Письма, дневники, путевые заметки

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

Уходит писатель. Остаются быстро желтеющие рукописи с его правкой, дневники, неразборчивые строки на разрозненных листочках, наспех записанные стихи, грустные и веселые письма, резкие и хвалебные рецензии и статьи, фотографии с такими знакомыми, но неуловимо изменившимися лицами уже ушедших людей (это верно, когда люди умирают, они смотрят с фотографий иначе). Одним словом, остается архив.

Слово само на первый взгляд суховатое, запыленное какое‑то. Только на первый взгляд. Когда несколько лет назад я оказалась наедине с многочисленными коробками, в которые был сложен архив отца, мне стало не по себе. Как разобраться?! Боязливо открыла одну из коробок, взяла наугад какое‑то письмо и… попала в давно забытые времена. По мере изучения этих документов передо мной вставал весь бурный, многогранный, с водоворотами людей и событий мир отца и он сам. С друзьями – громогласно хохочущий; за рабочим столом – предельно серьезный и собранный; с противниками – яростно защищающий свою точку зрения. Но всегда настоящий и искренний. Архив открыл целые пласты его жизни, о которых он почти никогда не рассказывал, в том числе время политической «отсидки» деда и ничем не омраченные первые годы его жизни с мамой. Мне было невероятно интересно, и не думаю, что фактор родства в данном случае сыграл существенную роль, – скорее значительность личности предопределила значительность архива. Однажды Сергей Николаевич Дмитриев, главный редактор издательства «Вече», где уже вышли многие произведения отца, поинтересовался:

– А что с архивом Юлиана Семеновича?

– Лежит дома, – понуро ответила я.

– Плохо! – со свойственной ему решительностью сказал Сергей Николаевич. – Архивы надо печатать.

Так и появилась идея выпустить двухтомник «Неизвестный Юлиан Семенов», включив в него архивные документы, неопубликованные или малоизвестные произведения отца и воспоминания его друзей.

Мама помогла разобрать сложный папин почерк в рукописных письмах, старшая сестра пересняла и отреставрировала старые фотографии, друзья рассказали о нем – искренно и честно, без прикрас – как и должно истинным друзьям. Спасибо им.

Автора вошедшего в историю Штирлица не назовешь баловнем судьбы. Сын «врага народа», в девятнадцать лет он оказался противопоставлен отлично отлаженной государственной машине уничтожения наиболее здравомыслящих и отстаивал невиновность отца, писал жалобы в органы, рискуя не только студенческим и комсомольским билетами, но и свободой. Мало кто поддержал его в тот момент. Среди немногих – институтский товарищ Евгений Максимович Примаков. Позднее, став писателем, отец никогда не использовал связи тестя – Сергея Владимировича Михалкова. Работой – колоссальной, каждодневной, без жалости к себе – добился читательского признания.

Завистников у Семенова хватало, да это и естественно – талант никогда не оставлял равнодушными неудачников. Но только один из них позволил непозволительное – открытую клевету. Речь идет о писателе Анатолии Гладилине. Еще в 1980‑е годы, работая на «голосах», оплачиваемых западными разведслужбами, он обвинял Семенова в том, что тот, дескать, полковник КГБ и за границу ездит не для сбора материалов для новых романов о Штирлице, а для выполнения секретных заданий. Продолжает клеветать и сейчас, много лет спустя после смерти прославленного и любимого россиянами автора. Его «Попытка мемуаров» – некая смесь из кухонных дрязг, бабских сплетен и абортированных злостью творческих задумок. Плохая «попытка», одним словом.

Один из героев повести, написанной отцом, говорил: «Каждый человек – это верх чуда, и нет ничего чудовищнее определения человеку „простой“». Это справедливое утверждение как нельзя лучше подходит к самому писателю. Он был необычен, многогранен, сложен, порой противоречив, но в определенных вопросах неизменен. Неизменной была его любовь к работе, к нам, дочерям, к России, без и вне которой он себя не мыслил. Отец часто выезжал в горячие точки: работал военкором «Правды» во Вьетнаме, летал на Северный полюс, в Афганистан, Никарагуа, был собкором «Литературной газеты» в Германии, собирал материалы для романов «Экспансия» (продолжение Штирлица) в Латинской Америке, участвовал в международных конгрессах писателей, – одним словом, объездил весь свет. Из всех странствий спешил домой с либеральными идеями и творческими задумками. Даже в самые мрачные времена застоя не возникла у него идея «выбрать свободу» – он столь остро ощущал свою принадлежность России, что думать о своем благополучии вне ее не хотел. Видя недостатки и проблемы строя, желал кардинальных перемен, но считал, что изменения должны быть серьезно продуманы, проводиться в интересах самых широких слоев населения и в рамках закона и логики, а не стихийно. Он не был членом партии, но верил в возможность социализма европейской модели – с частной собственностью, свободой предпринимательства, открытыми границами, конвертируемым рублем и сохранением в руках государства недр – всего лишь. Увы, большинство было настроено менее романтично, и отцу это стало ясно. Накануне «смутных времен», не побоюсь сказать – голодной зимой 1989 года, в откровенном разговоре с дочерью Дарьей – художницей, он признался: «Грядет хаос, если вы с мужем решите поработать некоторое время за границей, – я пойму». «А как же ты, папа?!» – спросила она. «Я останусь до конца. Создатель Штирлица уехать из России не имеет права». Эта преданность своей стране и чувство личной ответственности за миллионы поверивших ему читателей предопределяли все его поступки. Фразу одного из отцовских литературных героев – писателя Никандрова из «Бриллиантов для диктатуры пролетариата»: «Мою землю, кто бы ею ни правил, люблю», можно считать и его жизненным кредо.

Легко было критиковать в те времена драконовские советские порядки из‑за кордона, значительно сложнее – писать, оставаясь в стране за железным занавесом. Юлиан Семенов выбрал последнее, и, если сейчас молодые россияне (как и их родители когда‑то) с интересом читают его книги и смотрят фильмы по его произведениям, значит, все он в своей писательской жизни сделал правильно.

«Нельзя быть Иванами, не помнящими родства» – часто повторял отец, считавший святым долгом каждого живущего хранить память об ушедших, а в письме к замечательному русскому танцору Лифарю сказал: «Жизнь человека – это память по нем».

Если писателя Семенова знают миллионы, то Семенова‑человека помнят все меньше и меньше. И горько это, ибо человеком он был редкостным. Надеюсь, что благодаря этому сборнику читатели смогут убедиться в этом сами.

Ольга Семенова

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ