раз убеждает в этом самом уголовном, а ещё точнее, в «зоосоциальном» характере поведения и мышления кратократии. По сути, в её среде шёл отбор крысоловов среди «социальных крыс» (подчёркиваю, что не вкладываю никакого негативно-оценочного значения в эти определения; речь идёт лишь об адекватных терминах, которые в данном случае биосоциальны).

Всё это касается не только советской кратократии, но и её дочерних групп в Восточной Европе, а следовательно, перед нами – общая типологическая черта. Например, психотерапевт из ЧСФР X. Климова говорит, что коммунисты, бывшие официальные лица – особая категория её пациентов. «Они безнравственны. У них искажённое представление о понятиях «добро» и «зло». Они мыслят лишь понятными им «полезно – бесполезно», «пригодно – непригодно», «подходит – не подходит», причём даже в личных отношениях. /.../ Раньше всё было проще: при коммунистическом режиме «зло» было на поверхности, сейчас же его трудно распознать» (1). Да, «факультет ненужных вещей», его преподаватели и обслуживающий персонал – писцы, уборщики, парикмахеры – мимикрируют, стремятся переименовываться в нечто содержательное.

Дорога в страну первоначального накопления капитала. Автор рисунка: А. Меринов

На картине Босха «Искушение святого Антония» изображён человек, искушаемый различными способами различными существами – реальными (например, всё теми же крысами) и фантастическими. Эти существа воплощают в себе различные виды зла и грехов. Например, на левой створке лиссабонского «Искушения святого Антония» изображено существо с туловищем слона, ногами саранчи и хвостом скорпиона. Голова этого существа – это голова рыбы, пожирающей другую рыбу. Здесь сразу несколько символов: зло – саранча, глупость – слон, похоть –скорпион, социальная несправедливость – «большие рыбы пожирают малых» (нидерландская пословица) (2). Короче, человек искушается здесь животным, плотским началом; человек в человеке подвергается здесь испытанию крысиным в человеке.

Ситуация как самой кратократии, так и любого индивида в кратократическом обществе, очень напоминает изображённое Босхом. Правда, ситуация и масштаб уже не только индивидуальный и личностный, а макросоциальный: масса «несвятых антониев» искушается властью и друг другом. Происходит это примерно так. «Вот положение, деньги, поездки за границу, комфорт, женщины. Вступи в партию (предай, подпиши – в данном случае конкретика не важна), и ты будешь иметь это». – «Но ведь за это придётся отдать свободу». – «Свободу? Экие пустяки. Кому она нужна? Вышел с собрания, от начальника – и говори что хочешь. А потом, есть свобода для узкого круга. Ведь все всё понимают. Для твоего же блага. Да и кому что ты докажешь своим отказом? Подумай, это нужно для дела, а то это место займёт какой-нибудь мерзавец». И всё это доверительно, преданно глядя в глаза.

Отдать свободу, субъективность. Отдать, и глядишь – вырастают ноги саранчи, хвост скорпиона, голова рыбы (или крысы), и сам не замечаешь, как во рту (в пасти!) оказывается голова другой рыбы (крысы), которую нужно «зажевать с ушами», иначе – она тебя. Что делать, дорогой, ты уступил, а значит, начал играть по правилам социальных крыс, рыб, саранчи.

«Отдай свободу, вступи», – нашёптывает не только непосредственный искуситель, но и рядом стоящие «несвятые антонии». Это – подобные тебе несвятые, но желающие, чтобы ты стал ещё более несвятым, или таким же, как и они. Известное дело – замаравшийся стремится, чтобы его окружали «пачкули» или как минимум «пёстренькие». «Мы все такие. Но мы-то, в своём узком кругу, всё понимаем».

Хрен вам. Лопайте, сосите и причмокивайте. Не хочу в ваш круг. Застрелитесь в нём все вместе, если не можете устоять перед соблазнами. Нет, это они не могут. И не только потому, что духа не хватит, а потому, что мертвец не может застрелиться, а они суть социальные мертвецы. Тот, кто отдал дух и волю злу или обменял их на «предметно-вещественные факторы, обманывая себя и других, мёртв». «Ложь и зло – погляди, как их лица грубы, и всегда позади вороньё и гробы» (В. Высоцкий).

Петля свободы. Автор фото: О. Иванов

Перед нами комбинация зла и лжи и, если угодно, – злоложство. Не представляет ли собой кратократия опыт такого вот социального злоложства, которое, кстати, в виде субъектной деградации не может не отпечатываться и на внешнем облике кратократа (и чем выше ранг – тем сильнее)? Ответ прост. Достаточно посмотреть на «галерею» высокопоставленных кратократов (очень хорошо они показаны в «Русской элегии» А. Сакурова); на пластику (примечательны кадры из документального фильма о Хрущёве, когда Брежнев направляется к Первому секретарю, чтобы вручить орден) (3). Да, собственно, можно и не ходить за примерами в прошлое больших расстояний, а вспомнить членов ГКЧП; по сути, это ведь не столько личности, сколько социальные типажи, каждый из которых символизирует определённую кратократическую ячейку. Более сильное физиогномическое впечатление по сравнению с пресс-конференцией путчистов 19 августа на меня произвела лишь галерея портретов-иллюстраций П. Боклевского к «Мёртвым душам». И, думаю, не случайно: за физиологизацией, натурализацией внешнего облика – определённое направление социальной эволюции, её итог – итог нарастания определённых тенденций.

Отношение к коммунитарности как к антиклассовому и антикапиталистическому явлению (на основе которого вырастает кратократия), как к Злу, лишний раз подтверждает правоту Гоголя и Бердяева, писавших о нарастании Зла, антихристианства в России к концу XIX – началу XX веков. Если считать коммунитарную социальность (конституировавшуюся в России как отрицание классовых и капиталистических отношений) «негативной классовостью», антисоциальностью и антихристианством, то кратократия – это своеобразный социальный Антихрист. Тот, что в течение семидесяти лет сооружал свой антимир, из-под развалин которого мы и сегодня пытаемся выбраться.

Под этим углом зрения становится, как мне кажется, понятнее природа того, чем может быть Антихрист как социальное явление. Это вовсе не гений зла и не великий злодей, не нечто пришедшее извне, а человек, уничтоживший в себе человеческое и превратившийся в «социальную крысу размером со слона» и придавший основам своего существования макросоциальный характер, «создавший» адекватную «крысе» социальную среду. Поэтому борьба с коммунизмом (кратократией, Антихристом и т.д.) – это противодействие не только и даже не столько внешнему противнику; линия фронта этой борьбы проходит внутри человека, не желающего поддаваться искушениям «освобождения», которые несут коммунитарная социальность и социально однородная власть.

Чтобы победить коммунизм, каждый человек должен, сказав, подобно Мартину Лютеру, Меа culpa!, победить в себе социальную крысу, на которую ставила кратократия и которую она «воспитывала» кнутом репрессий, страха, дефицита и пряником мелких социальных подачек. В значительной степени, особенно в 30-40-е годы, кратократия преуспела в этом, в обществе запахло крысятами, хотя полностью подавить человеческое в человеке оказалось невозможным. Хемингуэй, говоривший, что человека нельзя победить, его можно лишь уничтожить, оказался прав и в отношении пусть незначительной, но всё-таки существующей части кратократического общества. На всём протяжении советской истории всегда находился кто-то, какой-то носитель универсальной социальности, который начинал либо истреблять в себе социальную крысу, либо противиться её имплантации извне и выращиванию внутри.

Автор рисунка: В. Богорад

Сами попытки человека сохранить своё достоинство представляли собой вызов кратократии и коммунитарной социальности. Более того, по сути, это была повседневная форма сопротивления кратократии, за которую нередко приходилось платить жизнью или годами заключения и ссылки; в лучшем случае – социальным вакуумом. Соблюдение элементарных правил нормальной человеческой жизни (не предавать друзей, не кричать «ура» убийцам и т.д.) в кратократическом обществе было чем-то почти героическим. Верно заметил кто-то из писателей, что нельзя требовать от людей героизма, но можно – порядочности. Штука, однако, в том, что в кратократическом обществе, по крайней мере, в 30-40-е годы и часто позже порядочность объективно нередко проходила по разряду героизма.

История кратократии – это не только история попыток конструирования определённой модели человека, но и сопротивления этому процессу – сопротивления больше скрытого, чем явного, но повседневного. Оно развивалось и проявлялось в разных условиях, диалектически и фантастически переплетаясь с развитием самой кратократии. Например, в период Отечественной войны. Объективно ускоряя институциализацию кратократии, завершение этого процесса, именно она же способствовала росту числа людей с психологией победителя. Не случайно как раз на этих-то людей и обрушила свой удар кратократия после окончания войны. Но – парадокс – в ходе нанесения этих ударов в самой кратократии (точнее, в её верхушке) нарушалось равновесие; одни группы стремились использовать кампании (против «космополитов», «дело врачей») в борьбе с другими, что вынуждало кратократию к торможению действия «маятника смерти», сокращало амплитуды его колебаний.

Автор рисунка: М. Эсхер

Формы сопротивления кратократии со стороны части общества – особый вопрос, речь об этом пойдёт отдельно. А сейчас вернёмся к той модели человека, к той социальности, которую стремилась создать кратократия, преуспев в этом в значительной степени. Отчуждая или выторговывая у человека то, что делает его субъектом, – прежде всего социальные и духовные производительные силы, – кратократия оставила значительной части общества лишь свободу реализации социальных инстинктов и коллективных действий. Причём эта свобода ограничивалась сферой подчинения власти и поиска минимума психофизиологического существования. И многих это устраивало. В каждом человеке есть животное начало. Кратократия высвобождает его, помогает ему победить и на его основе строит свою социальную систему.

Средствами воспитания человека, подвергнутого социальной и духовной лоботомии, был террор, культивирование страха, создание атмосферы массового общественного невроза, экзальтации. Подогревались энтузиазм, если надо, – то и чувство общей, коллективной вины (всё это прекрасно описано Б. Ямпольским). Подчеркну: речь идёт не об идеологической индоктринации, хотя внешне ситуация напоминает это явление. Речь о другом.

Идеология – это прежде всего комплекс идейных установок, ценностей и принципов, которым руководствуются в большей или меньшей степени. Идеология в строгом смысле этого слова – субъектный акт. Власть как идейная установка, сохранению которой приносят в жертву все другие (невластные) идейные установки, – вообще не есть идеологическое явление. По сути, это – производственное отношение по поводу духовных факторов труда; идейная сфера не обособлена здесь от специфических отношений собственности. Но отношения эти предполагают, если так можно выразиться, «недосубъектность» индивида, подталкивание его к деградации как субъекта. Поле отчуждения здесь – ценности, идеи человека, которые подменяют «вручаемым» ему новоязом.

Автор рисунка: А. Меринов

Иначе говоря, – примитивной сигнальной системой, ориентированной не на личностное восприятие, а на «коллективную высшую нервную деятельность», которая, в идеале, должна вытеснить личностное сознание (и как личностное, и как сознание), подменив последнее коллективным бессознательным, реагирующим только на ассоциативные знаки, воспринимаемые коллективно и иерархически. Ясно, что принятие новояза (особенно органическое) вместо отчуждаемого у человека комплекса духовных производительных сил – один из источников и путей субъектной деградации. Причём здесь субъектная деградация влечёт за собой психологическую, а функционально – и психофизиологическую деградацию.

С точки зрения психологии отчуждение у человека социальных и духовных факторов производства, насильное (террор, страх, «индоктринация») навязывание ему таких форм духовных производительных сил, как марксизм-ленинизм, культ Сталина и так далее в качестве единственно возможных и истинных, представляет собой функциональное отключение правого – «образно-эмпирического» – полушария и акцентирование полушария левого. Правда, не как «логического» (преподавание логики большевики не случайно запретили ещё в 20-е годы!), а как общезнакового.

Контроль над знаками автоматически блокирует социально значимое восприятие реальности и в идеале добивается почти автоматических реакций, примеры которых (и примеры разрушения которых) хорошо описаны. Это: и моментальные переключения с «осуждаем» на «одобряем» – и наоборот; и обмороки у частников XX съезда после доклада Хрущёва; и поведение самого Хрущёва на встречах с творческой интеллигенцией (свидетельствующие, в частности, что отчуждение духовных факторов в кратократическом обществе – это явление «обоюдоострое», охватывающее как «верхи», так и «низы»).

Поведение человека, по крайней мере, его социально значимые аспекты, строились так, что он должен был почти автоматически реагировать на определённые знаки и символы, независимо от того, что думает или что и как считает на самом деле. Вчера: «Тито – друг», сегодня: «Тито – фашистская собака». И никаких вопросов. Примеры можно множить. (Становится понятным и исключительный интерес Сталина к опытам и теории И. П. Павлова и тот факт, что в 30-е годы в СССР теория высшей нервной деятельности вытеснила психологию.) В результате социально значимое поведение homo cratocraticus (гомократа) реализуется так, как будто некоторые функции мозга отключены. И они действительно отключены поведенчески, посредством определённых социальных механизмов, расщепляющих личность.

От кратократа до птицекрата – рукой поднять. Автор рисунка: Л. Тишков

Внешне это создаёт такую картину, будто гомократ – это человек с бикамеральным мозгом, живущий в дописьменном обществе (функционально и это верно, ибо главное не что написано, а кто писал и как читать, какой смысл вкладывается каждый раз в каждой особой ситуации) и им движет прежде всего «рептильный мозг». Рептильный, хотя физически, по своему строению и физиологии функционирования мозг человека в кратократическом обществе остаётся таким же, как и в других современных обществах и таким же, как в течение последних двадцати пяти веков.

Андрей Фурсов. Продолжение следует...

***

1 – Мегапопис-Экспресс, 1991, №33, с. 5

2 – Иероним Босх. Автор текста и составитель альбома Г. Фомин. М.: Искусство, 1974, с. 125

3 – Показательно, что в августовских событиях 1991 г., когда в условиях полупаралича структур власти на первый план вышел субъективный фактор, решающую роль сыграл человек, отвергнутый и отторгнутый кратократией именно за то, что обладал субъектным потенциалом.

Кратократия

С облегченьицем!

«огромный червь, железными зубами
схвативший лист и прянувший во тьму
....................над садом
шёл смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
хорёк пил мозг из птичьей головы,
и страхом перекошенные лица
ночных существ смотрели из травы.

И. Заболоцкий