Отступление: о французской паспортной системе

 

Злоязычный англичанин Чарлз‑Фредерик Хеннингсен, автор книги «Разоблачительные сведения о России, или Император Николай и его империя в 1844 году», рассуждая о важности паспорта в России, сравнил этот документ с цепью каторжника, которая своим звоном напоминает о рабстве. Может показаться, что пристальное наблюдение за иностранцами и собственными подданными с помощью паспортов, билетов и видов вели только российские власти. Между тем французские власти в первой половине XIX века, несмотря на все революционные преобразования, также не пренебрегали этими средствами надзора.

Французское слово passeport, от которого произошел русский «паспорт», в прошлом означало не совсем то, что мы подразумеваем под ним сегодня. В XVII–XVIII веках этим словом обозначали пропуска, которые выдавались жителям Французского королевства для проезда по территории Франции или выезда за границу, а иностранцам – для въезда во Францию.

Великая французская революция поначалу отменила паспорта‑пропуска как «покушающиеся на индивидуальную свободу». Но эта свобода интересовала деятелей революции с каждым днем все меньше, вдобавок из‑за отсутствия паспортов страну наводнили дезертиры, нищие и чужестранцы, которые беспрепятственно передвигались по ее территории. В результате 1 февраля 1792 года Национальное собрание выпустило декрет о том, что всем гражданам, желающим отправиться в путешествие по Франции или выехать за ее пределы, необходимо обзавестись паспортом с обозначением конечного пункта; тем, кто путешествовал без паспорта или отклонялся от маршрута, грозил арест.

Декрет 2 октября 1795 года утвердил порядок выдачи внутренних паспортов: в провинции эта обязанность была возложена на мэров, а в Париже – на префекта полиции. Начиная с 1810 года внутренний паспорт стоил 2 франка. Он состоял из двух идентичных частей; одну получал владелец паспорта, а другая (корешок) оставалась в мэрии на случай дальнейших полицейских расследований. В паспорте указывались фамилия и имя владельца, место рождения, место проживания и пункт назначения, а также приметы (12 пунктов, не считая особых примет); те же сведения повторялись и в корешке, который подписывали владелец паспорта и два свидетеля (предполагалось, что эти двое должны хорошо знать человека, которому мэр выписывает паспорт, однако в реальности «соискатели» нередко за небольшую плату нанимали себе на соседней улице свидетелей, которых видели впервые в жизни). В паспорте отмечали пункт, куда направляется его владелец, и по прибытии туда приезжий был обязан завизировать свой документ в тамошней мэрии; если он отправлялся дальше, в паспорт следовало внести этот новый пункт назначения. Паспорт был действителен в течение года. Для поездок внутри родного кантона (а с 1816 года – внутри родного департамента) паспорт не требовался. Прежде чем выдать паспорт, мэр должен был убедиться, что его будущий владелец не имеет никаких конфликтов с законом. Префекты призывали мэров не выдавать паспортов для поездок в Париж «кому попало». Рабочему, чтобы получить паспорт, требовалась еще и своего рода «характеристика» от хозяина; в ней владелец мануфактуры или другого предприятия заверял, что данный рабочий заслуживает выдачи паспорта для поездки туда‑то на такой‑то срок; характеристики эти сохранялись в мэрии вместе с корешками. Рабочие вместо паспорта могли предъявлять трудовую книжку (livret d’ouvrier), в которую мэр заносил последнее место работы владельца книжки, а также то место, на которое он намерен перейти; людям без паспорта или трудовой книжки грозил арест за бродяжничество. Власти использовали паспорта для того, чтобы избежать наплыва безработных и неимущих в большие города и прежде всего в столицу; когда там начинались волнения, министр внутренних дел немедленно предписывал префектам приостановить выдачу паспортов для поездок в Париж.

 

Любимая женщина власти – высшая полиция

 

О паспортах для выезда за границу, стоивших 10 франков, и процедуре их получения (в департаментах – у префектов, а в столице – у префекта полиции) уже было рассказано выше (см. с. 21–22).

Наконец, существовала еще третья категория паспортов: неимущим их выдавали бесплатно и даже выплачивали небольшое вспомоществование за каждое лье, но с обязательством как можно скорее добраться до пункта назначения, в точности следуя маршруту, прописанному в паспорте самым подробным образом. Владелец такого паспорта должен был визировать его в каждом из обозначенных в маршруте городов.

Власти эпохи Реставрации утверждали, что паспорта ничуть не сковывают свободу подданных и очень полезны для них самих, ведь благодаря им любой путешественник может доказать в том краю, где никто его не знает, что он честный человек, а не злоумышленник. Разумеется, к бродягам из низших сословий и к почтенным буржуа отношение было разное, и первых контролировали несравненно строже, чем вторых. Правда, когда два русских путешественника‑дворянина в 1822 году отправились из Парижа осматривать замок Фонтенбло, на обратном пути кондуктор почтовой кареты потребовал у них паспорта, и им пришлось обращаться к супрефекту за пропуском до Парижа; впрочем, никаких дурных последствий это для них не имело, а в Париже префект полиции, к которому путешественникам было приказано явиться, даже извинился перед ними. Однако в данном случае кондуктор проявил излишнее рвение: конечно, закон устанавливал правила для всех, но полицейское начальство специально предупреждало префектов о том, что высокопоставленных французов, равно как и родовитых иностранцев, не следует тревожить проверками и мелочным контролем. Паспортная система была создана не в расчете на них, а для борьбы с бродягами и прочими «возмутителями спокойствия», сеющими тревожные слухи и будоражащими народ; именно их передвижения следовало держать под контролем.

При Июльской монархии внутренние паспорта по‑прежнему имели хождение, но с середины 1830‑х годов во Франции начали бурно развиваться железные дороги, и это в значительной мере изменило ситуацию: железнодорожные компании отказывались проверять паспорта у пассажиров, постепенно эти новые веяния распространились также на поездки в дилижансах, и в результате внутренние паспорта начали выходить из употребления. Тем не менее они, равно как и заменявшие их трудовые книжки, были окончательно отменены лишь в конце XIX века.

Что же касается документов, которые требовались от иностранцев для въезда во Францию, то их появление в революционную эпоху относится к тому же 1792 году, когда были введены первые внутренние паспорта. В ту пору иностранец, въехавший во Францию, должен был предъявить свой паспорт муниципальным властям, а те – отослать его для визирования в Комитет общей безопасности, иностранцу же выдать взамен временную «карту безопасности». Правила для иностранцев постепенно становились все строже: так, закон от 13 октября 1797 года предписывал им являться к начальникам приграничных департаментов и сообщать, в какой именно французский город они направляются, а копии их паспортов отсылались и в Министерство иностранных дел, и к начальнику местной полиции. Иностранцы, не принадлежавшие к числу дипломатов, находились под особым надзором Директории, которая, заподозрив, что они угрожают общественному порядку, могла отнять у них паспорта и выслать из Франции. В основе всех этих мер и в революционную эпоху, и при Империи, и при следующих режимах лежало общее недоверие к иностранцу, чужаку, незнакомцу, от которого можно ожидать чего угодно и который поэтому обязан предоставлять гарантии своей благонадежности.

В эпоху Реставрации после пересечения границы иностранец являлся в ближайшую мэрию со своим национальным паспортом, который оттуда отсылали для визирования в Министерство внутренних дел, а затем возвращали владельцу. Иногда иностранцы обменивали свой паспорт на местный внутренний и ездили по стране уже с ним, а для того чтобы получить назад национальный паспорт перед возвращением на родину – в том случае, если речь шла о рабочих, – предъявляли «характеристику» от французского нанимателя. Власти старались контролировать все передвижения иностранцев; мэры должны были присылать префектам ежемесячные ведомости об иностранных подданных, проезжающих через их город (сведения эти они, по‑видимому, получали от владельцев постоялых дворов и кондукторов дилижансов).

При Июльской монархии ситуация с въездными документами немного упростилась: французским консулам за границей разрешили, в том случае если это не противоречит местному законодательству, выдавать всем желающим паспорта для въезда во Францию или визировать национальные заграничные паспорта въезжающих, если они выписаны должным образом. А в апреле 1832 года французский парламент принял очень важный закон о политических беженцах. Тогдашний министр юстиции считал необходимым включить в эту категорию всех иностранцев, которые приехали во Францию без паспорта и не находятся под покровительством посла своей страны. Впрочем, споры о том, кого именно следует считать беженцем, шли во Франции еще много лет, и точное юридическое определение так и не было дано. В 1833 году было выпущено постановление, обязывавшее эмигрантов, претендующих на материальное вспомоществование, предъявлять доказательства политических причин своего бегства из отечества, однако зачастую вместо доказательств они предоставляли рекомендательные письма от известных и влиятельных людей. Именно закон о беженцах легализовал, к неудовольствию российского императора, пребывание во Франции многочисленных поляков, покинувших родину после подавления Польского восстания 1830–1831 годов. После 1831 года во Франции проживало примерно 7000 поляков‑эмигрантов, или, как писали в документах III Отделения, польских выходцев (треть всех политических беженцев, в число которых входили и итальянцы, и испанцы, и португальцы). Согласно закону 1832 года, правительство должно было направлять беженцев на жительство в определенные города; тем самым власти облегчали себе надзор за приезжими, чей мятежный дух вызывал у них немалые опасения. Впрочем, эта мера распространялась только на тех эмигрантов, которые получали субсидию от французского правительства; эмигранты более состоятельные были вольны селиться, где захотят. Неугодных беженцев французское правительство высылало из страны; так в 1833 году был – по настоянию российского посла – выслан в Бельгию польский историк, активный участник восстания 1830–1831 годов Иоахим Лелевель. Июльские власти проявляли гостеприимство по отношению к политическим изгнанникам, но при этом очень опасались притока в страну иностранной рабочей силы: именно начиная с этого периода у иностранных рабочих начали спрашивать, помимо паспорта или трудовой книжки, свидетельство из страны происхождения, подтверждающее, что его податель непременно возвратится на родину.

После Революции 1848 года для иностранцев были введены новые ограничения: иностранцу предписывалось в трехдневный срок получить у префекта вид на жительство, а Министерству внутренних дел и префектам пограничных департаментов давалось право на высылку неугодных иностранцев.

В каждой из европейских стран в первой половине XIX века существовали особые правила для въезда иностранцев. Рассказывать здесь о них во всех подробностях нет возможности, скажу лишь, что, например, в Пруссии в 1817 году был принят закон, по которому в страну было гораздо легче въехать, чем из нее выехать: паспорт для въезда мог выдать едва ли не любой чиновник, включая даже иностранных должностных лиц местного уровня, зато право выдавать паспорта для выезда имели только высокопоставленные прусские чиновники. А в Англии по закону 1826 года иностранцы при въезде обязаны были сдавать свои паспорта таможенникам, а те пересылали их в особую контору под названием Alien office, после чего иностранец должен был в течение недели сообщить этой же конторе свой адрес; тогда ему выдавали аттестат с указанием этого адреса, и раз в полгода аттестат следовало обновлять; при выезде же иностранец получал паспорт в том порту, откуда собирался отплыть. Этот закон был отменен в 1836 году: теперь от иностранцев требовали только объявить на границе при въезде, что они подданные другого государства, и зарегистрировать свой паспорт на таможне.

 

Посольство Франции в Санкт‑Петербурге – защитник французских подданных в России

 

Француз, прибывший в Россию, был также обязан получить от своих соотечественников‑дипломатов (посла или консула) документ об «имматрикуляции», то есть внесении в список (матрикул). Делалось это для того, чтобы посольство знало о приезде французского подданного и могло его защитить в случае каких‑либо неприятностей. Для французских дипломатов отсутствие у их «клиентов» французских паспортов было крайне неудобно, потому что они не могли проконтролировать точность данных, которые приезжие французы сообщали о самих себе, и, еще того хуже, рисковали столкнуться с такими обманщиками, которые уже давно вступили в русское подданство, но выдают себя за подданных Франции, чтобы продолжать пользоваться покровительством посольства. Случались и противоположные казусы: например, если французский паспорт, отданный приезжим иностранцем русским властям, терялся, то такой приезжий лишался возможности доказать свое истинное подданство. Такая беда приключилась осенью 1830 года с неким «строителем шоссе Эммануэлем Лагранжем». Он прибыл на корабле из Любека в Ригу, с тем чтобы дальше следовать в Вильну (он провожал туда сестру, нанятую учительницей в дом генеральши Кайсаровой); свой французский паспорт с русской визой он в Риге обменял, как положено, на российский документ. Французский же паспорт был переслан следом за своим владельцем в Ригу, но по дороге «утратился». Между тем Лагранж, как излагал 9 июня 1831 года вице‑канцлер Нессельроде в письме Бенкендорфу, «хотя и просил о возвращении ему первого паспорта его, но не получив оного, принужден был по случаю возникших в Виленской губернии смятений удалиться в Тильзит. Оттоле он возвратился в Россию, но уже с паспортом прусского начальства, что и было поводом к признанию его в Риге за прусского подданного». В результате оказалось, что французскому подданному отказывают в признании его таковым. Подобная несправедливость встревожила французского посла в России герцога де Мортемара, и он, по словам Нессельроде, попросил, «чтобы сия ошибка была исправлена, прилагая в доказательство происхождения Лагранжа копию с свидетельства о рождении его», которую Нессельроде «препроводил» к Бенкендорфу. К этой просьбе Мортемар «присовокупил замечание, что при снабжении французских подданных, приезжающих в Россию, установленными видами от наших начальств для жительства в России, полезно бы было оставлять при них и те паспорты, с коими они приехали сюда из Франции» – это помогло бы избежать недоразумений и обманов, а при потере одного из паспортов француз все‑таки не оставался бы совсем без документов.

Что касается временно потерявшего свою национальную идентичность француза Лагранжа, то переписка о нем между III Отделением, петербургским военным генерал‑губернатором Эссеном, вице‑канцлером Нессельроде и послом Франции Мортемаром шла в течение целого года. Лагранж прибыл в Петербург, оттуда отправился в Лугу, где проживал в доме у местного помещика, затем опять вернулся в Петербург и захотел выехать в Москву, где приискал себе место учителя. Все это время он находился под секретным надзором, и всеподданнейшие доклады извещали императора о его передвижениях. 30 сентября 1831 года, после того как стало известно о его намерении выехать в Москву, Бенкендорф известил Эссена «о Высочайшем повелении не допускать иностранца к учительской должности без установленного на сие аттестата», а Эссен объявил это повеление «санкт‑петербургским гражданскому губернатору и обер‑полицмейстеру к должному исполнению». Ровно через неделю, 11 октября 1831 года, Эссен доложил Бенкендорфу, что, по донесению санкт‑петербургского обер‑полицмейстера, «прусский подданный Шарль Лагранж подверг себя установленному испытанию в науках, во удостоверение чего и представлен аттестат за подписанием Ректора здешнего университета», – и только после всего этого Лагранжу был выдан билет на проезд в Москву, но притом, хотя в Петербурге ничего предосудительного за ним замечено не было, московскому военному генерал‑губернатору сообщили о продолжении за ним секретного надзора.

Вернемся к паспортам. Изъятие у французов оригинальных паспортов было неудобно не только для французских, но и для русских дипломатов: русские чиновники, выдававшие французу русский «вид», записывали его имя кириллицей, и не всякий мог угадать за этой транскрипцией французскую фамилию. Так, 30 апреля 1827 года вице‑канцлер Нессельроде передал Бенкендорфу жалобу российского посла в Париже графа Поццо ди Борго. Тому, как и другим дипломатическим представителям, «сделано было предписание, чтобы они отказывали в выдаче паспортов на приезд в Россию высланным за границу французскому подданному Михаилу Дюперейну и гамбургскому уроженцу Карлу Родацу, если бы сии иностранцы обратились к ним о том с просьбою». Так вот, в ответ Поццо ди Борго попросил, чтобы «в отвращение всякого недоразумения сообщено было посольству, как написана фамилия Дюперейна в паспорте, с которым он прибыл сюда из Франции». Сведение это, добавлял Нессельроде, «он почитает тем более нужным, что означенная фамилия может писаться на французском языке разнообразно», а затем предлагал уже от себя:

 

По сему случаю не угодно ли будет Вашему Превосходительству приказать сделать распоряжение, чтобы впредь имена всех иностранцев, высылаемых из России, о которых Вы изволили сообщать мне сведения, прописываемы были в отношениях Ваших на французском или немецком языках.

 

Проблема транскрипций вообще стояла очень остро; поэтому в 1840‑е годы в ведомостях о французах, не принявших российского подданства, но проживающих в России, городничим предписывалось «для большей верности» указывать фамилии на французском языке, причем делать это должны были собственноручно сами иностранцы.

Но, конечно, более всех были заинтересованы в оставлении французам их оригинальных паспортов дипломатические представители Франции. В конце концов они добились своего, но далеко не сразу. Сначала, в 1832 году, дипломаты получили согласие на то, чтобы III Отделение, изучив паспорта французов, пересылало их в посольство Франции и они в течение всего пребывания иностранца в России хранились в посольстве. Окончательная же победа была одержана лишь в 1844 году, когда все иностранцы (в том числе и французы) получили право оставлять свои паспорта у себя. При этом начальник губернии, выдавая иностранцу документы на дальнейшее следование или на жительство в губернии, был обязан сделать на иностранном паспорте надпись: «недействителен в России, и на основании этого паспорта выдан особый русский вид» и приложить к этой надписи печать. Кстати, Бенкендорфа, по‑видимому, смущал уже сам факт, что иностранцы являются в Россию с паспортами своей страны, пусть и завизированными русскими миссиями; во всяком случае, в 1841 году он предложил русским миссиям за границей выдавать путешественникам, направляющимся в Россию, особые паспорта, однако это предложение осуществлено не было, и русские миссии продолжали просто визировать национальные паспорта.

Казалось бы, для приезжих французов посещение собственного посольства не должно было составить большой проблемы; однако простой эта процедура оказывалась далеко не для всех. Дело в том, что на пятом году николаевского царствования во Франции сменился политический режим: когда Николай взошел на престол, во Франции правил король из старшей, «легитимной» ветви Бурбонов, Карл Х. Однако в июле 1830 года во Франции произошла революция, Карла Х свергли, и королем (причем не королем Франции, а «королем французов», призванным на престол палатой депутатов) стал его кузен Луи‑Филипп, герцог Орлеанский, представитель младшей ветви Бурбонов. Между тем у свергнутого Карла Х имелись наследники: сын и внук. Сын, герцог Ангулемский, пробыв королем Людовиком XIX меньше часа, от престола отрекся, однако законным претендентом на престол оставался десятилетний внук короля, герцог Бордоский, и сторонники старшей ветви упрекали Луи‑Филиппа в похищении короны у этого законного наследника. Карл Х с семейством удалился в эмиграцию, но во Франции у него остались приверженцы, называвшиеся легитимистами. Они считали легитимным, законным правителем Генриха V (юного герцога Бордоского), а Луи‑Филиппа – узурпатором, правителем нелегитимным. Легитимисты жили во Франции, но пребывали там во «внутренней эмиграции» (термин, изобретенный в 1838 году писательницей и журналисткой Дельфиной де Жирарден) и старались не служить новому правительству, а потому много путешествовали. Однако, приехав в Россию, они сталкивались с необходимостью посетить посла, назначенного тем самым королем, которого они считали незаконным. Такое посещение противоречило их принципам, и они старались по возможности его избежать. Между прочим, сходные проблемы возникали у легитимистов и на родине. Орас де Вьель‑Кастель, автор очерка «Женщины‑политики», вошедшего в первый том сборника «Французы, нарисованные ими самими» (1840), описывает маркизу‑легитимистку, которая «из Парижа в свое имение и из имения в Париж ездит без паспорта, чтобы ни в коем случае не путешествовать под покровительством короля Луи‑Филиппа». Но за границей вопрос вставал особенно остро.

Например, 2 сентября 1834 года чиновник Иностранного отделения канцелярии санкт‑петербургского военного генерал‑губернатора извещал III Отделение, что «французские подданные граф Жобер и виконт де Жюльвекур, явясь сего числа в Иностранное отделение для получения установленных на отъезд в Москву видов, объявили, что к французскому посольству они являться не желают и потому свидетельства от оного по заведенному порядку представить не могут», и просил сообщить, «не имеется ли о иностранцах сих какого‑либо особого разрешения, освобождающего их от явки к пребывающему здесь французскому посольству». В результате двум иностранцам, «с весьма хорошей стороны известным российскому посольству в Париже», такое разрешение было дано самим императором.

Король Луи‑Филипп отвечал легитимистам взаимностью: он не одобрял общения своих послов с людьми, не признающими его власти, и когда выяснилось, что летом 1839 года посол Проспер де Барант представил к русскому двору легитимиста маркиза де Кюстина, король французов выразил неудовольствие тем обстоятельством, что его посол представляет к русскому двору таких французов, которые не только не были представлены ко двору Луи‑Филиппа, но, напротив, заявляют во всеуслышание, что они такого представления не хотят.

III Отделение занималось не только контролем за приезжими иностранцами, но и сбором статистических данных на этот счет. Ежегодно в III Отделении составлялся «всеподданнейший отчет» о деятельности самого этого ведомства и Корпуса жандармов; в него входили «Обозрения происшествий и общественного мнения» (с 1839 года называвшиеся «Нравственно‑политическими отчетами»[2]), а также различные статистические сведения, в том числе касающиеся иностранцев (въехавших в Россию, выехавших и высланных из нее, принятых в подданство). Общие ведомости об иностранцах за год и сравнительные ведомости за несколько лет позволяли судить о числе иностранцев, прибывших в такую‑то губернию и выбывших из нее, о национальном составе прибывших и их профессиональной принадлежности. Отдельно составлялись общие годовые «алфавиты» об иностранцах, въехавших в Санкт‑Петербург.

Эта статистика III Отделения могла быть интересна и полезна не только для русских властей, но и для французских дипломатов. Инструкции предписывали французским послам отстаивать интересы соотечественников, у которых возникли какие‑то проблемы с русской юстицией. Следует подчеркнуть, что все контакты между иностранными дипломатами и III Отделением неизменно происходили не напрямую, а через посредство российского Министерства иностранных дел. Так вот, в декабре 1829 года тогдашний посол Франции в России герцог де Мортемар отправил вице‑канцлеру Нессельроде «Конфиденциальную записку», в которой попытался определить конкретные формы и границы защиты французскими послами французских подданных в России. Мортемар предлагал, чтобы в случае, если подданный французского короля навлечет на себя подозрение русской полиции неосторожным поведением или неприличными речами, информацию на этот счет через Министерство иностранных дел передавали послу и тот мог бы сделать провинившемуся французскому подданному внушение или просветить его насчет грозящих ему кар. Ведь нередко случается так, что «слова, которые во Франции считаются непредосудительными и даже вполне законными, в России способны навлечь на говорящего серьезные неприятности». Француз, не осведомленный об этих тонкостях, может стать предметом провокаций со стороны низших полицейских агентов и, сам того не подозревая, провиниться еще сильнее. Между тем несколько сказанных вовремя доброжелательных, хотя и суровых слов посла могут открыть французу глаза и уберечь его от дальнейших опрометчивых шагов. Предвидел Мортемар и другие ситуации – когда речь пойдет о более серьезных обвинениях и российское правительство примет решение изгнать провинившегося француза из пределов империи. Мортемар и в этих случаях опять‑таки предлагал немедленно доводить происшедшее до сведения французского посла, чтобы французский подданный при выдворении «мог быть снабжен надлежащим от посольства паспортом, без которого он, принужденный скитаться в чужих краях, доколе не достигнет своего отечества, лишен будет права на прибежище к находящимся там французским миссиям, ибо сии последние, не имея точного удостоверения о происхождении его, по справедливости не обязаны будут делать ему пособие» (так пересказывал желание Мортемара вице‑канцлер Нессельроде в письме к шефу жандармов Бенкендорфу). Поскольку «Записка» Мортемара составлена еще до Июльской революции, когда отношения России с Францией были весьма дружественными, посол даже обещал в ответ предоставлять русскому министерству сведения о французских подданных, необходимые для поддержания порядка и общественного спокойствия.

Понятно, что французским дипломатам очень важно было точно знать, с кем они имеют дело – с французским подданным (его они были обязаны защищать) или с «этническим» французом, который носит французское имя, но принял русское подданство и опеке со стороны французских дипломатов более не подлежит. Поэтому они пытались получить от русских чиновников списки французов, принявших русское подданство. В апреле 1834 года посол Франции (в 1834 этот пост занимал маршал Мезон, с которым мы еще встретимся в главе четвертой) обратился к вице‑канцлеру Нессельроде с просьбой прислать ему список «всех проживающих в России, но особливо в Санкт‑Петербурге и в Москве французов, которые присягнули на верность Его Императорскому Величеству и тем самым утратили права французских граждан». Мезон действовал в соответствии с ордонансом короля Луи‑Филиппа от 28 ноября 1833 года, который обязывал «французов, проживающих в чужих странах и желающих пользоваться покровительством консула того округа, где они обосновались» подтвердить свое подданство, а затем получить имматрикуляцию в канцелярии соответствующего консульства; в ордонансе специально подчеркивалось, что французы, переменившие подданство, на имматрикуляцию и покровительство рассчитывать не могут. К своему письму, адресованному Нессельроде, Мезон приложил имевшийся у него список тех французов, которые стали русскими подданными с 1 января 1827 года (в его списке оказались 41 мужчина и 8 женщин), самого же посла интересовали в первую очередь французы, принявшие русское подданство до 1827 года. Такие списки в самом деле были переданы петербургским и московским генерал‑губернаторами и начальниками других губерний в III Отделение, а оттуда – вице‑канцлеру Нессельроде; впрочем, это произошло осенью 1836 года, когда Мезона уже отозвали, а на его место был назначен новый посол – Проспер де Барант. Что же касается французов, проживающих в российских губерниях, но не перешедших в российское подданство, гражданские губернаторы с 1838 года были обязаны ежегодно доставлять сведения о них министру внутренних дел.

Французов, переставших быть французскими подданными, дипломаты защищать не хотели, но тем, кто имел законное право на защиту, они старались оказывать помощь. Так, в 1827 году Риго де Ла Браншардьер, учитель во французском пансионе в Петербурге, привел своих учеников в православную домовую церковь при пансионе. Он был нездоров, к концу службы устал стоять и скромно присел в уголку на стул, после чего на него немедленно донесли полиции. За оскорбление местных национальных нравов его схватили и отправили в сумасшедший дом, откуда через 36 часов освободили (с обязательством немедленно покинуть Россию, что он с восторгом и осуществил) благодаря хлопотам французского поверенного в делах Фонтене, который обратился с ходатайством к вице‑канцлеру Нессельроде. Другой пример: когда в 1832 году «французский подданный из Нанси Леон Серве за учиненную кражу сужден был санкт‑петербургскою палатою Уголовного суда и по решению оной наказан плетьми и отослан в кораблестроительные арестантские роты», французский посол маршал Мортье обратился с ходатайством к императору, и тот «Высочайше повелеть соизволил содержащегося в санкт‑петербургских морских арестантских ротах арестанта, французского подданного Леона Серве, освободив из настоящего звания, выслать за границу», что и было исполнено. В 1834 году благодаря стараниям поверенного в делах Лагрене был, как уже упоминалось, освобожден арестованный петербургской полицией француз Пьерраджи. Наконец, известная по книге Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» история французского журналиста Луи Перне могла бы кончиться для ее фигуранта гораздо более трагично, если бы не хлопоты соотечественников. Перне привлек к себе внимание либеральными разговорами и, по версии III Отделения, «противоречивыми сведениями о своей профессии, ибо объявлял себя то гражданским инженером, то рантье, путешествующим по собственной надобности, то негоциантом, прибывшим в Россию по делам». Он был посажен в Москве на съезжую (полицейский участок, куда помещали пьяниц и бродяг и отправляли крепостных для наказания) и провел там три недели без суда и следствия (о том, что представляла собою съезжая, подробнее рассказано в главе третьей, с. 159–160). Выпустили Перне, по всей вероятности, благодаря хлопотам французского посла Баранта, узнавшего об аресте соотечественника от Кюстина, и выслали из России с предписанием в нее не возвращаться.

Известны и противоположные случаи, когда дипломаты помощи соотечественникам, попавшим в беду, не оказывали. Кстати, такой «отрицательный герой» участвовал и в истории Перне: поскольку арестовали француза в Москве, то вступиться за него должен был бы московский консул, но он ничего делать не стал под тем предлогом, что Перне провел в Москве почти полгода и не удосужился его посетить; теперь, мол, пусть пеняет на себя. Именно поэтому Кюстину пришлось по приезде в Петербург обращаться к послу Баранту, своему хорошему знакомому. Еще один пример дипломатического бездушия приводит упоминавшаяся выше сенсимонистка Сюзанна Вуалькен. Ее добрые знакомые – коммивояжер Дюпре и его жена‑модистка – обвинили некую мадемуазель Пешар и ее русского любовника, сына богатого купца, в попытках развращения их четырехлетней дочери, однако ни консул Валад, ни поверенный в делах Перье не сделали ровно ничего, чтобы помочь французской чете. Сюзанна Вуалькен усмотрела в этом «позорную капитуляцию» французской дипломатии, «которая хочет во что бы то ни стало жить со всеми в мире и не желает предпринимать усилия, скорее всего обреченные на неуспех, по столь ничтожному поводу». «Мы все, – прибавляет она, имея в виду членов французской колонии из своего окружения, – были унижены этим; нам казалось, что на глазах у иностранцев нанесен урон французской чести». Если бы такая история приключилась с англичанами, восклицает француженка, посол их страны незамедлительно бы за них вступился.

 

Выезд из России

 

Выехать из России иностранцу было, конечно, легче, чем приехать, но и для этого тоже требовалось соблюдение некоторых формальностей.

Кюстин в своей «России в 1839 году» возмущался:

 

Никто не вправе выехать из России, не предупредив о своих планах всех кредиторов, иначе говоря, не объявив о своем отъезде через газеты трижды, с перерывом в неделю. Следят за этим строго – правда, если заплатить полиции, этот срок можно сократить, но одно или два объявления в печати появиться должны непременно. Без свидетельства властей, удостоверяющего, что вы никому ничего не должны, вам не дадут почтовых лошадей.

 

На это возразил в своей «антикритике» на книгу Кюстина Н. И. Греч:

 

Это распоряжение в высшей степени благотворно, и всякий порядочный человек охотно ему подчиняется. Впрочем, маркиз поразительно извратил его сущность. Первую публикацию отделяет от второй не неделя, а всего один день. Подкупить же полицию в этом случае решительно невозможно, ибо давать взятку следовало бы генерал‑губернатору: ведь паспорта подписывает именно он. Если же отъезжающий представит поручителя, владеющего недвижимостью в Санкт‑Петербурге, он может получить паспорт и не дожидаясь публикаций.

 

Как это происходило в обычных случаях, когда иностранец покидал Россию не по высочайшему повелению, а по доброй воле, в соответствии со своими собственными планами, можно увидеть на примере паспорта некоего Альфонса Гебье, французского торговца. В паспорте, выписанном ему в Петербурге 14 июля 1831 года и подписанном военным генерал‑губернатором Эссеном, объявлялось «всем и каждому, кому о том ведать надлежит», что его податель (или, как сказано в документе, «показатель») отправляется морем за границу, «в свидетельство чего и для свободного проезда дан сей паспорт, который чрез три недели теряет силу свою, для пропуска предъявителя за границу». В паспорте сообщались приметы отъезжающего («лета – 34, рост средний, волосы светло‑русые, лицо овальное, лоб умеренный, брови светло‑русые, глаза голубые, нос, рот умеренный, подбородок круглый»). В тот же день 14 июля 1831 года паспорт был завизирован в посольстве Франции в России: виза за подписью секретаря посольства Т. де Лагрене также удостоверяет, что с этим паспортом его податель имеет право выехать во Францию. Этот паспорт коммерсант Гебье предъявил сначала в петербургской портовой таможне, затем, 16 июля, в канцелярии военного губернатора Кронштадта, а на следующий день на кронштадтской таможне. 11 августа паспорт записывают «в конторе у корабельных смотрителей» и «на брандвахте в купецкой гавани», 13 августа «прописывают на дальней брандвахте» и наконец 15/27 сентября на корабле «Три друга» Гебье прибывает в Гавр, о чем в паспорте сделана запись тамошней портовой инспекцией.

Среди французов, проживавших в России, была особая категория – бывшие военнопленные, которые в 1814 году, когда всем пленным вообще была официально дана возможность вернуться на родину, добровольно остались в России и даже приняли российское подданство. Если такой француз решал все‑таки, по прошествии двух десятков лет, выехать во Францию, гражданским губернаторам начиная с 1834 года предписывалось предварительно выяснить у него, женат ли он, какого вероисповедания его жена и дети, согласна ли жена, а также и дети, если они совершеннолетние, ехать с ним за границу, «не имеется ли на не