Другой благонамеренный француз – неудачливый шпион (1836–1840)

 

Среди «полезных» французов был разряд людей, оказывавших или по крайней мере предлагавших российскому правительству услуги весьма деликатного свойства. Я имею в виду потенциальных агентов влияния и шпионов. Однако III Отделение соглашалось принять такие услуги далеко не от каждого. Николай I остерегался сотрудничества с французами, состоявшими в оппозиции к официальной июльской власти. В том же 1836 году, когда герой этой главы захотел связать свою жизнь с Россией, свои услуги III Отделению предложил граф Поль де Шуло (1794–1864). Шуло был почтенный легитимист: в 1832 году он поддержал герцогиню Беррийскую, невестку свергнутого короля Карла Х, в ее попытке поднять во Франции восстание против Луи‑Филиппа, а после ареста герцогини служил связным между ней и ее сторонниками. В 1836 году он изъявил готовность публиковать материалы в пользу союза Франции с Россией в провинциальных французских газетах, с тем чтобы оттуда их перепечатывали газеты столичные, и полагал эту меру эффективнее для прорусской пропаганды, чем создание в Париже русской газеты. Шуло был готов работать, но не бесплатно, и сообщил российским властям свой тариф: за простое предоставление информации он запросил от 25 до 30 тысяч франков, а за влияние на общественное мнение – от 100 до 150 тысяч. Шуло был достаточно известной политической фигурой, и Николай I не решился иметь с ним дело, вероятно опасаясь огласки; тем не менее император приказал выдать ему через российского посла в Вене 25 тысяч рублей, однако предупредил, что российское правительство должно оставаться «совершенно не в действии по этому делу». Разумеется, еще менее желанными были услуги от представителей противоположного политического лагеря. Беглый солдат‑республиканец Сабатье, о котором уже шла речь выше (см. с. 30), тщетно сообщал III Отделению сведения о вооружении французских кораблей и численности французской армии: это не смягчило императора, и он приказал выслать солдата за границу.

Останавливал чиновников III Отделения и самого императора, помимо нежелания порочить себя сотрудничеством с людьми, не представляющими законного правительства своей страны, еще и тот факт, что в темном мире тайных агентов водилось немало жуликов, и российские заказчики опасались не только нанять недобросовестных людей, которые потом разгласят их секреты, но и попасться на удочку обманщиков, готовых подсунуть им ложную информацию. «Обзор деятельности III Отделения за 25 лет» сетует на действия «ложных доносителей, которые предваряли об обширных заговорах в Империи», причем лжецы встречались не только среди русских, но и среди иностранцев:

 

Иностранцы еще смелее покушаются на ложные доносы, ибо они, находясь за границею, не страшатся ответственности, а между тем извлекают из этого свои выводы. В 1846 году нюренбергский житель Генрих Зибер вызывался доставить сведения об обществе под названием «Юная Европа», равно о существующих будто бы в России обширных отраслях этого общества. Для переговоров с Зибером отправлен был из Варшавы чиновник, у которого доноситель выпросил 2200 талеров на поездку во Францию и на собрание сведений. Но он не представил доказательств, и вся цель его, как обнаружилось, состояла только в собственных его корыстных видах. В 1849 году саксонский подданный Генрих Стениш объявил поверенному нашему в делах в Париже о существовании тайного общества «Юная Россия», которое будто бы имеет отделения свои в Париже, Лондоне и во многих городах Европы. Донос этот, по строгим разысканиям, также оказался неосновательным, а между тем и Стениш успел получить около 2500 франков.

 

Разоблачением закончилась десятилетием раньше и история француза Александра Бакье – героя этой главы. Вообще‑то III Отделение уже тогда было настороже и принимало иностранных осведомителей на службу только после тщательных проверок и в обстановке строжайшей секретности. Но и это, как мы скоро увидим, помогало далеко не всегда.

Александра Бакье рекомендовал русским сановникам в конце 1836 года его тезка Александр Казимирович Мейендорф, который в 1830‑е годы занимал должность российского агента департамента мануфактур и внутренней торговли во Франции. Мейендорф познакомился с Бакье в мае 1836 года; Бакье представил ему рекомендации от видных французских роялистов, в частности от знаменитого легитимистского адвоката Берье. Полгода спустя, 10/22 ноября 1836 года, Мейендорф обратился с просьбой рассмотреть предложения Бакье к графу А. Ф. Орлову, мотивируя это тем, что Орлов пользуется при дворе исключительным влиянием, хотя и не занимает постоянно никаких административных должностей (об этом привилегированном положении Орлова при дворе еще до того, как он был назначен главным начальником III Отделения, уже шла речь выше; см. с. 217):

 

Вы один в России стоите близко к Государю и не имеете при себе канцелярии, честный же и прямой ваш характер и есть для меня ручательство, позволяющее адресовать к Вам г‑на Бакье без боязни скомпрометировать себя в глазах моих начальников [19].

 

Это соответствовало воле самого француза, который хотел, чтобы его бумаги «не были сообщены никакой канцелярии и никакому министру» и попали «непосредственно к Его Императорскому Величеству» – якобы потому, что в них содержатся некие семейные тайны (по‑видимому, речь шла о подготовке поляками‑эмигрантами покушения на императора). Неделю спустя, 16/28 ноября 1836 года, Мейендорф обратился с той же просьбой к министру финансов Егору Францевичу Канкрину; впрочем, в письме к Канкрину о тайных бумагах не говорилось ни слова, в нем Мейендорф просто просил министра финансов свести француза с нужными людьми, подчеркивал его бескорыстие (он живет на ренту и ни в чем не нуждается; он бросил службу во Франции по причине своих политических расхождений с правительством Луи‑Филиппа и желает служить России) и даже подводил под свою рекомендацию идеологическую базу:

 

Для нашего отечества, где изучение французского языка и французской цивилизации занимает в образовании такое большое место, не должно быть безразлично, какими именно людьми будет представлена эта цивилизация – участниками ли социальной революции или же теми, кто постоянно с нею сражается и в ком священные убеждения съединяются с выдающимися способностями и познаниями.

 

Помимо рекомендательных писем к Орлову и Канкрину в архиве сохранилось и частное письмо Мейендорфа к самому Бакье, с приложенным рекомендательным письмом к министру народного просвещения С. С. Уварову. Мейендорф надеялся, что «этот истинный дворянин, готовый оказывать услуги всем вообще, а главное людям чести и бескорыстия, таким, как Вы» устроит француза на службу «преподавателем словесности или истории». Бакье между тем хотел большего. Однако, забегая вперед, замечу, что когда мечта Бакье стать тайным агентом III Отделения исполнилась, он замыслил использовать имя и должность Уварова для прикрытия (под точно таким же прикрытием к этому времени уже трудился в Париже Яков Николаевич Толстой). 3 марта 1838 года Бакье излагал Бенкендорфу свой план (впрочем, не осуществившийся):

 

Пусть же Ваше Сиятельство благоволит устроить так, чтобы граф Уваров отправил мне письмо, где сказано будет, что Император изволил поручить мне должность по Министерству народного просвещения; что, исполненный доверия к чистоте моих литературных принципов, министр поручает мне приобретать на средства правительства сочинения, писанные в лучшем вкусе и могущие быть употреблены в заведениях казенных (последует – исключительно для формы – список книг). Надобно будет также поручить мне составить подробный отчет о состоянии образования во Франции, а также позволить отправиться в Бельгию, Англию и Германию для сопоставления тамошних методов образования и выбора наилучших из всех. К этому письму приложена будет официальная бумага о назначении, за подписью министра. Ваше Сиятельство в мудрости своей рассудите сами, какое жалованье надобно будет мне положить за эти труды: не стоит, полагаю, прибавлять, что сделается все это лишь для видимости.

 

Впрочем, в конце 1836 года до этого было еще далеко. 5 января 1837 года Бакье обратился к Орлову с просьбой замолвить за него словечко перед государем и помочь ему вступить в русское подданство, мотивируя это «исключительно расположением к тем принципам, которые правят страной, чье настоящее так прекрасно, а будущее так богато». Сходная формула повторена и в другом (недатированном, предположительно от начала 1837 года) письме к Бенкендорфу, написанном в духе тех легитимистских русофильских представлений, о которых шла речь в предыдущей главе:

 

Самые высокопоставленные особы нынешнего царствования, министры и сам герцог Орлеанский [старший сын короля Луи‑Филиппа, наследник престола], неоднократно делали мне выгоднейшие предположения, которые я неизменно отклонял; я сказал «прощай» Франции, потому что не могу отыскать в сегодняшней Франции такого места, какое я мог бы занять, не изменив моим принципам, моим убеждениям. Лишенный моего отечества по причинам политическим, я вынужден был начать искать в Европе другое отечество взамен прежнего, и взоры мои естественным образом обратились к России как к стране, правительство которой исповедует те же принципы, что и я, – стране, настоящее которой бесконечно прекрасно, а будущее бесконечно богато.

 

Любопытно, что формула из письма француза очень близка к той «точке зрения, с какой следовало понимать и описывать русскую историю», по мнению самого Бенкендорфа:

 

Прошлое России было блестяще, ее настоящее более чем великолепно, а что касается ее будущего, оно превосходит все, что может представить себе самое смелое воображение.

 

Впрочем, формулу Бенкендорфа мы знаем только в пересказе племянника П. Я. Чаадаева М. И. Жихарева, который, по‑видимому, узнал этот «довольно многозначительный» анекдот от знаменитого дяди. Наличие похожей формулы в письме французского агента не следует, разумеется, считать «источником» Бенкендорфова высказывания; напротив, совпадение свидетельствует скорее о распространенности такой точки зрения в «русофильской» среде и о том, что сказать нечто подобное мог едва ли не каждый.

Впрочем, несмотря на столь изумительное единодушие, доступ к Бенкендорфу потенциальный агент получил лишь через год после первого письма Мейендорфа. Бакье в течение этого года не сидел сложа руки: многие его донесения, сохранившиеся в архиве III Отделения, посвящены как раз событиям 1837 года. Когда Мейендорф еще только пытался «сосватать» Бакье в III Отделение, он дал ему любопытные «методологические» советы:

 

У нас любят вещи положительные. Посему скажите: предлагаю вам № 1, № 2, № 3, № 4. Ручательством служу я сам. То, что я показываю сейчас, куда менее важно, чем то, что я могу показать впоследствии. Это проба. – Скажите да или нет; если да, начнем действовать, если нет, не будем больше об этом говорить; рассматривайте все это вместе как доказательство моей доброй воли и преданности стране, которую я избираю своим приемным отечеством.

Шеф жандармов

 

Бакье примерно так и поступил. В конце 1837 года он наконец удостоился вожделенного свидания с Бенкендорфом, и 26 декабря 1837/7 января 1838 года главноначальствующий III Отделением в пространном донесении доложил императору, что нашел француза, исповедующего «монархические и легитимистские принципы», «весьма годным в дело»:

 

Нет сомнения, что благодаря легитимистской партии он имеет в Париже много возможностей для надзора. Политические новости, относительно которых он клянется, что они верны, могут быть подтверждены лишь ходом событий и сообщениями наших посольств; сведения его о поляках и их тайных обществах соответствуют тем, какими мы располагаем; имена сами по себе суть неопровержимое доказательство тщательного расследования.

 

Среди положительных факторов Бенкендорф отметил, среди прочего, связь Бакье с аббатом Николем, под чьим началом потенциальный агент трудился в бытность свою преподавателем коллежа Карла Великого. Аббат Николь (1758–1835), известный в России как создатель петербургского пансиона, где, как мы уже упоминали в главе третьей, учился, среди прочих, сам Бенкендорф, и Ришельевского лицея в Одессе, после возвращения из России во Францию был (в 1821–1824 годах) ректором парижского университета (университетом во Франции в это время называлась светская педагогическая корпорация, ведавшая не только высшим, но и средним, и даже начальным школьным образованием). Кроме того, до 1830 года Николь оставался членом королевского совета по народному просвещению и именно поэтому, очевидно, мог считаться начальником Бакье. Это упоминание о карьере Бакье во Франции до 1830 года – один из немногих фактов его биографии, о которых он сообщил в своей переписке с русскими сановниками. Из того, что Бакье поведал Бенкендорфу о себе, известно также, что он был «связан узами совместного обучения» со старшим сыном Луи‑Филиппа, в ту пору носившим титул герцога Шартрского (иначе говоря, они вместе учились в коллеже Генриха IV, который юный герцог посещал наравне с «простыми смертными»). Поскольку старший сын Луи‑Филиппа родился в 1810 году, это позволяет нам определить примерную дату рождения самого Бакье. Между тем, опять‑таки по его собственному признанию, когда произошла Июльская революция, он отказался как от того места, которое уже занимал, так и от дипломатической карьеры, которую предлагал ему бывший соученик. Отсюда следует, что если он и преподавал в коллеже, то совсем недолго: в подготовительные школы, готовившие преподавателей коллежей, принимали учеников не моложе 17 лет, а учиться нужно было минимум два года, да еще сдать сложный экзамен… Как бы там ни было, в то время, когда Бакье начинал свою русскую карьеру, ему было около 26 лет – почти столько же, сколько было героям предыдущих глав, Луи Парису и Гюставу‑Эфранору Марен‑Дарбелю. Но нашего авантюриста скромная карьера домашнего учителя не привлекала.

Бенкендорф собирался получать от Бакье прежде всего сведения о «польских выходцах» во Франции и обо всем, что имеет отношение «до нашей собственной безопасности, но нимало не касается ничего связанного с интригами французских партий», и более всего тревожился о том, как бы не нарушить «верность незыблемому нашему принципу: ничего не предпринимать против правительства, однажды нами признанного» (тот принцип, следование которому, как мы упомянули выше, заставил III Отделение отказаться от услуг легитимиста Шуло). О намерении Бакье переменить подданство Бенкендорф писал императору так:

 

Если он человек злонамеренный, присяга его на верность подданства Российскому престолу ручательством нам служить не сможет; ему о том известно; перемена подданства для того лишь нужна, чтобы успокоить его совесть.

 

Для проверки Бакье был избран следующий метод:

 

Отправить отсюда в Париж надежного человека, который получит там ответы на сделанные здесь вопросы и через две недели воротится назад. Поскольку для большей надежности посланец этот должен иметь паспорт курьера, я полагаю, что следует поручить эту миссию подчиненному г‑на Нессельроде, которому я дам соответствующие инструкции; для лучшего прикрытия этот курьер мог бы в самом деле доставить в Париж письма к нашему послу, а сюда привезти донесения, тем написанные.

Бакье покамест останется здесь, я узнаю его поближе, а по возвращении нашего посланца мы поймем, до какой степени можем доверять г‑ну Бакье и следует ли воспользоваться теми весьма многочисленными услугами и сведениями, какие он нам сулит. Главное – сохранять все в совершенной тайне; даже канцелярия моя к этому делу отношения иметь не будет, а я о полученных сведениях буду поставлять в известность только местные власти и вице‑канцлера, да и то не стану называть источника, из какого сам их получил.

Бакье уже назвал мне пять новых имен негодяев‑путешественников, которые ему сообщили из Парижа.

 

III Отделение проверяло Бакье, а Бакье тем временем, в точном соответствии с рекомендациями Мейендорфа, сулил III Отделению заманчивые сведения, которые он мог бы ему дать:

 

Должен также сказать, что я, к несчастью, оставил в Париже список из четырех‑пяти имен очень опасных демократов; однако надеюсь, что смогу назвать их Вам вовремя; в настоящий момент, как и значится в нашем донесении, опасаться нечего.

 

Все еще оставаясь в Петербурге, Бакье поднимает и деликатный вопрос о деньгах, которые нужны, конечно же, не ему лично, а только ради дела; он просит назвать сумму, которую ему выделят на год вперед, и прибавляет:

 

Надеюсь, не стоит уточнять, что этот вопрос о деньгах не имеет никакого отношения к моим личным интересам: сам для себя я ничего не прошу до той поры, пока не сумею доказать, что я верный, преданный слуга. Если же я выдержу испытание, то буду полагаться на справедливый суд Его Величества.

 

Тут же, по‑видимому, еще не покинув Петербурга, Бакье рассказывает о начале своих трудов: случайно узнав, что против России плетутся заговоры, он нанял собственных агентов и надзирал за их деятельностью, всячески остерегаясь столкновений с французской и русской (посольской) полицией; надзора первой, пишет он, удалось избежать, а второй просто не существует, поскольку русский посол в Париже Пален так честен и простодушен, что вместо того, чтобы проводить тайную разведку, действует открыто и обращается за сведениями непосредственно к председателю французского кабинета господину Моле! В своих разведывательных трудах Бакье пользовался помощью «распорядителя работ», которого он именует Сент‑Альбеном. Псевдоним этот образован по той же модели, какую использовали актеры: мы уже видели в предыдущей главе, как Феликс Дево превратился в Дево‑Сен‑Феликса. Модель эта была столь продуктивна, что и Бенкендорф в переписке с агентами носил такие же водевильные псевдонимы: сам Бакье именовался Сен‑Леже, его высокопоставленный корреспондент скрывался под именем Сен‑Прё. Между тем это имя, как известно, носил герой знаменитого романа Жан‑Жака Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», любовник заглавной героини; по‑видимому, оба корреспондента не сознавали, насколько комично такое именование. Что же касается так называемого Сент‑Альбена, то он, по‑видимому, работал во французском Министерстве иностранных дел на какой‑то не очень высокой должности и имел некое отношение к дипломатическим курьерам.

Бакье трудился, у него было много хлопот: указать на то, что необходимо ужесточить контроль за въезжающими в Россию французами и за пребывающими во Франции русскими молодыми людьми, «падкими на обольщения либерализма»; предложить Бенкендорфу перечень французских газет, которые можно подкупить и помещать в них прорусские материалы; очернить одного французского журналиста, который хочет предложить свои услуги русскому правительству, а сам между тем является верным слугой правительства французского; заклеймить другого, «который поддерживает в своей Франкфуртской газете одновременно доктрины монархические и революционные и с равною охотою черпает из секретных фондов Франции и из казны России» (кстати, Шарль Дюран, главный редактор газеты «Journal de Francfort», в самом деле именно так и поступал, а в конце концов предал и тот, и другой лагерь и переметнулся на сторону принца Луи‑Наполеона Бонапарта, к великому неудовольствию III Отделения, которое лишь после этого сочло «гибкость его ума, способного с равным искусством защищать и проповедывать самые противуположные мысли» примером «разительным и вредным»[20]). Но это все побочное, главным же объектом наблюдений Бакье были поляки («поляки вообще, поляки‑консерваторы и поляки‑демократы») и прочие отщепенцы, замышляющие убийство императора. Некоторые из сообщаемых французским шпионом имен очень заинтересовали шефа жандармов: Бакье, например, писал о некоем Гиньяре, который «родился в Америке, долгое время жил в Брюсселе, но большую часть жизни провел во Франции. Человек он ловкий и решительный. Он должен отправиться в Санкт‑Петербург через Германию и Пруссию под видом торговца украшениями» и убить императора, поскольку именно его на эту роль определил жребий (Бенкендорф фамилию повторил на полях и приказал сообщить приметы злодея начальникам всех губерний).

Бакье был отменным мастером шантажа. Через все его донесения красной нитью проходят две темы: во‑первых, серьезность тех опасностей, которые грозят России, а во‑вторых, исключительность сведений, какими он, Бакье, располагает на этот счет. Он всячески подчеркивал это в тот период, когда еще только искал благосклонности российской высшей полиции, а после зачисления на службу продолжал напоминать о своих незаурядных талантах. Некоторые пассажи из его донесений не могут не привести на память монологи Ивана Александровича Хлестакова:

 

Работа совершалась под моим непосредственным руководством; я надзирал за всем самолично; я следил за действиями всех агентов, к чьим услугам вынуждены мы были прибегнуть; не раз видел я, как человек чрезвычайно ловкий и чрезвычайно деятельный, начальник службы, учрежденной по сему случаю [тот самый Сент‑Альбен], вырывал у наших противников невольные признания; для получения этих сведений требовались ему неслыханное самоотвержение, неслыханная храбрость; не однажды приходилось ему несколько дней и ночей подряд ни на минуту не смыкать глаз.

 

Впрочем, до определенного момента русских нанимателей Бакье его бахвальство не смущало. Он посылал Бенкендорфу донесения по самому широкому кругу вопросов и вдруг на самом интересном месте был отставлен от своей секретной службы. В 1839 году Отчет III Отделения еще упоминает Бакье в качестве российского агента в Париже, а в 1840 году уже именует его «бывшим нашим агентом».

О причинах этой отставки речь пойдет чуть позже, сначала надо описать «творческий метод», руководствуясь которым Бакье составлял свои донесения. Дело в том, что зачастую источниками для этих донесений служили вовсе не добытые с огромным трудом секретные документы (как о том писал он сам), а недавние и ничуть не секретные публикации в парижской печати.

Например, в одном из донесений он утверждает, что парижские поляки, принадлежащие к «аристократическому» крылу эмиграции, надеются свергнуть Николая I, настроив против него его брата, великого князя Михаила Павловича, а сделать это намереваются за счет «связей адмирала Чичагова, князя или графа Тургенева», которые «полностью преданы польскому делу» и не чужды «событиям 1826 года». Под 1826 годом следует разуметь восстание 14 декабря 1825 года. Николай Тургенев, заочно приговоренный к смертной казни за причастность к заговору, в самом деле в 1830‑е годы жил в Париже. Однако он не был ни графом, ни князем (Бакье, видимо, считал таковыми всех русских дворян, и в этом он был не одинок; в нравоописательном очерке Эжена Гино «Русский», вошедшем в сборник 1844 года «Иностранцы в Париже», о парижском салоне, где собралось много русских, говорится: «Там было восемь‑десять князей и столько же княгинь. Известно, насколько этот титул распространен в России, где заменой древности рода служили милости цариц, сотворявших с вечера до утра множество сиятельств»). Тургенев не только не был князем или графом, но и не был связан с поляками‑эмигрантами и не имел никаких средств воздействовать на отношения императора с его братом. Тем более не имел таких средств адмирал Павел Васильевич Чичагов. Чичагов в 1813 году вышел в отставку и уехал за границу, оскорбленный обвинениями в том, что в декабре 1812 года при отступлении французов из России именно его неудачные действия помешали задержать Наполеона (отзвуки этих обвинений в том, что «земноводный адмирал», как назвали его в анонимной эпиграмме, взялся не за свое дело, содержатся в широко известных словах из басни Крылова «Щука и кот»: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник…»). С 1813 года Чичагов жил вне России в бессрочном заграничном отпуске, а в 1834 году отказался подчиниться указу Николая I о том, что пребывание русского подданного в чужих краях не должно длиться более пяти лет, и принял английское подданство. Он «фрондировал» в парижских салонах, однако от этого до реальной антирусской деятельности, помощи полякам и влиянию на императора или его брата было очень далеко (что же касается публикации отрывка из записок Чичагова в английском журнале «Foreign Quarterly Review», которая так возмутила Я. Н. Толстого, что он пожелал немедленно сочинить опровержение на мемуары этого «предателя», о ней Бакье знать не мог: она состоялась в апреле 1841 года, когда наш герой уже не работал на III Отделение).

Итак, оба русских помянуты всуе, по‑видимому, по одной‑единственной причине: Бакье знал, что они живут в Париже, и что‑то слышал об их «оппозиционности». Например, фамилия Тургенева была упомянута в очерке немецкого гегельянца Эдуарда Ганса о салоне госпожи Рекамье; очерк этот во французском переводе был напечатан в 1836 году в томе 26 журнала «Ревю де Пари»; там среди гостей салона назван «г‑н Тургенев, которому изредка позволяют навестить живущего в Париже брата‑изгнанника», да и вообще Александр Иванович Тургенев, в отличие от брата‑домоседа, был завсегдатаем многих парижских салонов, в том числе легитимистских, и фигурой в парижском обществе достаточно известной.

Что же до приписанного Тургеневу и Чичагову намерения поссорить императора с братом, Бакье утверждает, что узнал о нем из самых секретных источников: его агент в Министерстве иностранных дел якобы видел на столе министра письмо Баранта (французского посла в России), отвечающее на вопрос, возможно ли внести разлад в отношения братьев. Однако – какая досада! – письмо было слишком длинным, и ответ на первой странице не уместился, а министр очень быстро убрал его со стола. Барант в сохранившихся дипломатических донесениях из России в самом деле упоминает расхождения императора с братом по одному конкретному поводу: в первой половине 1837 года великий князь лечился на водах в Европе и хотел побывать во Франции, чтобы на месте познакомиться с устройством французской армии, которую высоко ценил, но император ему не позволил. Больше ничего на эту тему ни в напечатанных, ни в до сих пор не опубликованных донесениях Баранта этого времени мне обнаружить не удалось. И русские мемуарные источники ни о чем подобном не упоминают. Зато о ссоре Михаила Павловича с коронованным братом, о том, что император не доверяет великому князю и, уезжая из Петербурга на маневры, боится оставлять его одного в столице, писали парижские газеты (например, подробное рассуждение на эту тему опубликовала 13 сентября 1837 года газета «Пресса»). Парижские журналисты, по всей вероятности, спроецировали на отношения Николая и Михаила свое – притом тоже неверное – понимание событий декабря 1825 года, когда происходила борьба между Николаем и Константином, но не за корону, как естественно было бы ожидать, а за право от нее отказаться. По‑видимому, именно на этой газетной основе Бакье и сплел свою версию о коварных оппозиционерах, которые хотят разрушить царственную фамилию изнутри.

Кстати, этим методом (выдавать газетные статьи за секретные разведданные) агенты III Отделения продолжали пользоваться и после Бакье. 17 декабря 1849 года Дубельт в письме к Н. И. Гречу пенял на осведомителя Кардонна, который «в последних письмах своих сообщает только сведения, заключающиеся в газетах»; в 1854 году в том же прегрешении («ваши доклады не всегда соответствуют необходимому уровню, а зачастую сообщают о том, что мы могли бы узнать из газет») мягко упрекал Я. Н. Толстого его закадычный друг А. А. Сагтынский – чиновник высшей полиции, руководивший иностранными агентами.

Итак, первая угроза, которою Бакье пугал своих петербургских шефов, касалась согласия внутри царской семьи, на которое якобы планируют покуситься польские выходцы и их коварные союзники. Вторая была связана с внешнеполитической позицией Пруссии. По донесениям Бакье выходило, что Пруссия, верная союзница России (этот союз был скреплен династическим родством, поскольку прусский король Фридрих‑Вильгельм III приходился Николаю I тестем), готова предать Россию и перейти на сторону Франции. В одном из донесений Бакье даже называет точную дату:

 

10 ноября [1837] в полночь нам было официально объявлено, что Пруссия решительно заключает союз с Францией, что это более не надежда, не план, а несомненный факт: в короткое время предстоит выработать статьи договора о союзе наступательном и оборонительном. Нам обещано, что нас будут посвящать в подробности этой работы, в какой бы тайне она ни исполнялась.

 

Этот и подобные ему пассажи свидетельствуют о том, что Бакье был мастером не только шантажа, но и блефа. Франция и Пруссия союза не заключили и, по всей вероятности, даже не собирались заключать, однако сама идея эта носилась в воздухе и политические журналисты активно ее обсуждали; о такой угрозе, весьма тревожившей российского императора, писал 15 августа 1837 года журнал «Ревю де Де Монд», а газета «Французский курьер» (Courrier français) 2 сентября 1837 года сообщала о том, какое большое неудовольствие доставляет российскому императору пребывание на посту посла Пруссии в Париже барона фон Вертера, «чьи дружеские связи с королем Луи‑Филиппом известны всем и каждому». А когда осенью 1837 года Вертера сменил граф фон Арним, парижская газета левой оппозиции «Коммерция» (Commerce) 9 ноября поспешила сообщить, что его присутствие на этом посту добавит России еще одного противника, поскольку этот дипломат, как и все здравомыслящие и влиятельные члены прусского кабинета, видит в правительстве Луи‑Филиппа залог всеобщего мира и преграду против завоевательных планов России. 18 ноября в той же газете можно было прочесть, что в Берлине мысли о сближении с Францией становятся все более популярны, а отношения прусского двора с императором Николаем сделались весьма прохладными. Мысль о неминуемом и близком франко‑прусском союзе занимает центральное место в статье «О внешней политике Пруссии», опубликованной в 1837 году в 4‑м томе «Портфолио» – многотомного сборника антирусских документов (как подлинных, так и поддельных), который выходил в Англии и почти тотчас же переводился на французский (представление о текстах, которые там публиковались, можно получить из последней главы нашей книги; см. с. 470–471).

О том, что Пруссия вот‑вот заключит союз с Францией, писали не только журналисты официозных и демократических изданий, но и легитимисты; разница лишь в том, что первые приветствовали этот союз как залог уменьшения мощи России, а вторые по этому поводу скорбели.

В реальности же, хотя некоторые таможенные проблемы осложняли отношения между Пруссией и Россией, ничто не указывало на то, что прусский король собирается нарушить союз с империей своего зятя, и к весне 1838 года это стало так очевидно, что и сам Бакье в длинном донесении, написанном, по всей вероятности, в марте 1838 года, пошел на попятную и изложил, ссылаясь на конфиденциальное письмо, якобы полученное французским Министерством иностранных дел от некоего секретного агента, разнообразные причины, по которым в данный момент Пруссия на союз с Францией не пойдет, как бы страстно французский посол в Берлине граф де Брессон об этом ни мечтал. Однако отказаться от такого прекрасного «пугала», как франко‑прусский союз, Бакье все‑таки не мог, а потому, пересказав донесение секретного агента, оставил последнее слово за собой:

 

Впрочем, мы обязаны сказать, что вообще министры и политики согласны более с мнением г‑на де Брессона, нежели с мнением секретного агента. Здесь все сходятся на том, что Пруссия России не союзница. А письмо секретного агента известно только министру и нам.

 

Насчет того, что «все сходятся», Бакье не солгал: парижская пресса 1838 года в самом деле продолжала предсказывать крах русско‑прусского союза и приводить аргументы в пользу этой точки зрения (газета «Коммерция» осенью 1838 года подробно и не без удовольствия повествовала о том, как плохо принимали императора Николая в Берлине во время его летнего визита и как дурны отношения между ним и его тестем). Так что питательная почва для «страшилок» Бакье никуда не делась. Однако в III Отделении начали относиться к этим страшилкам с подозрением.

В анонимном комментарии к докладу о поляках во Франции, датированном 9 января 1838 года и принадлежащем, по всей вероятности, перу уже упоминавшего А. А. Сагтынского, полностью повторены сведения о поляках, сообщенные Бакье, а затем дана им крайне скептическая оценка. Имя Бакье в документе не упомянуто, но по характеру той информации, которую описывает его автор, нетрудно догадаться, что доклад составлен именно по его донесениям. Информацию эту Сагтынский делит на две категории, в первую из которых входят «факты правдивые и давно известные», а во вторую – сведения «весьма туманные и не подкрепленные никакими доказательствами»; сведения эти притом «слишком напоминают многочисленные варианты тех же вестей, которые пользовались большой популярностью в Варшаве во времена восстания» и потому относиться к ним следует с большой сдержанностью. Среди этих сомнительных сведений автор записки называет следующие:

 

что Луи‑Филипп готов принять польскую корону для своего сына герцога Немурского; что мятежники хвалятся возможностью поссорить Императора с великим князем Михаилом Павловичем; что тайные организации множатся в нашей армии; что русские генералы поклялись выступить против Императора и увлечь за собой войска; что Пруссия отныне сделается открытым или тайным врагом России, которой в следующем году стараниями дипломатов грозит разрыв всех союзов и полная изоляция.

 

Более всего автора записки смущало отсутствие «не только бесспорных, но даже и правдоподобных» доказательств каждого из сообщенных агентом фактов. Разумеется, добавляет он,

 

политические интриги плетутся обычно во тьме и под покровом самой глубокой тайны, так что неопровержимые доказательства в этой области добыть очень трудно или даже невозможно; в этих условиях наилучшим доказательством, какое может предоставить агент, стало бы точное указание на источники, из которых он эти сведения почерпнул.

 

Однако какой же агент будет указывать на источники, если этим источником послужила ему вчерашняя газета? А о тайных обществах в армии французские газеты тоже много и охотно писали в 1837 году, причем зачастую парижские журналисты принимали желаемое за действительное и сильно сгущали краски – примерно так же, как это сделал в своем донесении, процитированном в нашей главе третьей, французский полковник Ла Рю.

Таким образом, в III Отделении не склонны были верить безоговорочно всему, что сообщал Бакье. Однако погубило его в глазах русского начальства не это, а то, что он дал основания заподозрить себя в двойной игре. Постараюсь изложить эту чрезвычайно запутанную историю как можно более коротко.

Осенью 1839 года на петербургский почтамт пришло обычной почтой письмо из Парижа, адресованное «г‑ну Роману до востребования». Написано оно было рукой того самого Сент‑Альбена, которого Бакье называл своим главным помощником. Поскольку за письмом долгое время никто не приходил, Бенкендорф, проинформированный о невостребованном конверте, приказал забрать его с почтамта и распечатать. Тут выяснилось, что письмо от помощника Бакье адресовано не кому иному, как поляку, которого польские эмигранты, проживающие во Франции, отправили в Россию с секретной миссией. Естественно, после этого на Бакье пали подозрения в сотрудничестве с эмигрантами. Сам он пытался объяснить, что все происшедшее – лишь часть сложно задуманного плана, что письмо от Сент‑Альбена было призвано помочь