Социальная машина времени, или об основах социальной герпетологии

Что такое бикамеральность мозга? Как считает психолог Дж. Джеймс, такое явление, как целостность личности (или целостная личность), возникло в истории человеческого рода на удивление недавно, в Европе – не ранее трёх – двух с половиной тысяч лет назад. Связано это было с появлением и развитием письменности и соответствующим усложнением культуры (1).

До этого два полушария мозга – левое и правое – в определении социального поведения действовали относительно независимо друг от друга: речь могла генерироваться правым полушарием, а восприниматься левым. Это и есть бикамеральность мозга и, по сути, раздвоенность, расщеплённость личности (как индивидуальности). Сигналы, передающиеся из правого полушария, выступали средством социальной регуляции поведения коллективистского типа («культура стыда») и действий, в которых не предполагалось самоанализа. Например, герои «Илиады» не размышляли и не анализировали, за них это делали боги (2).

Исторически конец бикамеральному мышлению и связанному с ним поведению, считает Джеймс, пришёл примерно в VII веке до нашей зры, что нашло отражение в изменениях значения слов «псюхэ» и «сома».

Если первоначально их значением было «жизнь», «живое состояние» и «труп», «неживое состояние», то с Пифагора значение этих слов изменилось: «душа» и «тело». Это было отражением изменений в поведении, обусловленным возникновением самосознания и потенциала «культуры совести».

Здесь в психологическую схему Джеймса необходимо ввести социальное и историческое измерение, и тогда окажется, что потенциал «культуры стыда» и полное преодоление бикамеральности, социальной расщеплённости индивида происходит лишь с возникновением христианства. Только тогда индивид становится (благодаря самостоятельному и коллективно неопосредованному отношению к Богу) целостной социальной монадой, личностью.

До тех пор, пока поведение индивида определяет полис, коллектив, тот потенциал культурно-психологического преодоления бикамеральности, личности на пути к её целостности (потенциал, создающийся письменностью и письменной, невербальной культурой, которая снимает поведенческие проявления противоречия между полушариями мозга), – это, действительно, только возможность, реальность же – социальный индивид полиса, «расщеплённый» коллективом.

Гипотеза Джеймса эвристически плодотворна для анализа кратократического общества. В нём поведенческое проявление обратной связи между правым и левым полушарием блокируется социальной системой, её институтами. Кратократия принимает на себя ту функцию, которую в гомеровской Греции и для героев «Илиады» выполняли боги.

Человек видит белое, но кратократия, монополизировав социальную власть над левым полушарием и «отключив» правое, «командует»: «чёрное». И человек видит (или делает вид, что видит) «чёрное» (или действует так, как будто он видит «чёрное»; вчера «Троцкий – герой революции», сегодня «Троцкий – бешеная собака»). В социальном поведении кратократия, таким образом, отбрасывает общество (и, кстати, самоё себя) в историческое прошлое, в период, который на эволюционной шкале соответствует не только дохристианскому, но и доантичному, поздневарварскому времени (грубые, нецивилизованные формы язычества). Такое «социальное омоложение», впадание в «социальное детство» есть не что иное, как проявление субъектной деградации.

Результаты функциональной, социокультурной бикамеральности и рептильности проявляются по-разному: в немотивированных преступлениях, по которым, согласно статистике, СССР обогнал многие другие страны, в генетическом страхе перед начальством, будь то директор завода или продавец, и многом другом. Такое явление, как советская очередь, – это классический пример комбинации различных поведенческих форм бикамеральности и рептильности, их проявлений в виде немотивированного (внешне) хамства, упора на силу и страх перед начальством (в виде продавца).

Если кратократия отбрасывает человека как знаковое существо на дописьменный уровень, то как биосоциальное существо она смещает его (вместе с собой) в сторону биологического края биосоциального спектра, подталкивая его к уровню «социальных животных».

Если согласиться с Ю. Плюсниным, автором интересной и эвристически плодотворной работы «Проблемы биосоциальной эволюции» (Новосибирск: Наука. – 1990) в том, что социальные формы существуют независимо (я бы сказал: относительно независимо) от биологических (хотя согласно «правилу Эспинаса» нет несоциальных животных) и обладают своей – не столько эволюцией, сколько историей, то воспроизведение в человеческом обществе социальных черт и отношений нечеловеческого типа, регресс социальности при физической неизменности носителей («бабуинизация», «муравьизация» и так далее общества) явление вполне реальное и объяснимое.

В немалой степени регрессу социальности, функциональному воспроизведению таких её типов, которые эволюционно, по содержанию соответствуют формам безразвитого мозга и соответствующих ему форм поведения, возможно, способствует такое действие социокультурных механизмов кратократического общества, которые усиливают значение так называемого «рептильного мозга».

Не буду вдаваться в детали, а просто отошлю читателя к работе К. Сагана «Драконы Эдема» (М.: Знание. – 1986) (3), где популярно изложена концепция «триединого мозга» П. Мак-Лина. Согласно Мак-Лину, его идее (кажущейся мне очень плодотворной, пусть и не разделяемой многими учёными), мозг человека состоит из трёх «шаров» (сравните с двумя привычными полушариями). Каждый «шар» вложен в другой подобно матрёшке.

В центре «матрёшки» – самый древний мозг, рептильный (или Р-комплекс); вокруг него расположен лимбический мозг; вокруг последнего – неокортекс (новая кора). Эволюционно новые системы надстраивались на старые. Р-комплекс – весьма давнее «завоевание» рептилий; лимбическая система, возникшая около 150 миллионов лет назад, – это, в своём оформленном виде, по-видимому, «достижение» млекопитающих; наконец, неокортекс – последнее эволюционное приобретение мозга, «заслуга» человека.

Сопоставьте функции неокортекса и лимбического мозга с функциями мозга рептильного. Новая кора «отвечает» прежде всего за специфически человеческие познавательные усилия, считает Мак-Лин; сюда включается предвидение событий, сопереживания, использование знаков и так далее. Наконец, предполагается, что лобные доли мозга осуществляют контроль над хождением на двух ногах.

Не так ли мозгуют в коридорах власти? Автор рисунка: Е. Флисак (Польша)

Лимбическая система, в глубине которой находится гипофиз, генерирует, согласно гипотезе, сильные, яркие эмоции, связанные с радостью открытий нового, с эстетическим восприятием мира. Она «ответственна» за альтруистическое поведение, устную речь, восприятие вкуса, творчества, сексуальные функции.

«Рептильный мозг» играет важную роль в агрессивном ритуальном и территориальном поведении, в ритуализованном поведении вообще, в установлении социальной иерархии (в том числе через половое поведение). Здесь нет ярких эмоций: для «рептилии» «характерны не бурные страсти и саднящие душу противоречия, а послушное и бесстрастное осуществление любого поведения, диктуемого генами или мозгом» (4).

Моя птичка...

«Общественный кабинет доктора «Калигари»: кратократ, гомократ, гомозавр

Что случается, когда социальная система берёт под контроль, во-первых, мысль, познание человека (то есть ограничивает социальные проявления и результаты деятельности функций преимущественно новой коры), во-вторых, контролирует такие социальные факторы, как эмоции, творчество, религиозное чувство, «управляемые» лимбическим мозгом?

Ясно, что в подобной ситуации социокультурной приглушённости этих двух «наслоений» решающую роль начинают играть те формы социальных действий, за которые отвечает P-комплекс: послушное, ритуализированное, порой агрессивное поведение. Если при этом учесть, что данное общество сознательно, с самых ранних фаз социализации насаждает иерархию, бездумное, беспрекословное подчинение и ритуал, а также культивирует агрессивное отношение («образ врага»), то значение форм, управляемых «рептильным мозгом» (и, следовательно, социальная роль этого блока), многократно увеличивает своё значение.

Как говорится, с прибытием! С прибытием в новый прекрасный мир социальных рептилий! Кажется невероятным? Но почему же? Представим себе эпилептический припадок (qrand mal), который уже упоминаемый Саган сравнивает с «электрическим штормом», «отключающим», «обесточивающим» значительную часть мозга так, что остаются действующими только самые древние его части. Это отбрасывает человека на сотни миллионов лет назад.

Ну а что же говорить о нашем «социальном шторме», не «отключающем», а разрушающем многие достижения человеческой социальности? Эдакий социальный эпилептический припадок длиной в семь десятилетий. Разве его последствия не сравнимо-эквивалентны, только уже не на индивидуальном, а на макросоциальном уровне?

Разве в результате его не возникает ацефальное (безмозглое, «безголовое») общество, то есть такое идеально-типовое, официальное воспроизводство которого как бы отключает (социально-поведенчески) некоторые важные функции головного мозга, сводит многие формы жизнепроявлений, действий к условным рефлексам?

Всё это можно назвать попыткой кратократии совершить фантастический эксперимент: создать социальную организацию уровня высших приматов из существ, функционально низведённых до уровня рептилий. По сравнению с этим поворот рек вспять – пустячные шалости.

Созданная кратократией особь – это даже не социальная крыса, а нечто более дерзновенное – социальная ящерица, социальный варан, социальный динозавр, короче, существо с холодной кровью. Действительно, кратократы и коммунитарии, подтверждая «температурные качества» своей крови, хладнокровно уничтожали в лагерях, во время войны и так далее людей – своих и чужих. Впрочем, носители рептильного мозга не способны делить людей на «своих» и «чужих», в лучшем случае – на «наших» и «ненаших», причём эти определения ситуативны. Вспомним «резню» в верхушке в 30-е годы! Мезозой в разгаре? Или уже рубеж кайнозоя и – юный креодонт впереди?

Рептилии – крокодил или змея с немигающим взглядом, заглатывающие жертвы. Немигающие, змеиные глаза Берии. Эта аналогия пришла в голову не случайно. Суды над Каменевым, Зиновьевым, Радеком и так далее – что это, как не ристалища, на которых большие горгозавры пожирают малых? Короче, пир победителей. И если победители – рептилии, то, быть может, угнетаемых следует довести до положения социальных амфибий, рыб, растений.

Вообще, некоторая биоиерархия кратократического общества просматривается. Социальные курицы, социальные сороконожки – Б. Ямпольский нашёл очень точное определение. «Социальная крыса», «социальная рептилия» – это не «красные словечки» и не метафоры, а определения. Мы вышли здесь на очень серьёзную проблему, над которой стоит подумать не только из научного интереса, но и в целях самосохранения общества, человека: кто предупреждён, тот вооружён.

Примем в качестве рабочей гипотезы тот факт, что форма социальности, социальной организации отнюдь не жёстко связана с биологической морфологией своего носителя, что он лишь задаёт «коридор возможностей», в рамках которого эта социальность обладает большей или меньшей автономией. И в тех же рамках колеблется от более простых к более сложным формам и наоборот, имея собственную логику и собственную историю. Что это так, свидетельствует анализ человеческого общества, конкретные исследования, подтверждения в пользу такой гипотезы.

Социальная группа (например, группа студентов на занятиях, производственный коллектив, с одной стороны, и толпа – с другой. Биологический носитель – один и тот же. Уровни социальной организации, степень значимости индивида, его автономия по отношению к группе – различны). Превращение организации в толпу, к примеру, паническое бегство роты в бою, давка разбегающихся демонстрантов, погром и тому подобное, означает возвращение в прошлое по линии социальности на много «ходов назад» при одном и том же носителе этой социальности.

Фрагмент из Кратозавриады

Замечу, что с конца XIX века исследователи социального и политического поведения масс всё чаще писали о роли подсознания и бессознательного в этом поведении. Отчасти это была реакция на рационализм социальных теорий XIX столетия, отчасти – протест против вульгарного материализма.

Однако, на мой взгляд, переход от социального действия непосредственно к сознанию (или подсознанию) означает логическую ошибку, в основе которой лежит методологически и аналитически неоправданный перескок через «находящуюся» между действием и сознанием социальность.

За той или иной структурой сознания, за тем или иным соотношением сознания и подсознания, сознательного и бессознательного скрывается тот или иной тип социальности.

В этом смысле социальные движения или политическая борьба – это не схватки различных форм и структур сознания и бессознательного, а взаимодействие различных форм социальности. Последняя не сводится только к производственным или классовым функциям, а представляет собой более сложный комплекс сущностей и форм. Её анализ и постановка в центр исследования позволяет избежать как различных вульгарных форм тех или иных подходов, так и различных форм упрощения – экономического, психологического и других.

Итак, скажем о кратократии с точки зрения того, чего коснулись в данном разговоре. Кратократия – это невиданный эксперимент по овладению социальностью человека, по отделению её как функции от биосоциального содержания с дальнейшими её модификациями в нужном направлении посредством социокультурного, корректирующе-поведенческого (sur- veiller et punir!) блокирования действия определённых частей мозга; посредством такого воспитания и такой коррекции поведения, которые сводят социальное действие к ритуалу и бездумному послушанию.

Кратократия есть исторически максимальный тип отчуждения социальности от биосоциального носителя, форма организации социальности как голой функции, «отнятой» у человека и противопоставленной ему и окружающей природе как враждебному содержанию. Это социальная машина времени, запрограммированная, правда, на поездки в прошлое.

Но! Здесь необходимо подчеркнуть: в социальном семидесятилетием эксперименте большую и часто активную роль играл народ, он помогал запускать совсоцмашину и, уж точно, подталкивал и радостно дёргал за ручки этой машины. Можно, конечно, сказать, что это был не народ, а коммунитарии, однако необходимо иметь в виду, что в реальности, в повседневном поведении народ всегда или почти всегда коммунитарен и нередко очень трудно отделить коммунитарные формы социальности от других, когда речь идёт о поведении угнетённых и эксплуатируемых групп. Это – во-первых.

Во-вторых, различение того или иного лика, в котором выступает народ, часто носит оценочный характер. Если его действия соответствуют представлениям о добре и рациональности той или иной группы, тех или иных лиц, то коллектив-действователь объявляется «народом», если нет – «толпой», «чернью». Но чаще всего в одних и тех же случаях при различных оценках мы имеем один и тот же тип действия – всплеск (или выброс) коммунитарной социальной энергии, подавляющей проявления других форм социальности. В-третьих, если говорить о длительных периодах социального распада и нового классообразования, то ясно, что на первый план в самом поведении народа выходят как раз коммунитарные формы (а если они имеют хорошую почву и длительную традицию, то тем более).

Следует признать, что именно народ в процессе своей трансформации создал в конкретных российских условиях ситуацию, адекватным выходом из которой и стала кратократия. Более того, в значительной степени создал саму кратократию. Как знать, быть может, самая страшная власть – это власть народа над самим собой. В более узком смысле – власть коммунитарной социальности над самой собою, не опосредованная никакими особыми институтами, ничем, кроме «сконденсированной» же, «сгущённой» коммунитарной социальности в отрицательно-снятом виде – (кратократии) неограниченная.

Если это так, то один из главных уроков, преподнесённых обществами советского типа, заключается в том, что народ должен научиться опасаться самого себя вообще и как носителя коммунитарной социальности в частности, а также тех сил и лидеров, которые представляют эти формы в их «сгущённом», «сконденсированном», «квинтэссенциальном» виде. Осознание этого урока особенно важно сейчас, когда не только Россия, но и мир, похоже, вступает в период катаклизмов, то есть повышенной активности коммунитарной социальности, её социальной энергии.

Можно было бы порассуждать на тему, что такое человек, планировавшийся кратократией в советском обществе (речь идёт о логической, функциональной модели, об идеальном типе); о том, представляет ли он собой единственную форму homo cratocraticus (гомократа). Или же это частная форма гомократа, а первая была «опробована» в России в виде того, что Г. Федотов назвал московским русским человеком? Есть ли сам гомократ самостоятельный тип или это частный вариант гомозавра, человекоящера? Но это уже область догадок и социологических фантазий.

Как бы там ни было, мы подошли на примере советского общества к проблеме нетождественности человека (Homo) самому себе как социальному существу, к проблеме истории (а не эволюции) социальности человека и её изменениям в зависимости от общества, культуры, ситуации. Эта проблема по сути представляет собой целое научное направление, которое надо развивать, хотя бы для того, чтобы в будущем homo sapiens не был растоптан homo robustus (человек сильный) и homo saurus (гомозавр).

Конструкторские попытки кратократии в целом провалились, по крайней мере, пока провалились (специфически и относительно). Но значит ли это, что такие попытки никогда более не будут предприняты в истории или всегда провалятся? Я далёк от оптимизма по этому поводу. Как это там у Чапека из «Войны с саламандрами»: «Они приходят как тысяча масок без лиц». Пока ясно, что в принципе нужно не так много – сбросить полностью социальные скрепы, чтобы превратить homo sapiens в homo cratocraticus, а затем – в homo robustus. И такое сбрасывание может произойти в результате социальных катаклизмов, когда человек может оказаться перед проблемой выживания в трущобах разрушенных городов.

Таким образом, логически (но вовсе не обязательно – исторически) линия развития (субъектной деградации, регресса) кратократии ведёт к зоосоциальным иерархиям по типу бабуинов и так далее. Кратократия как шаг в сторону бабуинизации человека – не слабо? Homo robustus – «человек сильный» (строящий все свои связи только на отношениях силы и страха, исповедующий лишь одну ценность – силу и инстинкт жизни) кому-то может показаться социальной фантазией. Ну а разве наши тюрьма и армия не воспроизводят такой тип человека посредством зонной иерархии и дедовщины. И разве это удивительно?

Вперёд, господарищи! Автор рисунка: А. Меринов

Андрей Фурсов

***

1 – Соглашаясь с Джеймсом в целом, отмечу, что в данном случае речь должна идти о европейском человеке и европейской цивилизации. В неевропейских цивилизациях – иной тип личности, не столько целостность, монада, сколько более или менее развёрнутый социальный контекст. VIII-VII века до н.э. – это как раз время распространения письменности на европейской (древнегреческой) периферии средиземноморского мира.

2 – Подр. см.: Ф. Блум, А. Лейзерсон, Л. Хофстедтер. Мозг, разум и поведение. – М.: Мир – 1988 г. – с.192

3 – Особый интерес вызывает глава «Мозг и колесница» (с. 57-89), материал которой использован ниже.

4 – Саган К. Драконы Эдема. – С.70

 

Кратократия

Насилие–быт (быт как насилие и насилие как быт) – единственная форма бытия кратократии?

Советские коммунисты называют себя товарищами, говорят о своём гуманизме. По опыту могу сказать, что в их коллективах нет ни добросердечия, ни элементов помощи друг другу. Их общества представляют стаи дрессированных псов, набрасывающихся на указанную намеченную жертву. Именно в их коллективе развиваются дурные и низкие задатки.

Дмитрий Панин «Лубянка – Экибастуз»

...Скука и Тоска. Тоска человека выброшенного, куцего какого-то, переставшего жить. На рубеже прозябания, бездействия мозга и мысли, когда будут говорить только инстинкты.

Александр Суворин

Конечно же, не удивительно, что тюрьма, ЧК, армия и другие аналогичные или нишево сходные институты кратократического общества порождали homo robust us. Как заметил в интервью один военнослужащий, дедовщина, вообще жестокая система отношений между солдатами, иерархия, основанная на насилии и страхе – все эти явления армейской жизни возникают не только в армии, но везде и сами по себе, когда... Когда значительная масса людей оказывается предоставленной самой себе, когда практически институционально регулируются лишь отношения солдат с вышестоящей властью, но не между собой и когда, следовательно, место цивилизованных социальных норм и регулятивов поведения занимает насилие в своём самом простом – физическом виде. Происходит социальная архаизация, общественное одичание – вплоть до появления аналога возрастных классов в первобытном обществе («боец», «дед»), но, так сказать, в институционально организованной форме кратократической ячейки. Ясно, что именно в таких условиях и таких структурах, репрессивных, деградация субъекта (моральная, умственная, физическая) оказывается максимальной.

По данным 1990 года, полученным комиссией Парламента СССР¹ по проведению военной реформы, выходила следующая картина. Среди новобранцев до 45% парни с различными психическими отклонениями; 15% имели судимость; 30% солдат – стройбатовцы, то есть солдаты, не несущие по сути военную службу, а выступающие дармовой рабочей силой для генералитета. То, что именно в стройбате концентрировалась армейская преступность, а воинский облик лишь камуфлировал неформальные организации патологической социальности, не случайно.

Можно ли удивляться тому, что, как сообщила служба теленовостей «Вести» (в передаче от 2 октября 1991 года), в советской армии в мирное время с 1945 года по наши дни погибло 310 тысяч человек (в среднем 10 человек в день). Согласно сообщению той же передачи, в ФРГ за весь 1991 год погиб один солдат, если не ошибаюсь, уснувший за рулём. Эти цифры чётко иллюстрируют различие между армией как особым институтом капиталистического общества, с одной стороны, и эквивалентно сравнимой с ним репрессивной структурой кратократического общества. Можно было бы привести и другие цифры и сравнивать их с показателями армий других стран. Только стоит ли? Во-первых, любое сравнение ячейки власти с профессиональной подсистемой, особенно сравнение социального, а не военно-технического порядка, некорректно. Во-вторых, ситуация в репрессивных ячейках власти лишь выражает, как бы в сжатом виде, ситуацию в ячейках и структурах повседневной жизни.

Невыполнение той или иной кратократической ячейкой своих специфических «производственных» функций ускоряет и усиливает её деградацию – системную и субъектную и довольно быстро оборачивается социальной анемией, апатией, утратой ценностей, криминализацией. Вместе с тем та же армия по определению – наиболее специализированная ячейка кратократического общества. Таким образом, в армии противоречия кратократии и кратократического общества в целом проявляются наиболее остро. Остро и безнаказанно, ибо насилие легко камуфлируется демагогически («школа для настоящих мужчин») и реально (смерть и увечье можно списать на несчастный случай на учениях, во время несения службы и так далее). Нужно ли говорить, что в казарменном быту в обострённом виде проявляется лишь то, что уже есть на гражданке, что процветает и расцветает в обществе. Насилие, пронизывающее в том или ином виде мирные структуры, не может не проявляться сильнее в структурах военных, так как они по определению суть органы насилия. Следует заметить, что грань между мирной и военной частями общества, как когда-то между зоной и волей, нередко весьма пунктирна.

Взглянем на повседневную жизнь. Роль силового фактора в нашем обществе, в его каждодневном бытии велика поразительно: кратократия – она и есть кратократия (властократия, силократия). В России всегда была в почёте именно сила, а не закон. Большевики, однако, стремились превратить силу (насилие – страх) в единственный по сути социально значимый закон и регулятор и в значительной степени преуспели в этом. Проявляется это во всём, вплоть до мелочей.

Наши журналисты и просто бывавшие за рубежом любят рассказывать о том, что автомобиль (точнее, водитель) в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и так далее обязательно пропустит пешехода. И это действительно так. А вот у нас ни легковая, ни грузовая автомашины не станут останавливаться и пропускать пешехода или велосипедиста. Логика простая: я – «железный», мне ничего не будет, а ему не поздоровится, вот пусть он и думает. То есть всё наоборот. Вдумаемся, что значит это «наоборот»? В Нью-Йорке, Париже, Лондоне сильный уступает слабому. В кратократическом обществе это просто невозможно: здесь уступать может и должен только тот, кто слабее.

А взгляните на очередь, эту модель советской жизни. Как формируются и реализуются отношения в ней? Силократически, только силократически, а следовательно – социохирургически. Часть очереди откровенно заискивает перед продавцом. Он – сила в данной ситуации. И попробуй заспорь с ним (обвесил, недодал, обсчитал) – у него сразу же найдётся несколько холуев-защитников.

Далее. Появляется некто с книжечкой (ветеран, инвалид). Если его и не прогонят («Ещё неизвестно, где ты воевал» или: «Да ты здоровее нас, бугай»), то покупка вне очереди будет сопровождаться явным унижением. Но вот без очереди идут либо крепкие молодцы, матерящиеся и лихо расталкивающие бабулек и тёток, либо просто агрессивная пьянь. Реакция? В лучшем случае тихий ропот или неодобрительное молчание. В худшем: «Ну пусть уж возьмут, ребята молодые, торопятся».

Туда-сюда-обратно – тебе-и-мне-приятно. Рисунок: Кукрыниксы

Наконец, кого скорее всего вытолкнут из очереди? Угадали – слабого, или того, кому чувство собственного достоинства и сострадание не позволяют превратиться в социальную крысу. И в данном случае это не повторение законов дикой природы, а отражение социальной специфики кратократического общества, его коллективов, где, как верно заметил Панин, нет ни добросердечия, ни помощи друг другу. Точнее, эти формы не есть социально значимые.

Кому-то покажется, что всё это бытовые мелочи. Может возникнуть и сомнение, стоит ли касаться их в серьёзной статье. Но в том-то и дело, что в кратократическом обществе быт – это нечто большее, чем просто быт. Часто и для многих – это сама жизнь, если и не вся, то преимущественная её часть. Это – сфера производственных отношений, взаимной эксплуатации и обеспечения минимума психофизиологического существования. Об этом, например, много писал Юрий Трифонов. Критики упрекали его в соскальзывании к «мелочёвке», в сведении жизни к быту и так далее. Но ведь это и есть повседневная реальность того слоя полуслужащих-полуинтеллигентов, о котором писал Трифонов. Не случайно его герои (да и не только его, просто у него это показано наиболее талантливо и выпукло) терпят поражения именно в повседневно-бытовой жизни, не могут решить в ней свои проблемы и наладить отношения с близкими даже в этой сфере. Дезорганизованный быт – это один из ликов кратократии, одна из сфер, в которой она отчуждает волю и эксплуатирует человека почти незаметно: быт, мелочи, временные недостатки, частичные дефициты. Но все вместе эти «мелочи» создают жёсткую и труднопреодолимую систему подавления человека. Дезорганизованный быт – это первая линия оборонных укреплений кратократии.

Быт – одно из средств отчуждения и эксплуатации в кратократическом обществе. Человек, который смог организовать свой быт, не соскальзывая при этом в торгашескую субкультуру и не участвуя в кратократической гонке за чинами, в значительной степени ослабил хватку системы на своём горле. Конечно, это не свобода; но это создание микросоциума, опорного пункта, который помогает сдерживать давление системы. Это – круг Хомы Брута от нежити и нечисти, границы которого священны. Разумеется, данный круг недостаточен для социальной или даже индивидуальной полной эмансипации. Но это одно из важнейших условий.

В кратократическом обществе нет и не может быть частной собственности. Однако налаженный, организованный быт максимально приближается к тому островку свободы, который обеспечивает частная собственность в капиталистическом обществе. Более того, отчасти он эквивалентно сравним с нею, хотя бы функционально (не случайно большевики стремились уничтожить индивидуальный быт бараками, поселениями, уплотнениями). Но сравним только при одном условии: если такой быт не есть материальное дополнение к кратократическому рангу и не есть результат воровства. В последних случаях он не островок автономии, а, напротив, плата за неволю, не круг против нечисти, а круг самой этой нечисти – круг первый и он же последний, награда за сдачу независимости, отказ от неё. Поэтому-то в своё время Сталин и создавал иерархию уровней бытового обеспечения. В полунищей стране, где нередко все силы человека тратятся на обеспечение только одного социального измерения – предметно-вещественного, это, помимо страха, становилось золотой цепью, на которой ходили-бродили вокруг своих «постов» кратократы. Пойдёт направо, песнь заводит (о Великом Вожде), налево – сказку говорит («Широка страна моя родная») и так далее и тому подобное.

Вежливость – 92. Рисунок: А. Казачков

Материальные вознаграждения в соответствии с рангом подчёркивались особо. Это в послесталинское время зрелая («поумневшая») кратократия стала прятать увеличивавшееся богатство. А вот на рубеже 40–50-х годов – напротив. Даже печатавшиеся в «Правде» некрологи государственных деятелей (включая академиков, народных артистов, «заслуженных рабов» и так далее) нередко сопровождались перечислением тех материальных благ, которые щедрое государство-грабитель отстёгивало родным (жёнам, детям, иногда даже сёстрам) усопших. В соответствии с рангом последних назывались суммы пенсий, единовременных пособий, стипендий вплоть до достижения определённого возраста². Разумеется, это была и демонстрация власти верхушки кратократии и самого обер-кратократа над всеми кратократами, включая эту самую верхушку.

Короче, быт в кратократическом обществе – это не мелочь. Само ранговое положение кратократа фиксируется в определённом, положенном его рангу уровне быта и бытового обслуживания. Место в иерархии власти материализуется в том или ином сорте колбасы («у вас какая? салями? ну а у меня брауншвейгская»), количестве комнат, наличии или отсутствии домашнего кинотеатра и так далее. Борьба за ранг есть и борьба за быт. В этом смысле кратократия есть бытократия. Далеко не все кратократы мечтают о власти как таковой и о постоянном восхождении по её лестнице. Это для высшего слоя «работает» принцип Вилли Старка: «доллары хороши до определённого предела. Потом значение имеет только власть». Для среднего, а также нижнего «массового» слоя кратократии власть, помимо возможности помыкать людьми постоянно, а не ситуационно и хамить «без обратной связи», есть прежде всего некое количество «кубометров быта», возможность увеличить «ранговую норму» путём обмена на «лишние» «дукаты власти».

Совершенно очевидно, что бытократия есть один из самых серых, скучных и заунывных господствующих слоёв в мировой истории. Достаточно почитать газетные интервью последних лет с кратократами различного уровня и различных ориентаций, как «демократической», так и «недемократической», а иногда просто взглянуть на антропологический тип, чтобы лишний раз убедиться в этом. Это – о бытократах последних лет. Про хрущёвско-брежневские времена и говорить не стоит. «Хомо придуркус». Смешно? Грустно. Конечно, мы их не выбирали. Но, тем не менее, социальный тон в обществе задавали они. Их вкусы формировали официальную культуру и неофициальную в какой-то мере. Иллюстрации можно найти в воспоминаниях Владимира Тендрякова, Бориса Жутовского и других о встречах Хрущёва и его окружения с «творческой интеллигенцией». Кто они, эти люди с «острова коммунизма»? Язык героев Зощенко. Книжные вкусы семиклассников. Кругозор неуспевающих пэтэушников. При этом, однако, потрясающе развитый инстинкт, инстинкт власти, компенсирующий с лихвой короткие мысли и «лозунговый» менталитет. И этот инстинкт работал только на одно – на обеспечение властебыта и бытовласти. Одуряющая скука, серость (фиксируемые, разумеется, если функционируют все подсистемы мозга, а не только рептильная). Но при этом, повторю, изворотливость, непотопляемость. Свежий пример – судьбы недавних обер-начальников футбола Колоскова и гостелерадио Кравченко, а также нескольких тележурналистов, усиленно топтавших «демократических оппонентов».

Примеры можно множить. Серые начинают и выигрывают... Но ведь быт и есть единственная форма бытия серых. Быт – начиная от выездных комсомольских «школ-семинаров» с саунами и девочками до положенных по рангу квартиры и пайка. Быт, пронизанный насилием, от жестокого до мягкого, «пайкового».

Паёк – пайка. А вы говорите: быт – мелочи, ерунда.

Как быть с этой «ерундой», если для большой части общества это положительный и сознательный смысл жизни, их единственная свобода, прикрываемая по «негативному» закону пропаганды акцентированием прямо противоположного: «бескорыстное служение», «не надо ничего материального, главное – духовное», «быт – это пошлость», «буржуазное перерождение», «комсомольцы-добровольцы», «цвела бы страна родная, и нету других забот». Да уж, действительно, какие там другие заботы: цветёт «страна родная», и кратократ с ней, ведь страна – это его собственность; страна для кратократа – это ячейка власти со всеми бытовыми удобствами. Это – всё.

Это на Западе быт – ерунда и мелочи, он там относительно дешёв и гарантирован даже низшим социальным группам. Отсюда – особая легитимность власти. В кратократическом обществе быт не условие или элемент бытия, а в значительной степени само бытие, «расширенный» для кратократии и «суженный» (принципиально) до необходимости для всех остальных. В быте соединяются, таким образом, свобода и необходимость значительной части кратократического общества.

Но вот загадка. Быт среднего кратократа – это с приземлённой точки зрения и при абстрагировании от власти уровень среднего класса, скажем, Греции, Португалии или Турции. И ради этого стоило лить кровь, насиловать страну? Ради такого крохотного материального пирожка запускать гигантский механизм террора, отчуждения социальной воли и духа? Механизм, маховик которого раскрутился так, что ради крохотного кусочка пирога была «скошена» большая часть самой кратократии. Если так подходить к проблеме, то, действительно, кратократия – один из самых неэффективных господствующих слоёв в истории, работающих вхолостую, с потрясающе низким КПД материальных отдач и ускользающей, распыляющейся материальной базой.

Но это так с точки зрения обществ, функционирующих по законам системной (классовой) социальности, где цивилизация есть нормальный результат взаимодействия универсальной и системной социальности (а коммунитарная социальность весьма ограниче<