Кратократия. Прозрачные тайны кратократии

При тусклом холодном свете звёзд видно было только, что оба путника в чёрных одеждах и что один из них непомерно велик, а другой (возможно, по контрасту) удивительно мал.

... После минутного молчания маленький путник сказал большому:

– Где умный человек прячет камешек?

И большой тихо ответил: – На морском берегу. Маленький кивнул головой и, немного помолчав, снова спросил:

– А где умный человек прячет лист?

И большой ответил:

– В лесу.

К. Г. Честертон. Сломанная шпага.

Я опять о быте, потому что именно здесь, а также в труде-лени (или ленотруде) и толпе скрыто, на мой взгляд, объективно и скрываются сознательно самые главные секреты кратократии. Оказываясь на виду, они не воспринимаются – на них не обращают внимания. Они как бы становятся прозрачными.

Будь то вокзал, магазин или какое-то другое «общественное место», из четырёх-шести дверей, как правило, открыта одна, в лучшем случае (чудо!) – две. Почему? А потому что так удобнее обслуживающему персоналу – меньше хлопот, меньше уборки. Мелочь? Быт? Но ведь за этим микрофизика власти в коммунистическом обществе. «Обслуживающий персонал», то есть члены ячейки власти – от директора до уборщицы – выступают как совокупный кратократ, как кратократ- коллектив по отношению к каждому атомизированному индивиду или их совокупности («одинокой толпе»).

Фраза «ходют тут всякие», брошенная уборщицей (хорошо ещё если без нескольких непечатных слов) – это ведь целый комплекс отношений господства-подчинения, уместившийся в «сингулярную точку» власти. Это – хамское чувство ситуационного господина. Но, собственно, что такое хам? Это и есть (в самом общем виде) ситуационный, краткосрочный господин. А учитель, поучающий родителей, как надо воспитывать детей, и хамящий им? А врач, захлопывающий дверь кабинета перед носом пенсионера? А водитель такси, решающий, повезёт он вас или нет? А «добровольные» поездки в колхоз и столь же добровольное участие в демонстрациях, субботниках и «народной дружине» – по «просьбе» райкома и приказу директора?

Думаю, примеров достаточно. Главное – эксплуатация в сфере вторичного распределения продукта, бытового обслуживания – всё это есть проявления имманентных законов отчуждения кратократического общества в их закамуфлированной, внешне неэксплуататорской форме повседневного поведения.

В этом слабость кратократического общества, поскольку повседневная реальность оказывается сетью невротических отношений, макросоциальным неврозом. Это, конечно, вклад в субъектную и системную деградацию в долгосрочной и, отчасти, среднесрочной перспективе. Но в этом же и сила кратократического общества (и прежде всего – самой кратократии) в краткосрочной и отчасти среднесрочной перспективе

Отношения взаимной эксплуатации (соэксплуатации), логика ситуационной борьбы за власть не только скрывают реальную суть социальной системы.

Происходит и нечто другое – отчуждение человеческой воли в ней услужливо подставляет вторичные тайны на место главных, лишая их, вдобавок, ореола таинственности. Но подобные вещи нужно вскрывать по такой, скажем, схеме: «Где умный кратократ прячет свою власть и своё лицо?»

Ответ: «За искажёнными от злобы лицами коммунитариев и в их монолитно-атомизированной толпе, кричащей «осанна» угнетающей их Власти и «распни» – в адрес тех, кто хотел бы видеть её и себя свободным». И в этом «распни» есть своя логика, ибо свобода – это бремя, а устранение кратократа – это устранение и властелина (правда, мелкого и пластилинового, легко поддающегося лепке, из каждого коммунитария), устранение очень похоже на социальную кастрацию.

Поэтому любому освободителю прежде всего следует знать даже не то, как освобождать, но кого и от чего. Иначе Ланселот рискует услышать: «Вон! Нам Дракон милее, он наш, свой. Он – часть нас». Pourquoi pas? Поэтому, кстати, любой российский реформатор должен задать себе вопрос о природе общества, подлежащего реформированию. А то ведь как? Пётр I спешил, Александр II всё внимание сосредоточил на том, чтобы сохранить социальное равновесие, а вместе с ним – монархию и аппарат самодержавия.

Столыпин руководствовался, казалось бы, более научным подходом, однако и его реформы окончились неудачей, а ведь были люди, с самого начала предупреждавшие о такой «контрпродуктивной» возможности.

О большевиках, кратократах-реформаторах от Хрущёва до Горбачёва, и говорить нечего: они по сути не знали страну, в которой жили и сами признавали это. Но ведь и нынешние реформаторы не затруднили себя попытками анализа ни особенностей того общества, которое решили «поднять на дыбы» (как бы дыбой не обернулось), ни специфики нынешней мир-экономической и геополитической ситуации.

В лучшем случае делаются прикидки экономического характера, ведутся разговоры о культурно-психологических факторах развития, (по памфлетному) наклеиваются ярлыки «тоталитарного» на советское общество, в котором пробиваются «ростки демократии». Да и кроме того, сдобривается всё это рассуждениями о том, что эти ростки то пробьются, то забьются назад («реформа – контрреформа», стало быть).

И при этом – ни слова об отношении власти и собственности, о доминирующем типе социальности, способном на хрен все реформы снести и любую прививку культуры обратить в нечто типа: «Почто, либер фатер, с утра водку жрёте?»

Красный террор в России. Автор рисунка: И. Гужиков

А ведь без понимания доминирующего типа социальности, определяющего все общественные отношения как в широком, так и в узком смысле, ничего нельзя понять и планировать. Более утилитарно: нельзя понять, где может спрятаться умный кратократ. А ведь он, в силу своей специфики и особенностей коммунитарной социальности, может прятаться под маской как комиссара или комсомольского лидера, так и бизнесмена, как партийного секретаря, так и священника, как интернационалиста, так и коммуниста. Его потенциал – это потенциал коммунитарной социальности. Да и эксплуататором он не выглядит в глазах большинства.

Соэксплуатация, взаимное хамство, ситуационная борьба за власть – всё это и растворённые в этом кратократические формы отчуждения не фиксируются сознанием как обыденным, так и в значительной степени научным, как эксплуатация. Почему? Да потому что почти не выходит за рамки привычных для коммунитарной социальности отношений. Потому что кратократия – это есть коммунитарная социальность, перефразируя Константина Леонтьева, «у коммунитариев отбитая и против них же обращённая».

Если, например, в обществах «азиатского» способа производства в качестве их специфически системной («классовой», «отчуждающе-эксплуататорской») формы социальности используется естественная социальность доклассового общества, приобретающая таким образом противоположный знак, то кратократия – это превращение коммунитарной социальности в комплекс производственных отношений (отчуждения и эксплуатации).

Отсюда – люмпенизация форм эксплуатации, господствующих групп и общества в целом. Но люмпенизация – это впечатление внешнее, складывающееся так, если судить о кратократическом обществе с позиций капиталистического и в рамках отражающих его опыт понятий.

По сути же это – коммунитаризация социума. Именно этот процесс в своей результативности приводит к тому, что ненависть и зависть вызывает не ворующий председатель колхоза, а честно и тяжко работающий крестьянин или фермер, не разбазаривающий средства директор завода, а инженер-рационализатор, не тупица-директор института или бездарь заведующий отделом, а талантливый учёный, нередко вообще без степени.

Названные первыми в трёх примерах элементы противостояния норме близки коммунитарию, они – власть, сила и их стремление к коллективности есть стремление к объединению с силой, причём силой привычной и для них естественной. Поди с ними поспорь, потягайся. А если и случаются конфликты с начальством, то внутри коллектива они воспринимаются большинством как производственные, ибо ячейки власти конструируются по производственному принципу.

Модные в 50-70 годы «производственные» романы и пьесы, включая «крутые», «критические», вроде пьес Александра Гельмана, на самом деле, независимо от воли авторов, камуфлировали реальную систему отчуждения и эксплуатации, реальные, системообразующие для данного общества конфликты, их причины и объекты.

Автор рисунка: М. Эсхер

Именно процесс коммунитаризации делает общество пассивным. На вопрос тележурналиста 29 февраля 1992 года: «Каким будет високосный год?» – очень многие отвечали: «Ждём перемен к лучшему». Вот в этом «ждём» вся штука.

Зависимость от быта, его сложностей и дефицитов – это зависимость от внешних по отношению к человеку обстоятельств и от тех, кто эти обстоятельства формирует и контролирует. Преодоление внешних («объективных») бытовых обстоятельств, среды, толпы, умение увидеть и понять, что находится за ними, предполагает не только волевое усилие, но и определённый субъектный потенциал, потенциал культуры и связанной с ней социальной, точнее социоструктурной, традиции, на которую можно опереться.

В России же в XIX – начале XX веков силу набирала как раз противоположная тенденция, связанная с нарастанием роли среды как массового явления и тех сил, которые эту тенденцию и власть этой среды воплощали. Эта линия развития логически (хотя, правда, и не фатально) вела к большевизму, к Октябрьскому перевороту, негативному «снятию» классовости, а её результаты материализовывались и пышно расцвели в 20–30-е годы.

Зощенковские герои – это победившие, а потому не грядущие, а реальные, микрохамы. Кратократия – логическая наследница названной тенденции, которой боялся Пушкин, которую предвидел Гоголь и описал Лесков. Торжество кратократии есть победа среды как некоего социального клана над структурно организованными формами общества.

Во второй половине XIX века в России широкое распространение получили фразы-формулировки «быт заел», «среда заела». С помощью этих формулировок объясняли причины того, почему опускались, спивались, шли на поклон к власти или кончали самоубийством разночинцы-интеллигенты.

Распространение фраз «быт заел», «среда заела» показывает, что явление это – капитуляция разночинца, то есть маргинала, человека без корней, без длительной (в течение нескольких поколений) социоструктурной и культурной традиции, перед средой и «бытовыми обстоятельствами» стало широко распространённым. Оно и распространялось вместе с разночинством, с разночинной интеллигенцией.

Сами разночинцы нередко оправдывали свою сдачу на милость всесильных обстоятельств в виде быта и враждебной среды в основном двумя факторами. Во-первых, среда, коллектив, материальные обстоятельства всегда сильнее индивида. В этом смысле склонность к позитивизму, к вульгарному материализму не только обусловливалась (как верно заметил Николай Бердяев) невысоким уровнем теоретической культуры разночинцев, но и была внутренне присуща им, вытекала из самих основ бытия.

Во-вторых, свою определённую расслабленность разночинцы мотивировали тем, что к ним среда была якобы более благосклонна, чем к дворянину или дворянскому интеллигенту. Я согласен с Юрием Лотманом, отвергающим подобное рассуждение. «Судьба русских интеллигентов-разночинцев была, конечно, исключительно тяжела, – пишет Лотман, – но и судьба декабристов не отличалась лёгкостью. А между тем никто из них – сначала брошенных в казематы, а затем после каторги разбросанных по Сибири в условиях изоляции и материальной нужды – не опустился, не запил, не махнул рукой не только на свой душевный мир, свои интересы, но и на свою внешность, манеры, привычку выражаться.

Декабристы внесли огромный вклад в культурную историю Сибири: не среда их «заедала» – они переделывали среду, создавая вокруг себя ту духовную атмосферу, которая была им свойственна» (1).

Утилизация драконократии... А чего дурака валять!

Лотман считает: причина того, что скитания, ссылки, неизвестность дворянских интеллигентов, в том числе декабристов, «кажутся нам менее мрачными, чем материальная нужда бедствующего по петербургским углам и подвалам разночинца середины века, лежит в активности отношения личности к окружающему», в стремлении не допустить торжества среды над собой. Но что значит активность? И разве не стремились воздействовать на среду интеллигенты-разночинцы? Стремились, но потенциал этого стремления у среднего разночинца был, по-видимому, значительно ниже, чем у дворянства, основа этой активности была слабее.

Своего рода буфером между дворянином и средой была обозначена мощная социокультурная традиция чётко определённого положения в обществе, отлитая в кодекс дворянской чести, в право не служить и вообще не иметь никаких дел с властью, государством; в чувство независимости как от царя, так и от черни («Никогда не служил» – эпитафия на надгробном камне М. В.Сухово-Кобылина).

А. С.Пушкин не случайно так дорожил своим шестисотлетним дворянством. Это было не проявление спеси, а, помимо прочего, средство защиты от среды, от быта. Многопоколенное дворянство становилось как бы аккумулированной социальной энергией, вырабатывавшей представление о самоценности личности определённого типа. Типа социальности, включавшего образ жизни, быт, манеры и многое другое, короче, как особого гештальта.

У разночинцев такого «амортизатора» не было, а образование, лишённое социокультурных подпорок, лишь усугубляло чувство отчаяния и безысходности. Разумеется, это не столько вина, сколько беда разночинцев. Точнее, не в этом их вина, а в другом.

Когда после провала декабристского восстания самодержавие по сути перешло от классового к аппаратному принципу набора кадров, и ещё шире открыло двери перед разночинцами, когда обострилась социальная конкуренция между разночинством и дворянством и, в ещё большей степени между самими разночинцами за должности и «Станислава» на шею, многие разночинцы стали культивировать, превращать в особую идейную позицию недостаток культуры, слабость социальных корней, формировать на этой основе особую, весьма агрессивную субкультуру.

Зависимость от быта, среды, от столоначальника оборачивалась, в качестве компенсаторной общественной реакции, нахрапистостью, неразборчивостью, с одной стороны, акцентированием роли предметно-вещественных факторов, которые можно пощупать, вульгарным материализмом, утилитаризмом – с другой (Базаров – классический пример). Утилитаризм как идейный настрой и жизненный подход соответствовал принципам социального и политического поведения, а отчасти и формировал их, делая похожими на принципы коммунитарной социальности.

Нет ничего удивительного в том, что ориентированная на объективные (вещественно-материальные) условия и власть (а что может быть объективнее и утилитарнее власти?) мещанско-разночинская масса после победы большевиков хлынула в стан победителей, расталкивая друг друга и старых партийцев железными локтями. Мёртвые души, почти сто лет колесившие по России в бричке, передавив уйму народа, добрались наконец до пункта назначения. И начали давить друг друга в борьбе за колбасу.

Перед оказавшимся в таком водовороте разночинцем-интеллигентом вставал жёсткий выбор: либо личная люмпенизация и физическая гибель, как у Ивана Бабичева из «Зависти» Юрия Олеши, либо люмпенизация социальная и если не духовная, то творческая гибель, как это произошло с самим Олешей.

Иду за солнцем. И как говаривал старик Бернштейн, «движение – всё, цель – ничто»

«Обытовление», «омещанивание» социальной жизни, происшедшее в 20–30-е годы (прекрасно показанное Михаилом Зощенко в лицах, типажах и, что самое главное, в речевых структурах, дискурсах) было лишь внешней стороной формирования такой системы отчуждения и подавления, которая прятала свои концы и начала в быт, в повседневную «дефицитарную» жизнь. При этом камуфлируя социальные и духовные формы угнетения и эксплуатации под временные материальные трудности.

Ну а конкуренция индивидов за скудные жизнересурсы ещё более способствовала дальнейшей маскировке «камешков» среди камней и «листиков» среди листьев. Камуфляж – именно духовных и социальных факторов. Косноязычие героев Зощенко – это результат не только их исходной малообразованности.

Это – вторичная, искусственно подпитывавшаяся малообразованность, пронизывающая систему сверху донизу – от «кузькиной матери» Хрущёва и «лозунгов» Брежнева до матерщины какого-нибудь дяди Васи-банщика – и ещё более маскирующая наличие угнетения и эксплуатации, делающая его прозрачным.

В этом же направлении действует и «ступенчатость» бытовых различий между социальными группами. Конечно же, существует огромный бытовой разрыв между верхом и низом, но его в сфере «народной идеологии» компенсируют другие факторы: большая неприязнь коммунитария к соседу-инженеру или врачу, живущему не лучше его, но зато «антилигенту».

Сам быт, таким образом, восприятие его и степени его «заслуженности» связаны с культурно-психологическими архетипами коммунитарной социальности и реализуются через её изоморфу – толпу – посредством механизма, комбинирующего насилие и страх, через поведение и коллективное восприятие охлотического или даже охлократического типа.

Андрей Фурсов

***

1 – Ю. М. Лотман. Александр Сергеевич Пушкин. Л: «Просвещение», 1982. Там же, с. 191